Текст книги "Сдохни, но живи…"

Дуче

Флоренция. Золотой мост. Лавка сувениров. Значки. Медали…

– Мне, пожалуйста, вот этот бюстик Муссолини, – показываю.

– Хотите побольше? – подсовывает продавец.

– Этого достаточно, – отвечаю и, понизив голос, спрашиваю. —Может, у вас есть Сталин или Гитлер?

– Вы что? – возмущается продавец. – Они же фашисты…

Книга жизни

Все, почти все, звали его Анатолий Иванович. А я, когда вокруг не было никого, Толик. Мы учились вместе, в юности. И нередко сидели в одной кампании или вдвоем, за бутылкой вина, почти до утра. Я читал свои стихи. А Толик читал книги о писателях и поэтах. И говорил о них, о стихах и разные истории из их жизни. Своей-то еще не было.

– Здорово! Какой ты молодец! – восхищался я. И не только. Это много позже мне стало понятно, что читал он не слишком много и, поскольку память не засорял, то помнил много деталей, эпизодов и фраз. Потом еще одну какую-нибудь прочтет и сыплет, сыплет.

А мне Толик всегда перчил, чтоб не застаивался, одной и той же горстью – Неправильно ты делаешь. Нерационально. Что-то написал и показываешь. И отдаешь. О том, о сём. А потом снова. Надо не размениваться по мелочам, тем более, на журналистику, а беречь и копить Слово. И, если писать, так одну книгу. Но главную и великую. Библию. В этом предназначение. Я вот сяду и напишу.

Потом на много лет мы с ним потерялись. Точнее, я. А Толик так и жил в нашем городе, зацепившись за работу при каком-то журнале. Затем перешел на руководящую. И стал Анатолием Ивановичем. Получил от государства квартиру, оборудовал дома кабинет с книжными полками и шикарным баром. Подальше от глаз жены. Там мы с ним не часто, но временами попивали и неспешно беседовали.

Писал он отчеты, какие-то статьи, но иногда о поэтах или писателях. О тех, о ком можно или модно писать. Чтоб платили и замечали. Но, в основном, говорил. Тем, кто рядом. Уже не девушкам, а женщинам.

– А ты зря растрачиваешься, – журил он меня, по-дружески, – Бесконечная работа, ненужные и неблагодарные люди, творчество какое-то, детей настрогал, не вздохнуть – не отдохнуть. А главное в жизни проходит мимо, ненаписанное…

– Да как-то не мешает и не скучно, – лениво отбивалс я, наливая нам по очередной порции виски из его бара. Мне это было можно. И даже разрешалось курить. Поскольку Толик берег здоровье, соблюдал диеты, ездил в санатории и занимался дома на тренажерах.

Курить я все равно выходил на балкон. Из уважения к нему.

Так мы и пересекались. Иногда. Тем более, что заботливая его жена приносила прямо в кабинет закуску, а то и хороший ужин. Толик ценил не только книги, но и достойную кухню. А главное, по мне, был действительно задушевным. Но и о своей работе не говорил. Не о чем.

Однажды он показал, с гордостью, большой том в солидной обложке из натуральной кожи. На нем ничего не было написано. И в нем тоже. А страницы отливались чистотой и глянцем. Корочки обложки, сверху и снизу, закрепляла такая же кожаная дужка с довольно большим для книги позолоченным замком.

– Вот, гордо сказал он – Приобрел. Красиво же.

– Очень, – согласился я – Неужели…?

– Да, – прервал меня Толик – Буду каждый день или, как получится, но регулярно писать здесь большую и серьезную вещь. От руки. На компьютере набирать, а сюда заносить. О мире, и жизни, о себе, о тебе, обо всем на свете. Художественный роман. Настоящий, на века. Книгу Жизни. Название не скажу, рано. Но концепция, мысли, персонажи – всё уже здесь.

Он постучал себя по голове. Уже слегка поседевшей.

– Здорово! Какой ты молодец, – в который раз сказал я, порадовавшись.

Потом, бывая у него, мне всегда попадался на письменном столе, чуть в сторонке, этот его весомый и прекрасный переливами и орнаментом том.

– Чтоб перед глазами был и напоминал: не расслабляйся по мелочам суеты и ширпотреба, – пояснил как-то Толик. – Тебе первому потом и покажу.

Мне оставалось только восхищенно еще раз покачать головой. И ехать то на работу, то за детьми, то еще куда – за всех.

А потом я снова надолго уехал, по делам и жизни, в другую страну. И вернулся, как уже бывало и прежде, только через шесть – семь лет. И мы снова виделись. Ненадолго, но, как обычно, у него дома, в кабинете.

И пили вискарь, и разговаривали пару часиков, оба занятые своим.

И я всегда видел на столе у него ту самую кожаную книгу, но не спрашивал, как идет работа. Зачем? Напишет и покажет. Толик же, по прежнему, был еще более солидным, заматерелым и увесистым. На слово. При каких-то уже званиях и обойме соучастия в окололитературных тусовках. Он сыпал, по-прежнему, именами и его «я» всегда было вместе с ними. Выше некуда. Потому что где-то там, не знаю где. Мне-то какое дело? У меня своё.

А время шло своим чередом. Вернувшись как-то из дальней поездки по материкам и странам, я вспомнил, что мы не виделись года полтора и позвонил.

Трубку сначала взял незнакомый мужчина с неказистым голосом, но потом передал ее хозяйке.

– Толика уже нет с нами, – сказала она – Как случилось? Шел по улице и вдруг упал. Несколько дней еще боролся, но… Она замолчала. – Анатолий оставил для тебя кое-что. Подъезжай как-нибудь, забери. Раз он хотел и говорил об этом.

Она сама открыла дверь, хотя из кабинета Толика вышел, по-хозяйски, какой-то мужик в его халате и нырнул обратно, небрежно кивнув мне, типа, привет. Мы переговорили на кухне подробнее, как это все произошло и где навестить Толика теперь.

Я забрал пакет с чем-то, завернутым в газету и поехал домой.

В пакете оказался увесистый кожаный том с солидным замком. Тот самый, главный. С романом – «Библией». Но без ключа. Что меня не удивило. Толик всегда был щепетилен и скрытен по поводу своего творчества.

– Оно сакрально, – говорил он значительно – А ты вот свое не ценишь.

Открыть замок я сам не смог, поковырявшись в нем ножницами и шпильками. И вызвал специалиста-слесаря. Когда тот разобрался наконец и ушел, довольный, я сделал себе кофе, приготовил новую пачку сигарет, прикурил и поудобнее уселся в кресло.

Я был благодарен Толику за такое доверие, но понимал, что, как не последний журналист со связями и многими людьми вокруг, всегда найду кому передать для редактуры и, если надо, издания. И сделаю это, не отбрасывая и не оставляя далеко на потом. Книга Жизни, как-никак.

Том увесисто чувствовался на руках, отягощенный. Я осторожно раскрыл книгу. За солидной обложкой названия не было. Я открыл дальше, еще дальше и пролистал, всматриваясь.

На меня смотрели, отливаясь девственным глянцем, бездонные, как темень в глазах, белые страницы.

Лунная дорожка

Сбиться с главной дороги очень просто. Едешь, вроде, правильно. Но где-то в темноте, зазевавшись, проскочишь дорожный знак. И вдруг видишь, что под колесами уже бежит разбитый асфальт, а справа и слева черные горы и кустарник. Но ты все равно идешь вперед и вперед.

По карте направление было верным, и я должен был где-то выскочить на Танжир – легендарный марокканский город, ворота для европейцев и французских легионеров, уходивших отсюда на юг, на Маракеш, на Сахару.

Поскольку мой самолет в Европу улетал днем уже наступивших суток, я решил не искушать судьбу, ночуя где-то по дороге, а дотянуть до Танжира. Надо было еще сдать машину, взятую напрокат две недели назад. Мало ли какие проблемы возникнут в восточной, коррумпированной, как власть, стране. Особенно, если знают, что рейс у тебя через несколько часов и спорить некогда. Вот и вляпался, предусмотрительный.

Может, и повернул бы назад, до того маленького, живого городка, где, собственно, и сбился с главной дороги на проселочную. Но позади, вдалеке, во мгле, из-за гор замаячили фары. Дорога вообще растворилась и перешла в узкую грунтовку, посыпанную мелким щебнем. Я не рискнул разворачиваться обратно, навстречу фарам, с которыми нам трудно будет разойтись. И прибавил скорость, насколько позволяла ночь, размытые ямы и горные закоулки.

Сразу за каким-то поворотом я почти влетел в трех военных в зеленой или серой форме, стоявших у своего джипа с погашенными огнями прямо на дороге. У двоих в руках были винтовки. У третьего, старшего, фонарик.

– Документы… Выходите из машины… Паспорт… Откройте багажник…

Старший дышал за спиной прямо в ухо. Двое других с карабинами наизготовку – справа и слева. Сзади. Они попросили открыть багажник, пощупали, как девку, рюкзак, посмотрели, подсвечивая, бумаги и расслабились.

– Ты что, сумасшедший? – спросил старший, угощаясь сигаретой. – Здесь только бандиты и контрабандисты ездят. Да еще ночью. Паспорт у тебя странный…

– Это не паспорт. Это британский документ для поездок. Он выдается, пока не получишь гражданство.

– Не понял, – насторожился старший. И парни в форме снова подняли свои винтовки. – Так ты не британец?

– Нет. Но я живу в Англии, в Лондоне.

– А какое у тебя гражданство?

Вы начнете объяснять марокканскому полицейскому, фуражка которого не выше уровня местных контрабандистов, на проселочной дороге, в глубинке приморских гор, далеко за полночь, что из Советского Союза можно было уехать, только лишившись гражданства? Тогда «они» лишали всех прав уезжавших, а потом передумали и лишили гражданства всю страну. Но это потом.

– Нет пока никакого гражданства. Надо пять-шесть лет прожить в той же Англии, чтобы его получить.

– Так не бывает, – степенно сказал полицейский и зашел с другой стороны. – Ты какому Богу молишься?

– Я атеист.

– Не понял, – снова напрягся марокканец таким тоном, что мне мало не показалось. – Ты в Христа веришь?

– Нет.

– Мусульманин?

– Нет.

– Иудаизм? Синагога?

«Грамотный», – подумал я. – Нет. Что вы от меня хотите?

– Какой твой Бог? Человек должен быть при Боге и при государстве. Иначе он не человек, а так…

Офицер подцепил ногой камешек, и тот покатился в сторону, вдруг резко затихнув где-то в темноте.

– Я живу в Англии. До Англии – в США. До США – в России. А в Бога я не верю.

На минуту в ночной цикадной тишине зависла пауза. Старший думал и смотрел на меня, по-рыбьи открывая рот. Потом резко позвал солдат и прямо им в лицо стал что-то гортанно и громко говорить. Солдаты замерли, поглядывая на меня, прижатого к багажнику. И вдруг все стали смеяться. Они толкали друг друга, лихо закинув винтовки на плечо, и показывали пальцами. Им было очень весело.

Я только тогда заметил, что мы стоим недалеко от обрыва, за которым пролегла позолоченная лунная дорожка, ведущая куда-то в море. Далеко и ввысь.

– Повтори еще раз, чудо-юдо, – сказал старший. – Ты не христианин, не мусульманин, не иудей. То есть ты не ходишь ни в какой храм?

– Нет. Храм в душе, – я показал на сердце. – Этого достаточно.

Похоже, они давно так не веселились.

– Езжай, иншаллах… – Старший вытирал слезы, откашливаясь от смеха. – Считай, что тебе повезло. Марокко – хорошая страна?

– Лучшая в мире, – теперь уже веселился я.

Мне показалось, что они отпустили меня с сожалением.

А машина, долго висящая «на хвосте» в ночи, так и не появилась.

Может, и вправду Бог есть?

Но уж точно не на Земле.

В пустыне

Мы неспешно проговорили. Ни о чем. О жизни. Спешить было некуда. Ему-то уж точно. А у меня было ощущение умиротворения, идущие и от него, и от пустыни вокруг. Несмотря на третий наперсток душистого черного варева на открытом огне. – Ты образован и воспитан, – меня этот человек в глубине Негева удивил и порадовал. Было легко говорить. И слушать. – С такими, как ты, хочется выпить еще кофе.

– Я сделаю, – сказал он и пододвинул турку к жаровне – Но что ты всё-таки хотел еще спросить?

– Почему ты живешь здесь, а пустыне, в палатке? С верблюдами?

– Я бедуин, – ответил он. И, поймав легкое разочарование и даже обиду на моем лице, пояснил – А с кем мне жить? Здесь никто ко мне не пристает и не вмешивается. И все зависит только от меня. А у вас… Он помолчал, махнув рукой куда-то за палатку – У вас каждый боится остаться с собой, потому как не с кем оставаться. Вот и лезут люди друг к другу. Или соседи, или государство. Даже прохожие, идущие своей дорогой и в себе, могут толкнуть. У меня так не бывает. Видел, какое здесь ночью небо? А слушал? Значит, должен знать о чем я. Ты вот пришел – спасибо. Значит, я не одинок с тобой. И послушал, у поговорил. Но у тебя сегодня еще много дел и надо ехать. Тебе надо. Или кому-то от тебя. Ты же всем нужен, я вижу. Кроме себя. Не пришел бы – тоже спасибо. Что был и что есть. А я все равно останусь один. Зато никому не мешаю.

Рядом, в загоне, тоскливо вопил верблюд. Но я нему близко не подошел. Побоялся, что плюнет.

20 минут

Человека отличает от животного только то, что он живет по своим понятиям о жизни, а не по ее законам выживания.

Я стоял перед проходной шахты в конце рабочей смены и даже не вглядывался в лица. Мне было наплевать на лица. Мне нужны были три человека, которые согласятся срочно сдать кровь.

В больнице сказали, что мать теряет сознание и помочь ей может только новое вливание плазмы. А ее нет. Вернее есть, но в обмен на три порции новой крови, оставленной на станции переливания. До ее закрытия оставалось чуть более часа, а где найдешь доноров на улице, пусть и в миллионном городе. Да еще трех сразу.

Людей много, а попробуй, найди человека?

И я поехал к шахте. Оттуда группами, по двое и более, выходили раскрасневшиеся после недавнего душа рабочие. Им было хорошо на воздухе и от этого нравилось жить. А в багажнике моей машины лежали только что купленные шесть бутылок водки. По две на брата…

Когда мы с шахтерами приехали на станцию переливания, оставалось еще двадцать минут до окончания рабочего дня.

– Мы не будем принимать кровь, – сказал молодая тетка в регистратуре – Я еще стану боксы мыть в конце смены? Завтра приходите…

И никакие уговоры на нее не действовали.

– 20 минут… 20 минут… – повторяла она за мной – Он еще будет время мое считать.

Кто сказал, что жизнь – бесценна, если ее дни измеряются деньгами?

Я видел только мнущихся шахтеров, которым уже надо бы домой, и еще – простыню, натянутую до подбородка и острое, вытянувшееся лицо матери с закрытыми глазами.

– Иди отсюда, русского языка не понимаешь? – кричала молодуха – Сказано же, что никого принимать сегодня не буду…

А дальше я не помню. Эта «затемненка» в глазах и в сознании накатила на несколько секунд такой жгучей ненавистью, которой я еще не знал, и пришел в себя уже почти висящим на решетке, разделяющей холл и регистратуру с бесформенным бесполым белым пятном, дергающемся от злобы и страха где-то в углу.

– Милиция, милиция. – орала она – Покушение, помогите. Он меня, женщину, сукой обозвал. Женщину! Вы будете свидетелями.

Шахтеры угрюмо смотрели в сторону.

Откуда-то сверху спустилась врач и, выслушав, не вникая, все-таки забрала их с собой. Молча выписала нужную справку, и я рванул в больницу – только бы скорее…

С тех пор я стал присматриваться и понял, что женщин в этом мире гораздо меньше, чем сук.

Но вслух об этом лучше не говорить.

Точнее, и об этом тоже.

Белый снег

Она была некрасива, если не сказать всю правду. Но какой же дурак станет ее говорить? Поэтому, взглянув на ее, я воздержался от комплиментов.

– Хорошая у меня жена? – спросил пастух-оленевод и разлил спирт в алюминевые кружки. Он был в малице до пят, как в рясе и радовался гостям, свалившимся с неба на вертолете. В тундре с неба всегда сваливается что-нибудь хорошее и полезное в хозяйстве.

Но пародокс в том, что от этого люди там не становятся верующими. Если не считать преклонение перед природой и разными духами, выделяющими человека из животных. Да и то, пока он сыт и здоров.

– Красивая жена? – переспросил пастух. Ему хотелось поделиться радостью. И это было очень по-человечески.

– Конечно, – честно соврал я и почувствовал губами кусачесть промерзлой кружки. Пряный запах оленьих шкур смешивался с густым привкусом хищного горячего спирта. Почти в два раз крепче водки. Рядом, за оленьей шкурой, отделяющей чум от тундры, стояло за 40 градусов мороза. Так что все уравновешивалось.

На снегу, белом, как небо, олени лениво косили глазом, а собаки, глянув, отворачивались. Не как от чужого, а как от своего.

У них, психически здоровых, от природы, было только два основных азарта: опасности и бега работы. На остальном они экономили энергию и не разбрасывались на злобу или суету. Остальное не имело значения.

Собственно, то же было и у живущих здесь людей. Но сдержанных, подавляющих в себе те или иные порывы и эмоции. И спокойных. Как вечная снежная тундра вокруг на сотни километров.

От человека – до неба.

Я уже не первый раз летал далеко в тундру на съемки для своей программы на ТВ и понял это наверняка. Такое приходит само, откуда-то, как любовь. Уверенно и светло.

– Как вы здесь живете? – по возможности, оптимистичнее спросил я и отвел глаза от женщины, которую тянул за рукав, удерживая перед собой, напоказ, пастух. Мне не хотелось долго смотреть на нее, потому что я знал, что рефлекторно начну представлять ее раздетой. А это, судя по тому, что видел, испортит апетит и послевкусие крепкого спирта.

На женщину нельзя долго смотреть. Как и в бездну.

– Живем, – в ответ растерянно взмахнул рукой хозяин. И я понял, что он об этом и не задумывался, счастливый. За оленями надо все время присматривать, отводить стадо, где есть корм. И снова двигаться. Принимать роды, охотиться, рыбачить, отделять больных, разделывать. Есть, чем заниматься. Это и есть жизнь.

Я вдруг заметил, что не видел в чумах маленьких детей и стариков. Только молодые и средних лет мужчины. И такие же женщины. Сначала такое показалось противоестественным, но потом я подумал ровно наоборот. Как раз это очень естественно. Для людей, живущих среди природы и, по сути, ставшими ее частью. Только прежде здесь рождались и младенцы. Сегодня их оставляют в интернатах, где есть и тепло, и безопасность, и врачи. Но умирает настоящее чувство дома. Дети же еще не живут. Они просто есть. Как и мир вокруг них. Какой-никакой, но данность. Жить они начинают, когда приходит сравнение с другими. И желание иметь. Побольше. Красивее. Лучше. И кто-то мешает. Не инстинкт, по потребностям. А желание, без возможностей. Так приходят другие, словно благо или зло. Тоже, как данность. А потом и понимание. С ним, позже, начинает жечь одиночество. Унижая или спасая.

Одиночество бывает только среди людей. В тундре его не знают. В тундре вокруг снег, южнее кустарник и пролески, холод, зайцы, олени, собаки, волки. Надо доставать и готовить еду. Принимать окружающее, как оно есть и преодолевать, если надо. Как часть этого мира, не более. Человеку из чума есть о чем и о ком задумываться в глубину. Но снега, животных, духов, неба. Кроме себя, такого же. Обычного и понятного. Значит живого. Что еще надо?

– Будем снимать? – спросил оператор, прижимая сумку с камерой к себе, к теплу. Он беспокоился, опытный, что поземка сорвется в метель и «борт» не сможет забрать нас обратно. А мы застрянем, беззащитные перед снежной стеной вокруг на день – два. Бессмысленно.

– Надо бы, – отозвался я, отрезая на закуску очередной кусок мороженного хариуса. Пресного, но мясистого, как тоска. И пойманного подо льдом какого-то невидимого постороннему глазу присыпанного снегом озера, может и недалеко. С вяленой олениной, под спирт, в меру, он скатывался в глотку сам, неразжеванный.

– Давай еще немного, – уже подливал в кружки захмелевший пастух. Он же охотник. А другой нарезал примерзлый, привезенный нами хлеб большими ломтями. Пока он не рассыпался от мороза.

Женщина поднесла ледяной, ударившей по зубам, воды для моей «запивки» и уселась у закоптелой небольшой печки. Она смотрела на нас с молчаливой радостью и спокойствием, похожим на равнодушие. Как смотрят на понравившуюся картину в галерее. Ей было красиво. Все притаились повернувшись ко мне, ожидая.

Я глянул на оленеводов с их простыми, рано морщинистыми и плоскими, как Земля, лицами. Открытыми и простыми, словно тундра. И жизнь. Если её не закручивать, внутри, в метель и не слушать никого со стороны. Даже метеорологов. Небо, звезды и животные сами подскажут, что будет потом. Надо просто видеть и их читать. Не додумывая за них своё, глупое. Этого достаточно.

– Так будем снимать? – повторил оператор. Его лицо уже раскраснелось и с пылу с жару он уже рвался на простор. Отстреляться – и домой. Прогретый морозный дым валил из наших ртов, словно из пасти оленей, застоявшихся на житейском ветру.

Я спохватился, поднял кружку и пробежался по лицам, от оленеводов до оператора – Будем!

Мужчины, присоединяясь, облегченно выдохнули, нетерпеливые. Перед бесцветной на вид, но огненной водой. Горячей, словно желание чувствовать себя живым, отпустившем. И потому приподнятым. – Будем!

А за их спинами, у печки, утирая сопли, восхищенно смотрела на меня очумелая хозяйка.