Текст книги "Сдохни, но живи…"

Сдохни, но живи…
Александр Ступников

© Александр Ступников, 2016

художник Валентин Губарев

ISBN 978-5-4483-2402-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Ты про выколотую свастику, а тебе – о буддизме. Ты про «зиги», а тебе – о древнем Риме. Ты о любви, а тебе – о девках. Ты о героях, а тебе о рекламе. Ты о достоинстве, а тебе – о ценах. Ты – о Родине, а тебе – об идиотах. Ты о людях – а тебе о колбасе. Ты о Кампанелле, а тебе – о мандавошках.

Впрочем, о Кампанелле и раньше мало кто знал…

Шубка

Это была такая удивительно красивая шубка. До колен. Коричневая, с длинным густым ворсом и большим пушистым воротником, на который падал и долго таял, совсем как я при ней, белый поволжский снег. И еще, это было чудо. Только недавно, в декабре, нас перевезли из Монголии в Саратов, а в середине января ко мне прилетела Она. Соврав дома, что у нее практика вместо студенческих зимних каникул. И совсем без денег. Сэкономив из карманных рублей только на билет туда-обратно: Минск – Саратов – Минск.

Денег не было и у меня. Какие деньги у солдата – путейца, призванного работать с лопатой и ломом на трассе, в степи.

– Ничего, разберемся, – сказал Володя Хачатурян, армянин из Ленинакана, теперь Гюмри, с которым мы сдружились сразу после моего приезда с другими отморозками, кого, по сути, выслали из монгольских степей обратно в Россию. А я, с большим трудом, напросился с ними, уговорив даже растерявшегося от неожиданности командира батальона.

– Ты понимаешь, кого мы отправляем сейчас обратно? – спросил тогда комбат – Самых отъявленных и уголовных. Тебе что, у меня плохо? Через год спокойно вернешься домой, в свой университет. Я знаю, что исключили. А здесь, всех отправляем, кому место в тюрьме. Понимаешь, как и с кем опять будешь где-то начинать?

Это был золотой русский мужик, мой комбат, майор.

– Понимаю, – ответил я тогда, как оказалось, чуть позже, явно не понимая. Когда заскрипел, как металл на морозе.

Но это было первое чудо – вернуться. Пусть далеко от дома, но дома.

А потом случилось и второе. Незнакомый Саратов оказался для меня единственным городом во всей великой стране, где жили близкие отца. Он и сам из тех краев. Я успел встретиться только с одними, живущими бедно, в одной комнатке маленького частного дома. Познакомился. И запомнил, потому что вкусно, за год, поел. Но это оказались потом действительно родные люди. Зимой, в их доме – комнате мне одному, в той же самоволке, под страхом гауптвахты, армейской тюрьмы, можно было поместиться только на полу между двух диванов. А тут вдвоем…

Хачатурян, между тем, собрал у ребят целых тридцать рублей. Их не вытряхивали – их дали. Девчонки и даже очень редкие у кого-то жены издалека к ним, на втором году армии, не приезжали.

– Рестораны вам не нужны, – пояснил Володя – Ресторан я вам проставлю. Это мои проблемы. А купить поесть хватит. Вопрос в другом – где ты ее, когда приедет, устроишь? Она знает? – Нет, – удивился я – Она об этом и не думает.

– На гостиницу денег у тебя нет. Да и солдату номер не дадут по военному билету. Вы что, будете ночевать на вокзале? Так тоже нельзя.

Накануне, только приехав, я сразу пошел к ребятам-связистам. И они, поздно вечером, после отбоя, уже заполночь, давали мне связь с Ней. Связисты были на втором этаже штаба части. И надо было иметь известную наглость и удачу, чтобы заходить туда, после вечерней поименной поверки и отбоя, проскакивать наверх и обратно, опасаясь попасться на глаза дежурным офицерам. А потом еще, через двор, нырять, оглядываясь по сторонам, в казарму. Но я шел. Терять было нечего. А что такое камера, на время, уже знал. Не страшно. Тоже жить можно, если действительно хочешь жить. А не ждать, пока придет какое-то «время».

С Ней мы обычно говорили час и больше. Ни о чем. И, разумеется, бесплатно. Ребята прикрывали. Но вскоре один из них остановил меня у казармы и показал кивком зайти на лестницу. Я даже не помню, да и не знал его имени.

– Будь осторожен, – сказал парень – Тут приходил офицер из особого отдела, кто-то сообщил, что ты ходишь звонить. Он расспрашивал нас, интересуешься ли ты на каких волнах мы работаем, какая у нас аппаратура. – Ты, что? Я в технике полный ноль, – возмутился было я. – Мы так и сказали. Правду. Но кто знает, что у них в мозгах? Есть и больные. Будь аккуратен и, если хочешь, приходи поговорить со своей девчонкой только в мое дежурство.

Я тогда не спал всю ночь. – Ну, думаю, вернулся ты на Родину… Поэтому и звонил уже редко. А тут и она прилетает. Но куда?

Это была проблема. И опять – чудо. Кто-то подсказал попробовать найти каюту у стоящих зимой на приколе корабликов на Волге. Я ушел в самоволку и стал искать, обходя военных и патрули. Места там не было. Но морячки, проникнувшись, подсказали странный адрес. Часть общежития строителей, но расположенное в многокомнатной квартире обычного жилого дома. И вскоре я уже стоял перед звонком в дверь. В длинном коридоре там были пять комнат, где жили мужики-строители, работающие в три смены.

– Ребята, – просто сказал я открывшим и слегка ошалевшим от солдатской формы и моего рабочего бушлата – Служил год в Монголии. Тоже стойбат, только на железнодорожной трассе. Перебросили сюда и моя девушка на днях, сообщила, прилетает….

Почти без слов они освободили нам комнатку, где был только стол у окна и две одноместные, солдатские же кровати на панцирных сетках – пружинах с простым одеялом и простынями.

– Мне нечем заплатить, – напомнил я. – Еще бы… – не удивились они – Но в магазин сбегай.

Вскоре, тряся яйцами и поджилками по сторонам, чтоб не нарваться на военных, с четырьмя бутылками дешевого вина, в сетке, я вернулся и получил ключ от общей двери.

Русских, не по названию, настоящих, я встретил впервые только в армейской Монголии и там, в Саратове. Такие вот удивительные оказались люди. И много. Спокойные, терпеливые и не злобные. Если сам не гнилой. Попадались и другие, но гораздо реже. Та же мелкая шушера, даже при погонах. Не больше. Так она есть везде: и планктон, и пираньи.

А тогда, уже на следующий день прилетела она. В королевской своей шубке. Я повез ее в эту комнату, как в шикарный отель. И мы оба даже не подумали, что это нечто иное. Думают, когда неспособны, убогие, чувствовать.

В части, узнав и удивившись – бывает же такое? – мне сразу дали… неделю отпуска с условием, что я каждый день должен там появляться. Трасса в степи начнется с февраля, а пока можно. И это тоже – Россия.

И мы гуляли. По городу и по морозцу. Днем. А вечерами…

– Знаешь, что я больше всего запомнила, – сказала она как-то через много лет после этого – Последний вечер. На столе бутылка простого вина, колбаса, порезанная на ужин, на газетке, полумрак куцей лампочки, тишина и падающие снежинки за окном. На зеркале чистого яркого звездного неба. То медленно, то густо. Это было чудо.

– Конечно, помню. И еще, твою шубку, прямо под зеленые глаза и стройные ножки. Ты ее и потом носила, вплоть до Севера. Такая шуба, настоящая, королевская.

– Моя шуба? Дорогая? Так она же кроличья, из шкурок кролика. Ты что, не видел?

– Даже не подумал. Видел королевское. И королеву. Значит так и было…

Лузеры

«ЦРУ США приглашает на интересную работу. Собеседования с желающими будут проводиться в четверг и пятницу в аудитории №4».

Объявление, напечатанное на обыкновенном листке бумаги, повесили на информационную доску «русского» факультета колледжа. И еще закрепили цветными кнопочками.

Наверное, это сделала женщина, или гей, или так рекомендовалось в какой-нибудь секретной разработке по массовой психологической обработке населения. И правильно. Курс завершался, и студенты начинали нервничать. Они не боялись будущего. Они просто искали, где начать самый трудный этап – первую работу, желательно связанную с тем, во что они или их родители уже вложили и свое время, и немалые деньги.

– Что вы так волнуетесь, – я искренно не понимал беспокойства ребят, которые уже почти традиционно пришли вечером ко мне в кабинет поговорить за чаем или за баночкой пива обо всем на свете. Помощнику декана это не запрещалось. Студентов привлекала живая языковая практика и неизвестная информация «от первоисточника», а для меня открывалась уже настоящая Америка. Все студенты здесь были из типично среднего класса, и не из Нью-Йорка, а из больших и малых городов глубинки.

Самое трудное – это давать общие советы. Они ничего не стоят, но дорого обходятся.

На информационной доске уже есть несколько предложений от работодателей и кафедр славистики. Двадцать пар глаз ожидали от меня чего-нибудь конкретного.

– В конце концов, можно пойти в ЦРУ, вы же видели объявление.

Они среагировали сразу. Как в боксе.

– И не подумаю, – Ричард из Иллинойса, самый боевой, сказал как отрезал.

– И я не пойду. И я…

Мне показалось, что их нежелание упускать этот шанс связано с каким-то особым отношением либерального среднего американца к «конторе». Что-то из серии «не хотим играть в рыцарей плаща и кинжала». Но я ошибался. И урок, который на этот раз не я им, а они мне дали, потом очень и очень помогал понять и страну, и ситуации, и многих американцев, ставших мне друзьями.

Наперебой, но едино, студенты почти возмутились.

– Это же государственная служба.

– И хорошо. Там наверняка и зарплата приличная, и стабильная работа, и «бенифиты» – будь здоров, то есть медицинская страховка, пенсионка и прочие радости, которые оплачивает не сам работник, а дядя Сэм.

– Вы что, не представляете себе, кто идет работать на государство?

Ребята, похоже, искренне удивились то ли моей наивности, то ли невежеству.

– Только те, кто не способен ни на что. Самые бездарные. Кто не может заниматься делом или построить свой бизнес. Столько лет учиться, брать кредиты, чтобы потом их выплачивать – и все для того, чтобы сдаться и стать приложением к государственному креслу и каким-то идиотским инструкциям? Да вы что…

На государственную службу у нас идут неудачники, «лузеры». Чиновник, когда общается с человеком, успешно работающим «на себя», это чувствует и нередко пытается исправить несколько предвзятое впечатление. Он никому не интересен, даже себе. Понимает, что гордиться нечем. А мы – молодые. Мы хотим себя попробовать и построить свою жизнь, что-то делать, а не отслеживать спущенные кем-то циркуляры. Вот если уже не получится или возраст прижмет, тогда можно и сдаться. А ЦРУ или какая другая контора – значения не имеет.

Они еще долго говорили, удивляясь, почему человек, которого они уважают, не понимает таких простых и обыденных истин.

А я к тому времени, в первый трудный год эмиграции, уже вывел для себя только одну – Всё хорошее в мире делается по-глупости.

Вера

Когда человек говорит с самим собой, это называется болезнью.

А когда с никем – духовностью.

Я отложил листок и сказал самое заветное:

– Хочу только одного: чтобы отец и мать были живы…

И посмотрел на их фотографию в рамочке под стеклом. Но в нем увидел себя, отраженного светом на их лицах.

И понял, что они уже никогда не будут жить своей жизнью.

А единственно – моей.

Но с ними я никогда не буду одинок. Одинокими бывают только с живыми. И потому мне незачем жалеть ни их, ни себя. Жалеть можно только Бога.

Он тоже одинок.

Но бесконечно.

И за это я готов простить ему все.

Даже неверие.

Римский день рождения

С утра было 32 года. И дождь. Казалось, что весь день просижу на месте, благо иранцы, с которыми я живу, двенадцать человек в одной комнате, на раскладушке, как и они, свалили куда-то хором по своим делам. И началось.

Зашел Володя, коренной москвич. Говорит, скучно с родителями. Его, уже пожилой, отец в тридцатых годах был ярым коммунистом. В 1936 году, как «троцкиста», его арестовали и быстро дали шесть лет лагерей. Он не мог в это поверить – за что? Думал, разберутся и отпустят.

Отправили в лагерь на Колыму. Тогда их, заключенных, значительную часть из которых составляли убежденные коммунисты, посадили во Владивостоке на корабль и повезли морем в Магадан. Охранники переодевались в штатское, чтобы японцы, которые в то время владели Южным Сахалином, не догадались, что это человеческий «спецгруз». Заключенных держали и в трюме, и на палубе, чтоб поместились. В стране тогда много было коммунистов, которые воевали за революцию еще в Гражданскую войну. Но уже подросли новые, при несменяемом руководителе, ставшим вождем. И «старых», с их еще живой, как назло, памятью надо было куда-то девать.

В итоге, мест не хватало ни на свободе, ни в арестантских этапах. На тех же кораблях.

Некоторые из заключенных прыгали в океан, а японцы, курсировавшие рядом, их подбирали. Отец Володи не прыгнул. Не потому что боялся, а поскольку считал, что японцы – недруги СССР. А «наши» должны все-таки разобраться, что он никакой не враг. Так многие думали, пока не находили себя у расстрельной стенки или, в лучшем случае, в лагере.

Он потом всю жизнь себя упрекал, что не прыгнул тогда за борт.

На Колыме, в лагере, ему повезло. Какой-то врач-еврей взял его, почти мальчишку, но большевика, значит «троцкиста», истопником в тюремную больничку. И это стало спасением. Более того, войну он пробыл в лагере. А не на фронте.

Когда закончился срок, вернулся в Москву, работал, но в конце сороковых годов началась новая политическая «чистка» и о нем опять вспомнили. Снова арестовали и присудили 10 лет за какую-то невнятную измену Родине. Снова как коммуниста-троцкиста. Их уничтожали под корень.

Опять Магадан, но он и в этот раз выжил. После лагеря в Москву домой не пустили и он, женившись, переехал в Пермскую область, где, самоучка, стал бухгалтером. Жили замкнуто и бедно. Но живые, тихие и потому на свободе.

В 1961 году его наконец реабилитировали, как невинно осужденного. Молодость и зрелость ушли в костер лагерей. А отца Володи просто вызвали в Москву, вернули партийный билет и извинились. Работник, который занимался его «делом» искренне удивился при встрече – мол мы так и не поняли, за что вы сидели?

В общей сложности, в лагерях и на поселении он прожил 25 лет, всю сознательную активную жизнь. Потому и дети у него были поздние.

– Вот такая история моего отца, – сказал Володя – Когда мы подали на выезд из страны, потому, возможно, и не стали нас держать.

Дождь перестал. Италия снова заиграла своим многоцветием и жизнерадостностью и мы пошли в одно из двух мест, где могли встречаться эмигранты: помещение еврейского клуба «Шалом» и христианского, без названия.

Помню, заполняя анкету одна кандидат наук спросила меня – А как правильно писать в графе «национальность»: еврейка или идишка? Мы ведь уже на Западе.

– Пишите «ивритка» – хотел сказать я. Но передумал.

Врагов надо наживать на собственном успехе, а не по чужой глупости.

Другой якобы выпускник аспирантуры уточнял – А что это за город, Бостон? – Город, – ответил я. И он глубокомысленно кивнул, понятливый.

В клубе были кое-какие книги, эмигрантская периодика, место новостей, сплетен и беспутного времяпрепровождения тех, у кого не было денег. Те, кто их имел, подкупив бдительную только для бедных таможню или вывез что-то существенное, торчал, торгуя палатками и дрелями, на блошином рынке в Остии. А то и просто гулял, осматриваясь, по Риму и стране.

Даже Италия, как и жизнь, у каждого была своя.

В клубе я не задержался, поскольку был приглашен на званный обед к замечательным ребятам, москвичам Рему и Рите.

– 32 года, – сказал никогда не унывающий Рем – Нельзя проводить в одиночестве.

Я не возражал и буквально на последние деньги, оставив немного, купил бутылку шампанского.

Когда достаточно, мало не бывает.

Поскольку эмигранты жили и снимали комнаты кто-где, в зависимости от получаемых и провезенных денег, то письма они получали на стабильный адрес «клуба». Походя, на столике, я и захватил, увидев фамилию, для знакомых письмо, с которым произошла курьезная и примечательная история.

Когда я пришел к ребятам, то оказалось, что письмо было Резницкой, а не Зерницкой, как звали Риту. Нет – так нет.

Я положил его в сумку и, когда мы поели борща и даже мясное «второе», распили шампанское и посидели, пошел назад, в «клуб», отнести это самое письмо обратно.

У входа на улице меня уже ждали две дамы. Бывший торговый работник, хотя и женщина, с ответственным лицом и безответственными глазами. А рядом ее дочка, моих лет. Они были злы и почему-то напуганы – Ты зачем забрал наше письмо?

Думал, что порвут, но обошлось. В эмиграции, пока не определились с документами, все стараются держаться потише. Точно, как новички в тюремной камере.

Объяснил. Вроде, выяснили. Но уже к вечеру, когда я вышел из комнаты, наполненной вернувшимися иранцами, проходивший мимо грузинский еврей, из наших, отвел меня в сторону от подъезда и спросил – Извини, а что у тебя вышло там с письмом?

– Да ничего. Небольшое недоразумение.

– Ты что… Весь вечер эти две коротконогие москвички вовсю шумели у синагоги, что ты забрал их весточку от родных, отнес куда-то, чтобы открыть и сфотографировать для каких-то своих дел. Ты ведь журналист?

– Вроде был, – растерялся я, не понимая о ком и чем он говорит. – А ты правда не открывал письмо?

– Правда, успокойся, – мне стало муторно. И выпитое днем дешевое итальянское шампанское встало в глотке, как моя утренняя тридцатидвухлетняя стойка под простыней в гордом окружении почти дюжины персов, бежавших от своего Аятолллы.

– Эти бабы, – пояснил он – Решили, что ты относил их письмо в ЦРУ.

– Зачем в ЦРУ?

– Как зачем? – удивился мне собрат из Грузии – Чтобы выслужиться и получить там работу.

Мне хватает собственной глупости, чтобы еще обсуждать и чужую.

– Что стоим, качаясь… Из подъезда вышла солидная пара львовян с ухоженной собачкой на руках, болонкой в красных ленточках. Они снимали благоустроенную двухкомнатную квартиру рядом, на лестничной клетке, и все беспокоились – Как это ты, один русский, живешь с ними, не евреями, а иранцами, в одном помещении?

– Куда положили, там и живу, – отбивался я, задыхаясь от запаха духов и смеха.

– Одеяло-то хоть есть? – подшучивал сосед от нечего делать.

– Без него легче.

А ведь не врал. Вторую простыню, вместо одеяло, у меня украли в первый же день и ночами я укрывался, расстелив поверх себя, рубашку. Поскольку их было у меня всего две, то иногда еще влажную после легкой стирки.

Но я не переживал. Жизнь научила воспринимать данность, как она есть. И будет. Все одно лучше, чем когда-то в армии, когда в бараке у железнодорожной трассы, где работали, мы спали в бушлатах, а утром осторожно отогревали руками примерзшие к подушке волосы.

Так те, кто остался по домам тискать наших девчонок тогда учили нас Родину любить. До посинения.

– А мы сначала в кафе и потом в синагогу, – никак не проходил мимо сосед – Погуляем.

– Развлечемся, – подхватила его жена, крашеная как картина художника-примитивиста – Делать там нечего, но интересно. Ходят эти, верующие, в шапочках на голове, ремнями обвяжутся и шепчут что-то. Цирк, да и только. И зачем им эта шапка? Без нее, говорят, нельзя. Но кто-то ж их содержит, деньги дает?

– Время – оно и есть деньги, – весомо отвешивает сосед – А они его растрачивают впустую: кто на Бога, кто на какие-то идеи. Заплатят, я тоже шапочку одену, даже две.

И они идут дальше, гордые, с собачкой, как со скипетром. Впереди Америка. Под ногами Италия.

– Цеховик, – уважительно шепчет мне на ухо грузинский еврей – Рубашки шил во Львове, фирменные. Этикетку налепили и на рынок. Умеют люди жить, счастливые.

– Счастливые, – соглашаюсь я. И молчу. Здоровая психика – нацелить себя только на деньги. Из всего и всех вычленять, где есть прибыль. Ничто и никто не отвлекает. Не гложет. Одним – Родина или смерть. Другим – Родина или деньги.

– Надо съездить в Рим, – подумал я – Пошататься по вечному, как Жид, городу.

Тем более, что туда пригласила молодая пара. Русский по имени Юра и его жена-американка Китти. Она просто жила в Италии, все равно где и даже как. А он возил экскурсии для новых эмигрантов и писал философские статьи, которые никому не показывал. Потому что нигде не печатали. Но американке было одиноко в Италии. А ему скучно, в смысле «поговорить». Так они встретились и сошлись. На абордаж.

Юра когда-то жил в Ленинграде и попал в тюрьму, по его словам, за переводы Ницше. Врал виртуозно, но страшно. Зато уехал довольно легко. Два года учился на философском факультете в США, потом бросил, надоело. И переехал в Италию. Помыкался, но освоился. И с женой, и с экскурсиями. Они специально навещали приморский Ладисполь, чтобы, в центре городка, «у фонтана», русской эмигрантской «тусовки», набрать людей на очередную поездку. Во Флоренцию или Венецию.

– Поехали? – спросил Юра.

Я глянул на свой кофе, вместо обеда, и понял, что уже проехал.

То же самое мне сказали накануне и двое знакомых немцев из приволжского Камышина, которые долго добивались выезда в свой фатерлянд и наконец уехали. Затем прислали письмо с адресом и телефоном. И, когда я позвонил им из Италии, отметиться, они немедленно предложили примчаться на машине в Рим и забрать меня с собой в Германию. – Нет документов? Ерунда. Провезем. Десять минут в багажнике…

Тогда в Европе были границы, но на Западе проезжающие их машины, как правило, не осматривали, бросив взгляд на паспорт. Ребята предложили завезти к себе и там сдаться в полицию. Все равно, мол, ты без паспорта и гражданства.

Их забирали при выезде из страны. Диплом университета и даже автомобильные права у меня тоже изъяли в обмен на выездную визу еще дома. Импотенту, но зато полковнику, будущему патриоту новой Украины, как я увидел его много позже, хотелось побольнее укусить напоследок. Так что ничего не было, по сути. Ни документов, ни денег. Выездная виза, да сам.

– Тебе хоть в Израиль, хоть в США, хоть в Германию, – сказали ребята по телефону – Лучше у нас, в Бундесе. И мы поможем, с радостью.

Я отказался и с тех пор больше о них не слышал, потерялись. Жизнь еще не научила беречь людей. В молодости кажется, что их вокруг много. Но с годами, как кольца ствола дерева, сжимают свои круги все уже и теснее. Зато безопаснее.

Терять было нечего и поэтому хотелось всего. А это всегда означало для меня – любимой работы. Надо искать варианты. Я вышел к трассе и стал ловить автостоп в Рим. Машины сначала не брали. Наконец какой-то Пауло, в фургоне с фруктами, притормозил и, уже по дороге пояснил – Много наркоманов и бездельников развелось. Вот и не берут попутчиков, опасаются. И куда катится Италия?

Я смотрел в окно, на кипарисы и домики из камня. И мне было все равно.

Юра забрал меня уже в Риме на машине, советском «жигуленке». Ржавом и бодрым, как чиновник на пенсии. На этой машине приехал в Италию какой-то чех-турист, но остался. И продал ее, плача от бессилия, полуживую, но бегающую, за сто долларов. Квартиру Юра не снимал. Родственники жены-Китти, хотя и американцы, отдали ее молодым жить бесплатно. Но одну из трех комнат Юра сдавал русским эмигрантам, которые, дожидаясь визы в США, не хотели жить вне Рима и среди таких ж, по статусу. И платили за это из вывезенных с собой денег.

– Деньги – это то, что ты и есть, – пояснил Юра.

– А если их нет? – удивился я, еще, во всём, советский.

– Значит ты никто.

– Не человек, что ли?

– Почему? Человек-никто.

Я почувствовал себя грушей для бокса и пожалел, что поехал. Так и случилось.

Мы посидели вчетвером: он, Китти, я и бутылка красного вина. Закуски не было. Был вечер. И чудесный Рим. Но где-то далеко, за окном.

Юра рассказывал, какие они примитивные, эти эмигранты. И «совки». И итальянцы, сплошь «левые».

А я так и не узнал, как искать работу. И где. И чем он занимается. И чего хочет от этой жизни. И Италии. И зачем всё это ему надо. И мне тоже.

С невеждами говорит невозможно – они и так всё знают.

Уже прилично стемнело и, не буду скрывать, я подумал, что хозяева предложат остаться до утра. Как это практически всегда было в затянувшихся гостях в той же Москве, Риге, Тбилиси или Алма-Ате. Но Юра извинился, что телефон у них работает только на прием звонков из экономии и такси он вызвать не может. Чем обрадовал, поскольку я боялся, что тогда мне не хватит на электричку до Ладисполя.

Из недавно полученных от организации ХИАС, опекающей свежих эмигрантов, каких-то денег треть уже ушла за раскладушку в комнате с иранцами, треть – на посылку домой. И оставалось то, что оставалось.

Кое-что больше, чем ничего.

Я посмотрел по карте дорогу на вокзал и уверенно вышел в Рим. Темный и пустой. Прямо, как я, еще за столом. Но на улице, от нависших толстостенных древних домов этого вечного города моментально наполнился желанием выжить. И жить. Или хотя бы дойти до вокзала.

Через час или два, в ночи, я наконец вышел к нему, пришибленному гулкой тишиной и молчаливыми неторопливыми пассажирами. Но, на самом деле, их оказалось мало. А поездов до нужной мне станции уже не было совсем. До утра.

– Какие проблемы? – подумал я – Пересижу на вокзале. Все равно никто не ждет.

Но это была Италия. Вскоре прозвучало какое-то объявление, все пассажиры дружно встали и медленно поползли к выходу. А я за ними. Оказалось, что здесь, в час ночи, вокзал закрывался.

– Поздравляю, – сказал я себе – Тебе уже 32. И снова есть, с чего начать, с поезда. И к чему стремиться.

Народ вокруг деловито и привычно устраивался на каменных плитах вдоль вокзальных стен. Полиция не мешала, да ее и не было видно. Я занял место, перекинувшись парой слов, между каким-то немцем-туристом с циновкой из его рюкзака и худым, долговязым, белесым, словно сигарета, австрийцем.

Дальше, разламывая картонные ящики, укладывалась женщина-бомж и худая скуластая вокзальная шлюха в миниюбке. Она уже не зыркала, как еще недавно, по сторонам. Не на кого. Мужчины для таких – это деньги для расплаты или, на худой конец, прокорм. А вокруг были только мы, некто.

Я попробовал было ухватить остаток картона от ящика, но в него, одновременно со мной, вцепился арабского вида парень. Он скалил зубы, резко рвал на себя и злобно шипел готовностью к драке. Мне не хотелось попадать в полицию или получить нож, тем более, что ближайшие улицы уже тянули темнотой и там было легко скрыться любому. Я уступил, расстелил пару подобранных газет и почти сразу заснул, несмотря на холод от камней снизу. После моих зимних бараков в армии, в Мордовии, это было почти привычно. Неудобно, не более.

В четыре утра, с зябким быстрым рассветом, вокзал снова открылся. И люди переползли вовнутрь. Скрюченные и такие же пришибленные, как и ночью.

Я спросил билет на электричку, назвав «Ладисполь», как вдруг неожиданно услышал на чисто русском языке – Вам туда и обратно?

Пожилой кассир-мужчина доброжелательно смотрел, глаза в глаза.

– Только туда, – машинально ответил я. И добавил, удивленный – Вы что, русский?

– Нет, – улыбнулся он.

– А откуда тогда так чисто говорите?

– А… – Он махнул рукой. Широко, по-итальянски – Война. Плен. Сталинград.

Солнце из-за желтых, средневековых, потеплевших домов уже высвечивало, согревая, возкальный зал. Где-то урчали автоматы с кофе, натощак.

И я снова понял, что жить, все-таки, хорошо. А Италия – это всего лишь очередное продолжение уже состоявшегося начала.

Какая, на фиг, разница – когда.

Один человек мне сказал, что правде надо смотреть в глаза.

– Осторожно, не ослепни. – ответил я. И подумал – Смотреть правде в глаза то же самое, что смотреть смерти в лицо. Мало кому понравится.

Но иначе и начинать не стоило.