Текст книги "Одинокий"

– А я задержусь немного, с вашего позволения, – предупредил его Анатолий Дмитриевич.

– Как угодно, я же тороплюсь, извините меня.

Владыко не хотел проявлять большого интереса к старцу при посторонних, есть своя кухня в своём хозяйстве, нечего чужим соваться. Он решил выбрать время в ближайшие дни, чтобы без свидетелей поближе познакомиться и понять: новый слуга церкви появился в его епархии или замаскированный тать? Тем более, такое большое внимание к старцу со стороны властей. Не к добру.

Понял Феодосия и Соболев, но сам не стал откладывать разговор, и, дождавшись ухода архиепископа, попробовал прояснить себе ситуацию:

– Ну здравствуй ещё раз, как тебя называют нынче, старец Лишка? Большую деятельность развернул, большую. Я приехал… – Соболев сделал паузу, как будто боялся говорить, а потом набрался смелости и выдал, – Чтобы ты знал: я тебя не боюсь. Понимаю, что ты можешь сделать со мной, ещё лучше стал понимать. Но не боюсь.

Последнюю фразу он сказал совсем упавшим голосом. Не от страха, нет, просто в горле пересохло, давно хотел попить, но не у кого было попросить. Не боялся. Но со стороны выглядело иначе. Старец отвернулся от него и пошёл к стене, откуда явился гостям, и пропал. Слился со стеной.

– …Ты можешь меня пугать, управлять моим сознани… со-зна… со… зна… зла… – Анатолий Дмитриевич силился договорить, но не смог. Он тёр ладонями глаза, но веки слипались, тяжелели, и сознание отключалось. Язык стал тяжёлым, ноги мягкими, словно пластилиновыми, и глава района рухнул на пол, распластавшись в нелепой позе, будто раздавленный.

Очнулся Соболев уже глубокой ночью. Было прохладно, лежал он уже не на голом полу, а на ватном матрасе. Ночные звуки врывались в комнату тихим звоном, щёлканьем и ворчанием. Где-то прокричала несколько раз ночная птица. Он поводил глазами, пытался настроиться, взять себя в руки, и если не встать, то хотя бы просто прийти в себя. Тяжело. Сил нет. Остался лежать. Где-то сзади появился свет. Свеча на столе. Шорох от двигающихся ножек стула или табурета. Кто-то сел.

– Ты здесь, я чувствую, ты здесь… Божок языческий… Это для них ты – старец. А для меня ты – деревенский чертёнок. Тьфу на тебя. Плевать я хотел, так и знай. Делай со мной, что хочешь, что хочешь, хоть наизнанку выверни…

Анатолий Дмитриевич повернулся на бок и привстал, опираясь на руку, чтобы взглянуть, кто пришёл. В келье сидел кто-то в чёрном подряснике, простоволосый, в очках, больше напоминающий институтского доцента, чем монаха.

– Ты кто?

– Пётр. Я при церкви. Вам плохо? Вы бредили, какой-то сон рассказывали, страсти такие о чертях. Хорошо, что вас старец у себя оставил. Может, излечитесь. Нет, точно излечитесь. Он такой. Всем помогает. И денег не берёт. А так, кто что подаст.

– Излечусь… Может. А давно я здесь?

– Третий день уж.

– Три дня?! Ничего не помню, ничего. Три дня, а как один час пролетели.

– У нас и побольше находятся. Потом просыпаются и рассказывают, что видели. Чудно, право. Такого понаслушаешься, оторопь берёт, сколько в людях всего накопилось…

– И я во сне говорил?

– Говорили. Особенно в первый день. С губернатором ругались, убивали кого-то, грозили. Я зайду, посмотрю на вас, что всё в порядке и опять ухожу.

Он посмотрел на Соболева, как тому показалось, хитро, и заговорщически произнёс:

– Вы не беспокойтесь, видеозаписей мы не делаем, а на слово кто ж мне поверит? Кроме меня к больным духом непозволительно никому ходить. Опасно. Только меня старец Лишка назначил. У меня и справка из психбольницы есть, сумасшедший я, шизофреник. Шучу. Кому что я расскажу? Псих, что от меня услышишь? Только заезжал тут один, странный человек. Всё к вам рвался. Со старцем столкнулся, угрожал. Больше мы его и не видели.

– Старцу угрожать – неразумно, старцу… Последнее дело. Это точно. А что за человек-то был? Неизвестно?

– Говорят, его у губернатора видели… Я не знаю точно. Да и откуда мне знать? Кто – я, а кто – губернатор!

– Нуне скажи, ты теперь… тут… Ты… Значит, губернатор. Проведал. Что же? Я могу идти?

– А это, как себя чувствуете. Водитель-то ваш в город уехал. Оставил телефон: «Звоните, как в себя придёт, дескать». Позвонить?

– Я ему сам… Позвоню, дескать, пришёл в себя уж…

Анатолий Дмитриевич попытался встать. Монашек бросился ему помогать. Опираясь на плечо Петра, глава на всё ещё очень слабых ногах потихоньку пошёл к двери. Тело его было невесомым, он не чувствовал себя, шёл, как плыл. И плыл лёгким облачком. Дунь ветерок – унесётся.

Вышли из кельи на свежий воздух. На улице было темно. Моросил лёгкий тёплый дождь.

– Сейчас ночь?

– Поздний вечер, часов двенадцать.

– Хорошо… Хорошо. Чуть-чуть постоим. А где все?

– Кто где. Спят уж люди-то…

– Да, ночь, ночью надо спать… А можно хоть чаю выпить, Петя? Где-нибудь чаю бы раздобыть, и хлебушка хоть немного. Я заплачу… Заплачу…

– Пойдёмте в келью, я вас посажу, посидите, а я чайник принесу и посмотрю, что с ужина осталось. Вы посидите. А я посмотрю…

– Вот спасибо, вот пожалуйста, Бога ради, сделай такую милость. Отблагодарю, отблагодарю…

– Вы не утруждайте себя, не берите в голову, это моя забота, – успокаивал его Пётр. – Я ведь по больницам много времени провёл. Если бы не волонтёры, так и загнулся бы там. Наши-то больницы, наши больницы знать надо. Выжить там непросто.

– Что, «Палата номер 6»?

– Какая палата?

– У Чехова рассказ есть такой – «Палата № 6».

– Ну вроде того. И солдат вместо санитара, как там. Ничего не изменилось.

– А чем ты болел-то, забыл я?

– Маньяк я. Шизофреник. Псих на всю голову.

– Это…

– Да вы не бойтесь, я никого не убивал. И в больницу-то попал случайно, а задержался там надолго. Я – из последних хиппи. Слышали о таких?

– Слышал.

– Университет. Филфак. Аспирантура. Преподавал. А потом… Потом жил в коммуне, ездили мы по городам, говорили о свободе, справедливости, любви. Потом нас окружили ночью, и – в кутузку. Долго мозги промывали. Из всех только меня и отправили лечиться. Собственно, лечился я не долго. Точнее, вообще не лечился. Сиделок там не хватало, а у меня – высшее образование, хоть и не медицинское, вот меня главврач и оставил. Он сам – такой же, как я, был. С пользой. Я медицинский закончил, работая там. Пока он на пенсию не вышел, я и работал. А с новым не сработались. Ушёл.

– Сумасшедший приват-доцент психиатр и сумасшедший глава районной администрации. Ну точно: «Палата № 6».

– Вы не волнуйтесь. Вам сейчас дополнительный стресс вреден…

– Я уже не волнуюсь. Веришь, простите, верите? Я нигде так спокойно себя не чувствовал, как здесь. Вокруг бардак, грязь, а я здесь, в покое и защищён. Как в крепости. Только бы хлебушка крошку, да водицы плошку.

– Это будет, только вернёмся.

Они вернулись в дом. Пётр усадил Анатолия Дмитриевича на стул у стола и ушёл. Лампа на столе была современная и со странным светом длительного горения, искажающим цвет стен и предметов, находящихся в комнате.

Монах вернулся довольно скоро. Он принёс электрический чайник, стаканы, пакетики с чаем и что-то съестное. Анатолий Дмитриевич ел, не разбирая. На столе – чай, бутерброды, а в голове – полное отсутствие мыслей. Головы нет, только желудок. Когда-то он это уже испытывал. Недолго. Но запомнил на всю жизнь. А ведь кто-то так живёт с рождения и до смерти.

Перед армией – Анатолий Дмитриевич служил, сам удивлялся этому, но не жалел никогда впоследствии, так вот незадолго перед тем, как получить повестку, он отправился потрудиться на завод в самый что ни на есть тяжёлый цех. Не то чтобы он очень любил романтику «заводского гудка», но желание получить трудовую книжку с записью о начале трудовой деятельности на заводе в те времена было верным решением. Полтора месяца он провёл среди станков, погрузчиков, лязга, шума и едкого запаха различных химических продуктов, проникающих отовсюду: с завода моющих средств, синтетического каучука, нефтеперерабатывающего и всех других, расположенных в том районе на окраине города. Полтора месяца его встречал и провожал типовой лозунг на вечном кумаче о славе пролетариата. И после заводской смены не столько тяжёлого, сколько однообразного, примитивного труда пролетарское сознание кривило только в сторону кабака. Иных мыслей не приходило в голову. Он доработал до срока подачи поезда в армию. Хороший урок был. Полтора месяца, а сколько полезного для понимания жизни.

– Кажется, вечность не ел, – откинувшись на спинку стула, с трудом выговорил Анатолий Дмитриевич. – Уф, я – ваш должник. Добро помнить умею. Сегодня – спать. Завтра – к себе. Вернусь, расплачусь. К тому же, вы… Вы… Вы даже себе не представляете, насколько помогли мне. Губернатор, если бы мог, разбомбил всё здесь, с грязью бы смешал. Там ведь телевизионщики были? Ну если не сам, то ему всё равно показали или доложили обо мне. Он теперь Феодосия чешет. Не удивлюсь, если в синод писульку кинет. К главе возвращалось хорошее настроение, он смеялся и шутил. Так обставить губернатора самостоятельно Соболев бы не смог. Случай опять, или?.. «Или» он опасался больше, чем губернатора. «Или» не просчитать, оно не подконтрольно.

– Ну и всё, спать, а завтра к себе. А ведь я отдохнул. Думал, помер уж. Конец. А сейчас – такая лёгкость в голове, свежесть. Ничего того, что было. Тревоги, страхи как рукой стёрлись.

– Это ещё что… Тут не такое случалось.

– Уже? Хотел спросить, когда, когда всё успели? И храм, и паломники, и старец… Времени прошло… Месяц, ну полтора от силы.

– Я думаю, многие искали этого. Только ждали. Узнали, и сразу сюда.

– Ждали. Ждали. Дождались. Все дождались. Сплю…

Он лёг на свой топчан и уснул неожиданно для себя быстро. Никаких тревог и ночных страхов. Полный покой.

Утром он вызвал машину и быстро уехал.

Если раньше приезд главы района вызвал бы переполох в сельской администрации, то теперь размышляли: не до него, дел невпроворот. Пропал страх.

XI

Отец Иоанн встал рано и сидел за столом, пил чай. Житие у него усложнилось, но стало намного интереснее. Он и не подозревал у себя стольких управленческих способностей. Каждый день паломники, туристы, служба, штат помощников из местных и монашествующих. А монастырь? Если, конечно, Владыко благословит. Одно только смущает, старчество. С одной стороны, уйдёт старчество, об остальном можно тоже забыть, вернётся прежняя простота жизни у разбитого корыта. С другой – как понимать его, старца?

Иоанн давно уж «потерял» того забитого парнишку – «банника», с которым познакомился когда-то. Тот был – сирота, напуганный и смешной. Он дополнял развесёлую деревенскую жизнь своим присутствием. Смешил, разбивал деревенскую скукоту своими выходками так, что искры сыпались. И был не страшен, его хотелось пожалеть и накормить. А сейчас что же? Другой. Не человек. Раньше он был человеком или всё-таки – нет? Ну летали же поленья? А история с с колоколом? А как можно было выжить после расстрела?

Священник как-то не удержался и спросил старца уже: «Как спасся?» Он ему ответил:

– Не знаю… Не думал. Когда я с мужиками, то делаю то, что им близко, понятно. Потом – храм, священник, и общение меня преображает. Братки меня вернули к мужикам и… Потом – к новому ощущению. Я ощутил волю и желание выжить. Выжил. Всё вокруг влияет на меня. Я не просто понимаю мир, я – он сам. Не часть, не кусок, а сам – мир. Люди не всё понимают, мало понимают, не видят и не слышат меня. Потому что не видели и не слышали духа жизни, духа мира. Я ведь тоже – дух? Вы ведь все меня нечистым считаете, не человеком? Так или не так, я не знаю. Я воспринимаю мир целостным. Я сам – мир.

– Тебя испортили бабьи деревенские сказки. Понимаешь? Людям здесь скучно живётся, вот они и вспоминают древности о леших, бабе-яге, домовых. У тебя – сознание ребёнка. С одной стороны, это хорошо, а с другой, ты – легковерен. Тебя просто обмануть. К тому же у тебя богатое воображение на фоне отсутствия образования.

Тогда парнишка посмотрел на чайник, тот приподнялся и стал лить кипяток на стол.

– Ты что? Ну что ты творишь?

– Что я творю? Этого нет. Это – плод твоего воображения. А будущий ожог – просто самовнушение…

Отец Иоанн тогда сильно испугался:

– Откуда ты всего набрался?

– Я читаю. Ты научил меня читать. А дачники подарили мне компьютер и научили входить в интернет.

– О, Боже…

– Его нет.

– Кого нет?

– Того, кого вы воображаете Богом.

– Да ты ещё и атеистом стал. Поймать бы этих людей, кто тебе такую помощь оказал. Убил бы, прости Господи. Это же надо, был парень, как парень, теперь что…

– «Убить» – это слово повторяют все религии. Все. Христианство, ислам, иудаизм… Убить невозможно. В том смысле, в смысле наказания за проступок. Невозможно убить последствия. Тем более, что их нет. Вы обманываетесь. И судьи, и преступники… Преступление – самообман. Кто-то придумал, что некое действие – это преступление. И жизнь человечества стала идти от преступления к наказанию. Вы ещё ничего не сделали, а уже боитесь. Более того, возвели это в культ, на уровень высшего, религиозного понимания. Страх Божий. Страх. И наказание. Здесь человеческая фантазия безгранична. Что бы не совершил – наказание. Суд. Не здесь, но там. Суд земной, суд Божий. В христианстве: ещё не родился, а уже – преступник. Родился, и бойся. Животные лучше себя ведут, чем вы. Они не знают страха, кроме страха потерять жизнь. «Мы должны жить!» – это их код, который передаётся из поколения в поколение и помогает им выжить. У вас: «Мы должны бояться и каяться». Это противоречит мироустройству. Жизнь устроена по-другому. Вы сами портите себе короткий отрезок времени, который вам дан. Сами.

– Ты – язычник!

– Я – МИР.

– Божок. С таким спорить бесполезно.

– Спорить с весной, летом, зимой, рекой, воздухом?.. Вам самим не смешно называть кого-то богоизбранными, избранниками Аллаха, Будды, Христа? Лезть в воду, надевать крестики, бить себя палками, резать у младенцев плоть, отрезая им возможность выбора в будущем, одеваться в разные одежды, кичиться своей расой и унижать других по надуманным историям? Вы радуетесь и называете священным текст, где человек по рождению своему является преступником и ему никогда от этого не избавиться. Остаётся смириться и каяться. «Грехопадение» придумали те, кто хотел управлять миром. Это самая подлая и страшная по своим последствиям теория… Да, мир различен. Он делится на юг и север, восток и запад. В одной части – деревья, в другой – белая пустыня и тундра. Но это надо знать только для того, чтобы одеваться по погоде. В этом нет божественной высшей идеи.

– Ты хочешь опять разрушать, скажи, только прямо?

– Нет, что вы. Нет. Разрушать в разуме в определенных границах невозможно. Это – не здание. Это не то, что говорил Иисус: «Разрушу и построю». Так думали те, кто писал Библию. Даже маленькие перестройки в голове, переустановки, чем они станут? У вас здесь в голове не комната, где периодически можно переклеивать обои и переставлять мебель. Это – мир. Познайте его.

– Уму непостижимо. Слушаю банника и удивляюсь. Когда ты всё успел? Но самое главное я услышал: нашему храму новая революция не грозит. И на том спасибо.

Иоанн был удивлён, но не разочарован, он, ну что скрывать, гордился им, как учитель гордится успехами своего ученика.

– Ну давай, смиримся: «Наперёд ты меня повози, а там я на тебе поезжу». Я ведь и сам не знаю, каким будет мой конец. Потому что не знаю, кто я. Вам проще. Но мне нравится, я почувствовал себя хорошо… Вот здесь, в сердце, а у меня оно есть, и группа крови, всё есть, мир мне ближе. Раздор опустошает. Я останусь здесь, хотите вы этого или нет. Меня сюда «подбросили».

– Живи, живи, я не против. Вон, склад старый перестроим, и будешь там, там и печка есть. Не замёрзнешь.

– Точно, не замёрзну…

Было это относительно недавно. После этого разговора отец Иоанн немного успокоился. Парнишке он верил, не было в нём подлости, но вот мог что-нибудь сотворить по незнанию, по непониманию. Мужики бездельничали, буянили понемногу, хохмили, и он был таким. Так, побезобразничать, покуролесить. Откуда идея, чтобы палки летали и по башкам били? Так это у деревенских: чуть что – оглоблю в руки, и – в драку. За что драться, можно и не спрашивать. Бей, и всё. По деревне погонять кого, особенно приезжих – традиция. А история с колоколом? Тогда он уже падал. Парнишка ведь кран скопировал. А потом – храм, службы, проповеди и духовные беседы – он меняется. С братками он – браток, с начальником он – начальником становился, а с президентом? А с Богом?

Он берёт не внешнее, а то что, на сердце, что-то очень глубокое. Как банник стал помогать людям? Да так, приходят, наговорят ему, а он им про них самих – то, что у них в душе, и высказывал. Ты и знать не знаешь про себя ничего, а парнишка-то знает. И, самое главное, во зло не делает. Он сам вообще ничего не делает, только твоё второе «я» на свет вытаскивает и рассматривает его. Ты ушёл, и оно ушло вместе с тобой.

«Ну, Бог даст, выдюжим. А слова его, рассуждения – так это по молодости. Я ведь и сам этим грешил. В молодости мы все – революционеры, а к старости становимся консерваторами. Но ведь сообразил, что любые разрушения богаче не сделают, чужой смертью свою жизнь не удлинишь».

XII

Губернатор жил за городом. А что? Шоссе на европейском уровне, от работы до дома – двадцать минут. Из окон вид на реку, причал с катером, свежий воздух, рыбалка, рядом охрана, прислуга… Вначале как-то смущало, а потом привык: «Я – государство здесь». Привык к тому, что всюду сопровождение и внимание: на дороге, улице – только для тебя проход-проезд, остальные за красной линией; к лести, к заботе привык, и к тому, что всегда нужно помнить и соблюдать одно правило – знать, что хотят там, в Кремле. А ещё: «Не по чину не бери». Брать надо, но умей остановиться. А не будешь брать – не поймут, и к тому же рано или поздно – пенсия или опала, нужно иметь запасик на чёрный день.

А как без чёрных дней жить? Они всегда рядом ходят. Завод, например, был тем запасом. Помимо него, конечно, есть акции разных надёжных обществ, которые ему вручили, когда он в кресло губернаторское сел. И это был не подкуп, не проявление коррупции, как орут борцы с улицы, это гарантия лояльности чиновника государству. Но заводик был бы кстати, может быть, он – завершающий аккорд в песенке «Моя карьера». Соболев, сволочь такая. Как устранить конкурента, вопрос.

Сюжет о поездке архиепископа в село Серебряная Долина он смотрел внимательно, пытаясь угадать старца. Неловкая слеза Соболева его не возмутила: «Актёришка сраный. Но где старец? Какой он? Не показывают. Скрывают. Значит, серьёзная фигура. С серьёзными людьми у нас серьёзный разговор будет. Надо ехать, пока не поздно. Повод, повод, повод… Развитие туризма, помощь селу… Нет, поддержка в строительстве монастыря. Как-то так. Как бы загляну. Поеду куда-нибудь и загляну».

Базаров смог вырваться из тисков повседневных забот только на следующий день. До села в сопровождении машины ГИБДД домчались быстро. Виктор Константинович не был здесь никогда, но село было приятно даже издалека: зелёное, на высоком берегу, внизу – река, озеро, лесочки. Простор.

Церковь стояла чуть поодаль от села, на въезде. Проехать мимо неё было невозможно. «Наверное, с колокольни всё далеко видать. Если пулемёт туда поставить, то всё село под прицелом», – подумал губернатор, а зачем про пулемёт – не понял, так, пришло в голову, и всё.

Подъехали к ограде. Никто не встречал. Никого не предупреждали, а непривычно, и стало задевать. Привык, чтобы все – на вытяжку. «Хорошо, и вид, и воздух. Ограда. Красили кое-как. Вон сколько краски поналивали на землю. Не умеем аккуратно, бережливо. Даже в церкви, – тексты, будто бы старая пишущая машинка в голове застучала, ещё из комсомольской жизни. – Понесло меня, у-у-у, как понесло. И тексты всё идиотские. Старею».

Губернатор подошёл к высокому крыльцу церкви и поклонился, перекрестившись. Гаишник, стоявший у калитки, зевнул, даже не прикрыв рот ладонью. «Вот вам народ, – продолжало стенографировать. – А что ему, менту, один губернатор, другой. Так, наверное, думает. Или вообще ничего не думает… Нечем». Он обошёл храм. Никто не вышел, не поинтересовался: «Кто приехал, что надо?» Никого. Тишина. Только ветер завывает где-то в колокольне, в щелях.

– Может, найти кого? – крикнул невыспавшийся гаишник.

– Не надо. Не надо никого искать, – ответил Виктор Константинович. «Уже нашёл, – подумал он, увидев быстро идущего к храму человека в сумками. – Наверное, монах».

Это был монах Пётр, он возвращался из магазина с продуктами. Привыкнув к частым приездам гостей, Пётр не смутился и раскланиваться не стал: «Ну, приехал и приехал. Что людей смущать. Надо будет, спросят».

Монашек вошёл в ограду, прошёл мимо полицейских и скрылся в кустах, пока Виктор Константинович показушно стоял и смотрел на колокольню. Губернатор-то ожидал, что монашек подойдёт, поклонится и приятным услужливым голосом спросит:

– Не надобно ль чего? Дескать, братья на молитве вместе с батюшкой…

– А старец там же? – спросил бы Виктор Константинович.

– Тоже на молитве. Только в келье своей. Занемог.

– Ну так веди ж меня немедля к нему.

Может, слишком по-книжному, но какой-то такой могла бы быть сценка. А тут: «Ни «Здрасьте» тебе, ни «До свидания», как чёрт из табакерки явился и пропал.

– Догнать его, Виктор Константинович? – понял ситуацию гаишник.

«Ой, как тут всё запущено-то. Ой, как они меня не знают. Не знают, кто у власти. Узнают. Теперь узнают», – вскипал в душе губернатор.

– Не надо, сам найду, – спокойно произнёс чиновник, но глаза потемнели, зубы заскрипели, не скроешь гнева. Не глядя на полицейского, он пошёл туда, где только что скрылся монашек. Полицейские переглянулись: «Сегодня без свистка». Дорожка вела Базарова меж кустов, сирень только цвести начала, запах отвлекал от серьёзности момента встречи.

«Правильно делаю, что иду? – сомневался он и удивлялся собственной смелости и решительности. – Чуть раньше или позже это должно было бы случится. Чего бояться? Мне, умудрённому опытом. Бояться лешего или как там его… У меня только партстажа двенадцать лет. Хотя, при чём тут партстаж? При том, что в наши старосоветские дни всякая сволочь, духовно нечистая, не шлялась по кабинетам».

Амбар. Старые двери. Наполовину в землю врос. «Избушка-избушка, повернись к лесу задом, ко мне передом», – пошутил он вслух. Получилось слишком громко, чтобы кто-нибудь, находящийся рядом, услышал. Лёгкий ветерок закачал ветки окружавших домик деревьев. Они застучали, зацарапали стены из старого полноформатного кирпича.

– Живой есть кто? Отзовись! – крикнул он молодецки. Баба-Яга не вышла. Не показался и монашек. Никто. Никого. Ветер и деревья встречали и говорили с ним. Он дёрнул ручки двери, заперто. Что дёргать – вот же, замок весит.

– Никого.

«Припёрся, как дурак последний, на встречу с чудилой местным. Поверил россказням этого мошенника районного масштаба. Запереживал. Из-за чего? Кого испугался? Слизняка. Тьфу. Старею. Точно, старею. Отбить завод, и на пенсию. Сюда буду только наезжать. Уеду в Испанию или Германию. Может, во Францию, на берегу моря, как Катушко. Он в Ницце дом купил, там жена, дети. Живет сам там, а в Россию в Госдуму как на работу наездами. Такие вот думские гастарбайтеры. В Штатах тоже неплохо. Никто тебя не трогает, живёшь себе в своё удовольствие. Сколько там знакомых, не соскучишься», – успокаивал Виктор Константинович себя, поворачиваясь к негостеприимной избушке спиной и собираясь уходить.

– Добрый день, – окликнули его.

Он резко обернулся, от испуга чуть отпрянув в сторону.

– Я вас напугал немного? Вы ищите кого-то?

Перед ним стоял человечек ростом с ребёнка десятилетнего, щупленький и тщедушненький. Одет он был, как кукла из спектакля кукольного театра «По-щучьему веленью», на который они с внуком ходили. Вот и бородёнка такая же, и голосок придурковатый.

– Смотрю вот, гуляю. Из города приехали, дай, думаю, пройдусь, чё да как, – начал он развязанно-душевно. Такую манеру при общении с народом выбирали многие чиновники, может, потому, что хотели показаться простыми и доступными. А выглядели на самом деле глуповато.

– Старец у вас тут живёт, говорят. Хотел спросить, не обижают ли?

Человечек смотрел на него чистыми глазами, внимательно, как будто читал газету, шевеля беззвучно губами. И молчал. Губернатор совсем успокоился, и с высоты своего роста смотрел презрительно на этого полу-идиотика: «Если это – он, то я – полный идиот».

– Так что, мил человек, старец-то и хде?

– Кому – старец, а кому и волк – заяц.

– Нет его, што ль?

Незнакомец перестал улыбаться, а смотрел то с грустью, печалью, то загадочно сверкал глазами, нахмуривая брови.

– Молчать будем? Мне полицию позвать, или так обойдёмся?

– А её нет, полиции-то. Уехали они все. Я им сказал, они и уехали.

– Что-о-о?! Что? Ты сказал? Они уехали… – губернатор поверил ему и широким шагом, почти бегом, прошёл по дорожке назад, к ограде. Нет, стоят полицейские машины. Ждут.

Вернулся, тяжело дыша:

– Ну, шутить вздумал?

– Шутить.

Виктор Константинович, не останавливаясь, залепил с размаху ему подзатыльник. Человечек размазался по дорожке. Когда губернатор уходил, он оставался лежать, чуть постанывая. Базаров был недоволен собой: «Нервы. Это всё нервы. Сорвался. Помрёт ещё, чего доброго. Нет, не помрёт. А и помрёт, туда ему и дорога. Это – старец? Как я мог повестись на россказни? Завтра я этого Соболева также по дорожке размажу, как этого юродивого».

Он шёл к машине быстрой походкой, как будто только что саблей помахал и победил всех врагов: «Ничего не произошло. Чего он ждал? Сказки? Злой старец, колдовство, мечи, змеи. Вот хоть смейся, но именно это представлял себе и готов был сойтись один на один:

 
«Раззудись, плечо!
Размахнись, рука!
Ты пахни в лицо,
Ветер с полудня!»[5]5
  Строчки из стихотворения «Косарь» русского поэта Алексея Васильевича Кольцова (1809–1842).


[Закрыть]
 

И нам народное не чуждо, коли что… Большего ждал, конечно. А тут – такое разочарование. Слизняк. Раздавлю. Верно товарищи в прежние времена утверждали: «Религия – это опиум для народа». А нынче, тьфу, что за время, – церкви строим, проблемы создаём себе на голову. Хотя, торопиться с выводами не будем, разрушать уже пытались. Да. Сколько всего в пыль превратили. Главное – меру знать».

Колонна мчалась, раздвигая впередиидущих сиреной и видом. В окно смотреть не хотелось, хотелось кушать. Всё. Он возвращался домой и возвращался совсем другим. Тот, который приезжал, был подавлен, «убит» обстоятельствами, готовый пойти на компромисс. В машину сел уверенный в себе и готовый сражаться человек.

Почувствовал ли сам губернатор разницу? Нет. И правильно, его уверенность была основана на зрительном и действенном факторах. Увидел ничтожно слабого и наказал ничтожество за чужую ложь. Поверил в то, что продолжает обладать властью и силой. Раз «Соболев» – его враг, а старец – прототип этого ничтожества, то наказывая последнего наказываешь и первого. Будет теперь знать: «Базаров ничего не боится!»

Лишка дождался ухода губернатора и поднялся с земли. Смотрел в след уезжающим, как будто удивлялся: «Так мало нужно, в сущности, человеку, чтобы вернуть утерянную свободу. Приезжал раб, готовый пасть к ногам нового хозяина, а возвращался уж «сотник».

Подошёл монашек. Он из-за кустов наблюдал за старцем от начала до конца. Монашек Пётр давно перестал громко восхищаться старцем и лишь тихо радовался тому, что ему никто не мешает упиваться тайнами этого странного Человека. И вопросы он не задавал. Хотелось понять самому, что происходит и как будет дальше. Детектив духовный, прости Господи.

– Может, чаю, старец, выпьете, с медком-то?

– С медком-та? С медком выпью, благодарствуйте. Нам – медок, дураку – в зубок. Чаю. Скоро пойдут странники. Успеть надо.

Монашек знал, что по просьбе старца к приезду губернатора на площади перед церковью не было ни одной живой души. Даже батюшка не появлялся, хотя дел было в храме много. Не было в селе человека, кто хотел бы перечить старцу Лишке. А вот пройдёт с полчаса, и забурлит жизнь, только успевай оборачиваться.

Губернаторский кортеж развернулся у комплекса зданий областной администрации. Виктор Константинович легко поднялся по ступенькам крыльца и уже шёл по коридорам областной администрации, как фельдмаршал по редутам, подготовленным к сражению. «Да теперь уж и не сражение. Под зад пинком». Он представлял себе растерянный взгляд Соболева («тык-пык»), его попытку защититься и уход, ошарашенного, оглушённого, ничего не понимающего: «Откуда власть у губернатора…» Сзади начальник отдела еле успевает, на ходу губернатор диктовал ему:

– Подготовить… по главе этого района…Тьфу ты, как его там… Ну по Соболеву… Нет, не уволить, а в связи с назначением его на должность директора комиссии по федеральным индустриальным проектам освободить от занимаемой должности…

– А что, есть такая комиссия?

– С этого часа будет.

– А чем она будет заниматься? – наивно спросил тот.

Но губернатор не ответил, только иронично улыбнулся и скрылся за дверью: «Чаю мне, с мёдом!»

– С мёдом? Никогда мёд не просил. Где я его возьму? Побегу в буфет, может там есть, – забормотала секретарша с опытом, скрываясь в коридоре. Работа закипела.