Текст книги "Царство. 1955–1957"

«Официальщина!» – разглядывая многочисленные миниатюры, решила Екатерина Алексеевна. А ведь подарок предназначался не послу, не министру, а женщине, китаянке, пусть и жене самого Председателя Мао. Сотрудники Отдела внешней политики Центрального Комитета передали для товарища Мао Цзэдуна авторскую копию картины «Ходоки у Ленина» художника Владимира Серова. Екатерина Алексеевна связалась с Сусловым, который отвечал в ЦК за общение с братскими коммунистическими партиями, и он со свойственным волжским акцентом, часто окая, предупредил:

– Учтите, товарищ Цзян Цин не по годам сообразительна. Она может напустить на себя неприступный вид или вспылить, но вы не тушуйтесь, помните, она актриса. Повстречав ее, Председатель был так очарован, что развелся с женой.

Цзян Цин стала четвертой женой Мао Цзэдуна.

– Погуляйте с ней по Москве, сходите в Третьяковскую галерею, – советовал Суслов.

– Для прогулок время неподходящее, ноябрь, – ответила Фурцева, – Я приглашу ее на обед в «Метрополь».

– Пообедайте, – не возражал Михаил Андреевич.

Когда «ЗИС» первого секретаря Московского городского комитета Партии въехал в ворота больницы на улице Грановского, сыпал мелкий снег, дорога обледенела и хлесткий ветер пробирал до костей. Екатерина Алексеевна оделась легко и, не мешкая, прошла в помещение. Главный врач Арцыбашев на всякий случай дал команду накрыть в одном из люксов клиники стол – коньячок, вина, легкие закуски, часто бывало, что подобные встречи заканчивались застольем. Люкс этот находился на том же этаже, где лежала иностранная гостья, только в противоположном конце коридора. Пользуясь крайней лестницей, в нем было удобно принять доставленные из Столовой лечебного питания угощенья и своевременно менять сервировку.

Второй этаж здания состоял из апартаментов для самого высокого руководства. Здесь, когда обострялась язва, лежал Климент Ефремович Ворошилов, два раза проходил обследование товарищ Маленков, проверял сердце Молотов. Трехкомнатный номер, с окнами во двор, из которого позавчера выписался подхвативший воспаление легких Анастас Иванович Микоян, со следующего месяца закрепили за президентом Польской республики Болеславом Берутом, а самый большой, четырехкомнатный (среди медработников он именовался «отсек») был предоставлен супруге Председателя Коммунистической партии Китая. На спецэтаже посторонние никогда не появлялись, проходы сюда стерегли сотрудники Главного управления охраны. В палатах, этажом выше, разместились служанка-переводчица, массажистка-парикмахерша, и, разумеется, китайский лечащий врач супруги Мао Цзэдуна, который неотлучно находился при пациентке.

Советская медицина считалась в Китае передовой. Много лет Мао Цзэдуна лечили два русских доктора. Вдоль и поперек изучив недуги, они стали для Председателя КПК спасителями, панацеей, ведь веры в соотечественников у правителя Поднебесной не было. Семьи советских эскулапов не спешили перебираться в Пекин, жены приезжали к мужьям реже и реже, письма были короткими, медики тосковали. Товарищ Мао оказывал светилам медицины повышенное внимание, они жили в роскоши, как подобает приближенным владыки, ни в чем не нуждались, не хватало им в далекой стороне лишь душевной близости, а по существу – трогательной женской ласки, которая окрыляет всякого мужчину, вселяя уверенность и веру в счастливое будущее. Товарищ Мао нашел способ поправить дело – в качестве официанток и горничных он присылал к докторам таких очаровательных дев, что русские доктора уже не торопились на Родину. Один влюбился всерьез – улыбчивая Веики родила ему двоих деток-крепышей, и он от всего сердца радовался, воспитывая шустрых, звонкоголосых ребятишек. А второй не мог остановиться, меняя очаровательную обслугу каждые три месяца и повадками начинал походить на своего могущественного пациента. В результате товарищ Мао Цзэдун остался при надежных лекарях, которые способствовали драгоценному долголетию.

В «отсеке» Фурцеву пригласили в гостиную. Вид из окна был печальный – огрубевшая, беспросветная безликость осени. Покинутая деревянная беседка с резными столбами, к которой вел узкий мосток, перекинутый над декоративным прудом, где летом зацветали кувшинки, не делали вид лучше. Заскорузлые голые кусты и несчастные деревца, не могли придать вытянутому пространству признаки умиротворения. Наверное, когда земля зацветала, смотреть на засаженный липами, каштанами и жасмином внутренний дворик больницы было куда приятней.

«В любое время года болеть плохо!» – глядя на печальную улицу, решила Екатерина Алексеевна.

– Товарищ Цзян Цин сейчас будет, – растягивая слова, тоненько пропела узкоглазая переводчица, поклонилась и выскользнула за дверь.

Нескольких минут совершенно хватило, чтобы внимательно осмотреть комнату: в углу витал сизый дымок, невидимо тлевшая палочка, по размеру чуть толще соломинки, испускала терпкое благовоние, которое перебивало остальные запахи, и даже стойкий дух лекарств, считавшейся неистребимым в любом лечебном учреждении, исчезал, уступая место чужеродной свежести. В центре круглого обеденного стола стояла китайская ваза – вытянутый фарфоровый квадрат с рельефными листьями и журавлями в сиренево-синих тонах. На резной костяной подставке с подоконника в комнату смотрел палисандровый Председатель Китайской Народной Республики товарищ Мао Цзэдун, одетый, наподобие Сталина, в полувоенный френч без знаков отличия и наград.

Дверь скрипнула, Екатерина Алексеевна обернулась и увидела красивую, очень прямо державшуюся женщину. Секретарь горкома встала. Супруга Великого Кормчего слепила улыбкой. На ней было длинное, предельно обтягивающее фигуру черное платье, соответствующее цвету ее миндалевидных глаз и волос, прямо над сердцем была приколота рубиновая брошь в виде пятиугольной звезды. На безымянном пальце сверкало кольцо с прозрачным, крупным камнем.

– Здравствуйте, товарищ Цзян Цин! Я Екатерина Фурцева, первый секретарь Московского городского комитета партии, – представилась гостья.

Миниатюрная переводчица, кланяясь при каждом слове, переводила. Чарующая китаянка была подобна царице, она еще ослепительней улыбнулась и протянула руку:

– Я благодарна за ваш визит. Присаживайтесь. Разрешите угостить вас чаем?

Фигура и черты ее лица были безупречны, с нее можно было копировать образ эталонной женщины, и одета она была с большим вкусом. Туфельки на каблучке делали женщину еще изящней. Шелковое платье имело короткие, не доходившие до локтя рукава. Фурцева первый раз встречала столь ослепительную красавицу.

Товарищ Цзян Цин держала себя непринужденно, но вместе с тем с большим достоинством, подчеркивая свое непререкаемое превосходство. Готовясь к встрече, Екатерина Алексеевна прочитала присланную из Комитета государственной безопасности справку, где говорилось, что последняя жена Мао Цзэдуна происходила из самой простой семьи, отец пил, мать с утра до ночи трудилась, не гнушаясь никакой работы. В пятнадцать лет Цзян Цин сбежала из дома, жила то с одним мужчиной, то с другим, в двадцать вышла замуж, но через полгода, в поисках красивой и обеспеченной жизни, бросив несуразного мужа, поступила в шанхайскую театральную труппу, которая часто гастролировала. В одну из таких поездок юная Цзян Цин попалась на глаза главнокомандующего Мао Цзэдуна. Полководца не смутило, что пылкая актриса нечасто играла для высшего общества, а плясала и пела даже для моряков многоликого Шанхая, неуемных, грубых, безудержно пьющих, способных на любую непристойную выходку. Актриса развлекала торговцев, солдат, мелких клерков, но даже в таком суровом мире смогла выжить и преуспеть.

Китаянка угостила гостью чаем «Колодец дракона», который предпочитал ее разборчивый муж. Екатерина Алексеевна произнесла заранее заготовленные приветствия, получая в ответ благожелательные кивки головы, затем приступила к вручению подарков. Первым делом в комнату внесли картину «Ходоки у Ленина» – подарок Центрального Комитета Председателю Мао. При виде ленинского изображения товарищ Цзян Цин встала и в восторге прижала руки к груди.

– Ленин самый большой человек на земле! – с неподдельным волнением произнесла она и, подойдя вплотную к полотну, которое почти равнялось ее росту, поцеловала Владимира Ильича. – Я так люблю великого Ленина! – член Китайской Коммунистической партии не смогла удержать слез умиления.

Когда Цзян Цин, подавшись вперед, целовала основоположника коммунизма, шелковое платье ее чуть распахнулось, обнажая холеное плечико с татуировкой золотой рыбки. Может, таков был расчет модельера, чтобы вот так, неожиданно, приоткрыть прелести молодой женщины, но, возможно, он и не подозревал о существовании на плече заказчицы столь удивительного рисунка, только ни у одного мужчины, увидевшего татуировку, не оставалось сомнения, что перед ним – золотая рыбка!

Когда Цзян Цин появилась в комнате, благовонья и фимиамы, испускающие терпкие ароматы, отступили, все вокруг заполнил теперь ее неподражаемый запах, запах то ли ее совершенного тела, а может, ее удивительных духов.

– Разрешите в память о нашей встрече подарить вам кое-что от себя, – Фурцева вынула картонный футляр, выстланный внутри ватой, где лежала федоскинская шкатулка, открыла его и пододвинула Цзян Цин.

– Чудесно! – восхитилась жена вождя.

– И это вам, – Екатерина Алексеевна достала янтарное ожерелье с браслетом и сережками.

– Чудо! – залюбовалась китаянка, ее миндалевидные глаза потеплели. – Это янтарь?

– Да.

– У меня никогда не было янтаря! – Она приложила ожерелье к груди и посмотрелась в зеркало над сервантом. На черном шелке янтарь выглядел по-царски.

По всему было видно, что жена Председателя Китая довольна. Цзян Цин с нескрываемым любопытством смотрела на сидящую напротив женщину, также очень привлекательную. Китаянка сразу обратила внимание на ее безупречную внешность. Накануне ей сказали, что ее хочет посетить член Президиума Центрального Комитета, а пришла эта интересная особа.

– Вы член Президиума ЦК?

– Кандидат в члены Президиума и Секретарь Центрального Комитета, – уточнила Екатерина Алексеевна.

– Но вы представились как первый секретарь Московского горкома?

– К тому же я первый секретарь Московского городского комитета Коммунистической партии, – подтвердила Фурцева.

«Чья она любовница? – пыталась угадать китаянка. – Хрущева или Булганина? Не может же такая картинка быть столь разумна?»

Глаза актрисы смотрели с нескрываемым интересом.

– Как проходит лечение?

– Обследование.

– Да, обследование, извините! – поправилась Екатерина Алексеевна.

– Я плохо сплю, мучает бессонница. Врачи считают, что у меня чрезмерное нервное напряжение, а как снять его, не говорят, – нахмурилась больная. – Когда меняю обстановку, начинаю лучше спать. Москва мне на пользу. Очень люблю ваш Крым, Черное море.

Со времен Сталина в Мисхоре за Председателем КПК был закреплен Юсуповский дворец, несколько раз, под фамилией Юсупова, там гостила его жена.

– Не желаете глоток коньяка? – предложила Цзян Цин.

Фурцева кивнула. По бокалам разлили коньяк.

– За революцию во всем мире! – произнесла супруга китайского вождя.

– За революцию! – отозвалась Екатерина Алексеевна.

По глотку выпили за Ленина и за Мао Цзэдуна.

– Приятно пить за таких выдающихся людей! – высказалась китаянка и неожиданно добавила: – Коньяк помогает спать.

– И для меня коньяк лекарство, – призналась Фурцева. – Я бы хотела пригласить вас в Музей изобразительных искусств, а потом на обед.

– Лучше пойдем в Музей революции, – став очень серьезной, ответила обворожительная товарищ Цзян Цин.

Кто бы мог подумать, что она, с виду сущий ангел, за любую, даже самую незначительную провинность немилосердно колотит своих слуг?

– Знаешь, какая она красивая? – лежа в кровати, сказала Екатерина Алексеевна Валере.

– Кто? – не понял Кротов.

– Она, жена товарища Мао Цзэдуна.

– По мне, китайцы все на одно лицо, – зевая, проговорил молодой человек и перевернулся на другой бок.

«Какая загадочная женщина. Властная, умная, обворожительная! А я? Так и истлею на работе, засохну – не вздохнуть, не продохнуть! Хорошо, что раз в неделю играю в теннис. Надо хотя бы два раза играть, и надо массаж делать, и еще бросить курить! Да, да, курить! Обязательно брошу! Не буду за собой следить, обаблюсь, превращусь в гиппопотама с умными глазами, а мне жить хочется! – Фурцева с грустью посмотрела на своего незатейливого любовника, который сладко посапывал рядом. – У Валеры бессонницы не бывает, прислонил голову к подушке и – спит!»

18 ноября, пятница

На этот раз к поездке в Дели готовились основательно. Последние три месяца на связи чуть ли не каждый день было посольство Индии, от Министерства иностранных дел туда бесконечно поступали новые и новые вводные. Недавний визит Джавахарлала Неру еще более сблизил Москву и Дели. Николай Александрович Булганин и Никита Сергеевич Хрущев откликнулись на предложение индийского руководителя совершить ответный визит, а заодно решили посетить Бирму и Афганистан. Время для поездки выбрали хорошее, не жаркое и без дождей. Такой обстоятельной поездкой по Азии Никита Сергеевич хотел продемонстрировать Мао Цзэдуну нарастающее влияние Советского Союза, сместить международную векторность в сторону Москвы. В последнее время Председатель Мао все громче подавал голос, пытаясь выставить себя благодетелем для многих миллионов людей.

После победы над гитлеровской Германией и Японией международный авторитет Советского Союза невероятно возрос, однако могущество это надо было поддерживать, постоянно напоминая о значимости и силе советской державы. Если скромно отмалчиваться, чувство восхищения притуплялось, а Мао Цзэдун с помощью беспринципных пропагандистов повсюду восхвалял и превозносил красный Китай. В регионах Индокитая, Среднего Востока и Океании СССР рисковал скатиться на второстепенные роли. Делегацию в Индию собрали внушительную.

– Покажем китайцу, кто есть кто! – высказался Первый Секретарь.

Члены советской делегации приехали во Внуково заранее и послушно ожидали появления первых лиц – Булганина и Хрущева. В законченной пристройке к зданию аэропорта, предназначенной специально для приемов и проводов правительства, царила суматоха. Ответственные за организацию поездки сбились с ног, количество членов делегации все время увеличивалось, а вчера сообщили, что полетит еще и булганинский повар, которому требовалось целых два места, он вез с собою кастрюли, ножи и кое-что из продуктов и ни при каких обстоятельствах не соглашался сдать груз в багаж. Николай Александрович начал худеть, а лучше, чем у его Игорька паровые котлетки ни у кого не получались. И еще началась чехарда с подарками, которые везли с большим запасом: ведь куда бы ни отправились председатель Совета министров и Первый Секретарь, требовалось вручать памятные сувениры. Оттого-то, от этих порою громоздких сувениров, все свободные места во втором салоне были забиты коробками, а теперь требовалось усадить туда повара. Взад-вперед ходили начальники и командовали. При министре Шепилове в МИДе не стало элементарного порядка, по его воле понабрали на руководящие должности новых людей, чуждых строгой мидовской дисциплины и эрудиции. Внешнеполитическое ведомство наполнилось выходцами из редакций газеты «Правда», журналов «Коммунист» и «Крокодил», научными сотрудниками, вот и пожинали плоды кадровой неразберихи в неразберихе натуральной.

– Посольства подстрахуют! – с раздражением высказался первый заместитель министра иностранных дел Громыко. Работая при Молотове и Вышинском, он не мог предположить неточности, недобросовестности, а тут – ляп за ляпом!

– Летим! – вылезая из машины и посмотрев в безоблачное небо, благодушно проговорил Булганин.

Николай Александрович был в белом костюме и держал в руках шляпу.

– Надо сфотографироваться, а то пресса ждет! Вылезай, Никита!

Первый Секретарь появился из салона автомобиля сразу за председателем Совета министров. Провожать Булганина и Хрущева приехали Молотов, Ворошилов, Каганович, Маленков, Микоян, Поспелов, Первухин, Сабуров, Суслов, Жуков, Серов, Косыгин, Малиновский, Горшков и Шелепин. В окружении провожающих Булганин с Хрущевым сфотографировались, снимки эти к вечеру появятся во всех советских газетах, облетят мир. В числе менее именитых провожающих оказался и зять Никиты Сергеевича, Алексей Иванович Аджубей. Заметив молодого человека, маршал Малиновский сразу направился к нему поинтересоваться, как растет сынок.

Дмитрий Трофимович Шепилов и Екатерина Алексеевна Фурцева вошли в состав делегации.

– Красавец! – любуясь истребителем, застывшем на летном поле, проговорил Николай Александрович.

Боевые «МИГи» обязательно сопровождали правительственные перелеты.

– Брат Степан сделал! – похвастался Микоян. – По летным и боевым качествам «МИГу-21» равных нет!

Булганин взял рюмку.

– За славных авиационных зодчих! – провозгласил председатель правительства. – Держись, враг!

– А где оракул? – имея в виду Хрущева, спросил маршал Жуков.

– Вещает! – улыбнулся Микоян.

У Никиты Сергеевича стало традицией давать обстоятельные интервью по любому поводу. «Надо разъяснять народу, что происходит, – доказывал он. – А то люди скажут – мы работаем, а наши начальники непонятно чем занимаются. А мы трудящимся отчет – так мол, и так!»

Первый Секретарь говорил не переставая. Его речи без сокращений публиковались в печати и иногда занимали полностью газету.

– Чего его Катька без настроения? – кивнув на Фурцеву Жуков.

– Хахаль гонял. Говорят, хотел топором зарубить, – усмехнулся Булганин.

– Она юркая! – с издевкой подметил маршал.

– Чего ржете? – спросил подошедший Хрущев.

– За Катьку переживаем. Достают ее мужики! – лыбился Георгий Константинович.

– Вы лучше об Индии думайте! – отрезал Хрущев.

– Николай Александрович, Никита Сергеевич! – позвал замуправделами Смиртюков. – Приглашаем на посадку!

– Иди первый, – уступил Хрущев. – Ты как-никак руководитель делегации.

Булганин надел шляпу, поправил на груди пиджака золотую звезду Героя Социалистического Труда, которую ему вручили в начале лета в связи с шестидесятилетием, и направился к выходу.

8 декабря, четверг

Анюта была беременна. Она не то чтобы пополнела, нет, скорее округлилась, более отчетливо выступил живот, груди стали большие и тяжелые, в движениях появилась размеренность, плавность, даже голос сделался мелодичен, певуч. Вся ее суть теперь подчинилась заветному таинству материнства, которым, как наградой, жалует женщину природа. И когда свершилось чудо зачатия, женщина преображалась, становилась иной, необычной, необъяснимой, недоступной, заключенная, как в крепости, в себе самой. И крепость эта – ее тело – должна вынашивать, оберегать во чреве драгоценное дитя. И лишь тому, чей ребенок шевельнулся под сердцем, счастливо покорялась супруга, лишь один, избранный, был необходим, желанен и дорог, и потому еще он был желанен и дорог, что только самому близкому человеку женщина отдавала себя без остатка, погружаясь в безумства любви – ведь возлюбленный есть часть заветного плода, вселенского таинства. Оттого Ванечкины голубые глаза, улыбчивые губы, бережные прикосновения были бесконечно желанны, и было ему все позволено и разрешено, даже то, о чем неловко говорить. Лишь долгожданный ребеночек и милый возлюбленный делали мир бесценным, а все остальное не имело никакого значения!

«Жду дитя, жду дитя! Жду, жду, жду!» – радостно отзывалось сердечко.

В комнату постучали.

– Анна Витальевна!

Она запахнула халат и выглянула за дверь. За дверью стояла горничная.

– Елки приехали, куда выгружать?

– Елки? – нахмурила лобик Аня. – Ну, конечно, ведь Новый год на носу! Сейчас иду.

Не торопясь, она сошла вниз.

– Одну в столовую поставим, а другую оставим на улице, перед входом. Большие они?

– Агромныя! – отозвалась горничная.

Анна Витальевна выглянула в окно, но стекло было сплошь исчерчено непроглядным узором мороза. Пришлось накинуть шубу и выйти на крыльцо. Из грузовика выгружали елки.

– Самую высокую сюда, перед входом поставим, – указала хозяйка, – а меньшую – в дом!

Из «Победы», которая стояла, поравнявшись с грузовиком, проворно выскочил лысоватый мужчина, в суматохе он забыл надеть шапку.

– Какую в дом нести, Анна Витальевна?

Аня сразу узнала в сутулой фигуре усовского директора. Он так суетился, помогая с выгрузкой, что шарф его, зацепившись за колючие ветки, слетел на землю и был бы обязательно затоптан неуклюжими рабочими, если бы прыщавый водитель не спас его, подобрав.

– Шарф потеряли! – услужливо промямлил он.

– Да какой шарф, погоди!

Директор руководил разгрузкой и краем глаза косился на Аню. Жена Серова развернулась и ушла в дом.

– Черт его принес! – в сердцах ругнулась она.

За это время девушка ни разу не вспомнила обидчика, а тут он сам заявился.

«Развратник! Что ему надо?!»

Не удостоенный хозяйского внимания, директор послонялся около машины и уехал. Испортил он настроение Анечке, здорово испортил!

Когда елки установили на места, Анна Витальевна с работницами принялась за их украшательство – четыре ящика замечательных немецких игрушек прислал на дачу заботливый муж. Провозились часа полтора, но зато какие елки стали нарядные – любо-дорого смотреть! Под одной, той, что в доме, стоял Дед Мороз, раскрашенный в красный цвет, вернее, шуба у него была красная. Широкая седая борода с усами, за плечами фиолетовый с золотистыми звездочками мешок с подарками, рядом Снегурочка – ну прелесть какая!

Умаялась Аня, наряжая, но зато какое удовольствие получила! Жили они с матерью небогато, по-деревенски, как жили тысячи крестьянских семей, и поэтому к игрушкам, которых никогда раньше не было, относилась с трепетом. Деревенские дети сами мастерили себе игрушки, девочки делали тряпичных кукол, а мальчишки вырезали из дерева ружья и солдат. И вот теперь, столкнувшись с настоящими куклами в нарядных платьицах, с плюшевыми мишками, лошадками-качалками, дивными елочными украшеньями, Анюта замирала от счастья! Ей хотелось взять каждую игрушку в руки, прижаться к ней щекой и радоваться детской искренней радостью. У ее мальчика (Аня почему-то была убеждена, что у них с Ваней родится мальчик) непременно будет много игрушек!

Отдохнув, последнее время Анюта стала здорово уставать, она вызвала машину, чтобы поехать в Жуковку, к подруге, которая заведовала библиотекой в сельском клубе. После визита Ильина на душе остался тяжелый осадок. В гостиной зазвонил телефон.

– Алло! – ответила Аня.

– Как ты, заинька? Скучаешь без папы?

Ванечка звонил! Аня несказанно радовалась, когда слышала его ласковый голос.

– Очень скучаю!

– Сегодня жди не раньше восьми.

– Жаль!

– Игрушек хватило?

– И игрушек хватило, и огоньков. Огоньки так сказочно светятся!

Голос жены показался мужу озабоченным.

– У тебя все в порядке?

Анечка вздохнула.

– Представляешь, к нам елки привез мой мучитель.

– Какой мучитель? – не понял Серов.

– Усовский директор!

– Шутишь?! – обомлел Иван Александрович.

– Нет! – Аня всхлипнула. – Я расстроилась!

– Вот мерзавец!

– Не ругайся, Ванечка, тебе плохие слова не идут.

– Да как он посмел! Я ему яйца оторву! – рассвирепел муж.

– Ванечка!

На хищном лице генерала ходили желваки, он обожал свою ласковую жену, обожествлял ее. Ни с одной женщиной ему не было так хорошо, так умиротворенно, легко и спокойно, как с ней, а ведь женщин у Ивана Александровича было предостаточно. С Анютой он не чувствовал лет, он будто становился моложе, хотелось жить, радоваться, летать от счастья, которое наконец улыбнулось. Точно как и она, он мечтал о ребенке. Почти каждый день, с первой встречи, они были близки. Когда супруг касался жены, когда плавно притягивал родную ближе, сердце начинало бешено колотиться, кровь вскипала, он проваливался в блаженство, а после, затаив дыхание, долго не мог на нее налюбоваться. Каждую минуту муж желал быть рядом, разговаривать, целовать, ласкать, получая ласку в ответ, и вот какая-то мразь вторгалась в его личную жизнь, оскверняя самое святое, самое чистое!

– Не делай ничего нехорошего, Ванечка! – умоляла Анюта.

– Люблю тебя! – отозвался муж и повесил трубку.

Серов с каменным лицом сидел в кабинете.

– Негодяй, негодяй! – повторял Иван Александрович.

Он вызвал помощника. Подполковник вытянулся по стойке смирно.

– Поедешь в цековский поселок Усово, возьмешь за шкирку ихнего директора и притащишь ко мне! – хмуро распорядился генерал.

– Слушаюсь! – по суровому виду начальника офицер понял, что действовать надо без проволочек.

Запихивая в машину Михаила Аркадьевича, подполковник крепко пихнул его плечом, лысый директор с размаха врезался в автомобильную стойку между дверьми, набив на лбу шишку. Рослый подполковник сделал вид, что толкнул его так как поскользнулся, и набросился на усовского начальника:

– Чего снег не чистишь?!

Когда директора привезли на Лубянку, пленник сделался бледный, как смерть. Находясь в мрачном здании, он многое передумал, перед глазами пронеслась целая жизнь. Михаил Аркадьевич осознал, какой он подлец, какая дрянь, понял, что ему пришел конец, и что он заслужил этот бесславный конец по справедливости, и нет ему снисхождения! Он раскаялся. Ему было жалко своих очаровательных, изумительно похожих на папу мальчиков, он понял, как мало уделял им внимания, каким плохим отцом был. Работая на ответственной должности в хозяйственном аппарате ЦК, месяцами не показывался дома, детишек воспитывала раздраженная, до предела озлобленная жена, которой со всех сторон нашептывали о его похождениях, и если бы не суровая директорская мама, всегда выгораживающая сына и забиравшая внуков по выходным, детишкам пришлось бы совсем худо. Михаил Аркадьевич начал всхлипывать, в спину его подталкивали грубые руки, подгоняли резкие окрики:

– Шевелись! Быстро! Быстро! – он на ватных ногах шагал по коридорам.

Наконец на шестом этаже, открылись тяжелые двери, и он вступил в огромный кабинет.

– Выйди! – приказал помощнику властный голос.

Подполковник удалился. Михаил Аркадьевич грохнулся на колени и заревел.

– Боишься, сука! – вставая из-за стола, выдавил Серов и, подойдя ближе, с размаху врезал директору справа. Удар вышел смазанным. Директор брякнулся на ковер и от страха захрипел. Хрип и рыдания наполняли кабинет. Серов склонился над ним: – Прибью здесь! – и еще раз ударил, но уже не сильно, скорее для острастки.

Давно он не бил людей, разучился, не получалось, как надо, а раньше бил сразу на убой.

С тех пор как Иван Александрович стал жить с Анютой, в нем многое переменилось. С какой радостью жена встречала мужа на пороге, как лучились ее глаза! И несокрушимый железный человек, участвовавший в самых гадких деяниях, не верящий ни в дружбу, ни в правду, ни в Бога, ни в дьявола, стал оттаивать. Его огрубевшее, точно у Кая, сердце, очнувшееся после поцелуя Герды, начинало вбирать силу горячих признаний, неподдельных искрящихся чувств. Все вокруг – люди, природа, оживало, наполнялось искренностью и солнцем.

Генерал склонился над поверженным. Человек на полу рыдал.

«Хватит с него!» – решил Серов и вернулся за письменный стол.

– Вставай!

Михаил Аркадьевич с трудом поднялся, он был жалок, унижен, от страха он намочил штаны.

– Чего приперся ко мне?

– Я, я… – заикался директор и вдруг выпалил: – Я на Анну Витальевну хотел посмотреть.

– Чего?! – взревел Серов, кровь в нем снова заклокотала.

– Не верил, что она жена ваша, думал, врут. Я искал ее!

– Кого, мою Аню?! Зачем искал?! – Иван Александрович был готов вырвать из обидчика душу!

– Не мог поверить, что она навсегда убежала, думал, уехала в деревню к родственникам, – Михаил Аркадьевич вскинул голову. – Влюбился я в Аню, вот и хотел проверить, не врут ли люди, что она с вами.

Серов не мог поверить ушам. Этот тип влюблен в его жену?!

Усовский директор всхлипывал:

– Я больше вас не побеспокою… – заикался мужчина. – Простите!

– Тебя прибить? – хмуро спросил Серов.

– Я рад за вас, – шмыгал носом директор. Отек от удара сполз с глаза на щеку и сделался лиловым.

Иван Александрович нажал кнопку скрытого звонка, в дверях появился подполковник.

– Вези обратно, – велел генерал. – Чтоб я про тебя забыл! – напоследок проговорил он.

Когда директора увели, Серов долго тер виски.

«Надо ж, втюрился в Аню!»

Он больше не злился, ему было даже приятно, что его жена так гипнотически действует на мужчин, даже на таких прожженных. Не случайно Нина Петровна удалила ее с дачи. Иван Александрович самодовольно заулыбался:

– Она у меня клад! Моя и только моя девочка!

Генерал набрал дачу. Анюта уже вернулась от подруги.

– Не будет гусь лапчатый больше тебе надоедать.

– Ты ему плохо не сделал?

– Ничего я не сделал, хотел врезать промеж рогов, но сдержался, – соврал Иван Александрович. – Поговорили по-мужски. Он объяснил, что из Управления делами велели елки везти, ну, он и привез, подхалим засратый!

– Бог с ним, я его давно простила. Не было бы его, я бы тебя не встретила! Ты домой едешь?

– Лечу!

13 декабря, четверг

У Хрущева разболелась голова, Президиум ЦК прошел на повышенных тонах. Шепилов доложил, что в Организацию Объединенных Наций приняты 18 государств: Албания, Финляндия, Монголия, Трансиордания, Ирландия, Португалия, Венгрия, Италия, Австрия, Румыния, Болгария, Цейлон, Непал, Ливия, Камбоджа, Лаос, Испания, Япония. Из них всего пять социалистических, хотя Цейлон, Непал, Ливию, Камбоджу, Лаос и Финляндию можно постепенно перетянуть на свою сторону, но ведь это целое дело, и перетянешь ли всех? Молотов задавал Шепилову каверзные вопросы, давил, стремясь доказать, что Дмитрий Трофимович абсолютно некомпетентен на посту министра иностранных дел.

На сто миллионов долларов утвердили кредит Афганистану. Колоссальные деньги, но Афганистан, бесспорно, станет надежным союзником, к тому же он – сосед. Коммунистическую Россию, как независимое государство, афганцы признали первыми. А какой теплый прием был в Кабуле, точно как в Индии, машину Булганина и Хрущева чуть ли не тянули на руках! Хорошие отношения сложились с Суданом, там СССР готовился добывать уран. В Судан также условились послать деньги.

Булганин внес предложение сократить 31 декабря рабочий день на два часа.

– Да как сокращать, если траты кругом! – завопил Каганович. – Нельзя сокращать!

– Не время расхолаживаться! – прорицательно бросил Маленков. – Я без лимита часов работаю, сижу на работе с утра до ночи.

– Народу надо идти навстречу! – высказался Микоян.

– Потом никого работать не заставишь! – не уступал Молотов.

– Давайте сократим, Вячеслав Михайлович, ведь праздник! – настаивал Николай Александрович.