Текст книги "Пламенный Путь"

Александр Сухов
Пламенный Путь

 
Но мы идем вслепую в странных местах,
И все, что есть у нас, – это радость и страх,
Страх, что мы хуже, чем можем,
И радость того, что все в надежных руках…
 

Борис Гребенщиков

Пролог

Малогабаритная кухонька хрущевской двушки-распашонки, обстановка, мягко выражаясь, оставляла желать лучшего. Три колченогих табурета, складной стол с изрядно обшарпанной столешницей – вот и вся нехитрая мебель. Оклеенные цветастой клеенкой стены, основательно забрызганные чем-то бурым и сизым. Весь в желтых разводах, давно не беленный потолок. Застеленный потрескавшимся линолеумом пол на треть заставлен пустой винной тарой, остальное пространство загажено картофельными очистками, сигаретными и папиросными бычками и еще много чем, не поддающимся описанию. Из густо покрытого окислами неисправного кухонного крана льется тонюсенькая рыжеватая струйка и, ударившись в закопченный бок алюминиевой кастрюли, теряется в завалах немытой посуды. На газовой плите бурлит и негодует давно вскипевший чайник. За грязными стеклами кухонного окна завывает вьюга, снежные заряды то и дело молотят по стеклу. Уличные фонари разбиты революционно настроенными народными массами, непроглядную ночную темень разгоняет льющийся из окон жилых квартир свет. На дворе очередная политическая оттепель под названием Перестройка.

За столом двое: женщина в засаленном домашнем халате и тапочках, еще не старая, но довольно потрепанная, и интеллигентного вида пожилой мужчина в очках. На нем серый костюм классического покроя, слегка помятая синяя полосатая рубаха и серый в полоску галстук, на ногах валенки с калошами. Оба, мягко выражаясь, в нетрезвом состоянии. На столе початая поллитровка с какой-то мутной субстанцией, а рядом еще одна – полная. В суповой тарелке порезанные с полкило зельца, с полбуханки черного хлеба и головка лука. Перед тарелкой, прямо на столешнице, горка шоколадных конфет «Аленушка» производства московской фабрики «Красный Октябрь».

– Все-таки козлина этот Меченый! – отправляя прямо на пол докуренную до бумажной гильзы беломорину, воскликнула в сердцах дама. – Своих партейцев дрючь, как твоей душе угодно, на то оне и партейцы – комуняки, значица, а нас, простой народ, не замай! Ишь чего удумал, сволочь, сухой закон! Вот же падла говорливая! Послушать, так везде у него «процесс пошел», а на поверку… – Женщина затянула немелодично: – Тиха-а в лесу, тока не спя-ять дрозды, завтра дрозды получать… – Прервав песню на самом интересном месте, она посмотрела на задумавшегося о чем-то собутыльника. – Митрич, ты чего это размечтамшись? А ну-ка не сачкуй, наливай! Седни у нас с тобой эвон какой замечательный улов: штук сто «чебурашек» и полста водочных пузырей. Жаль, из-под шампанского перестали принимать. Все равно, считай, пятнарик заработали. Завтрева оттащим и сдадим оптом Зинаиде, будет на что опохмелиться. Пятнадцать рублев, – благоговейно повторила она, возведя очи к потолку, затем вновь воззрилась на собутыльника и не без язвинки в голосе спросила: – Вот скажи-ка мне, Митрич, много ты зарабатывал на своих бабочках в своем университете, ентомолаг несчастный?

Вопрос вывел мужчину из ступора. Он сосредоточил взгляд своих водянистых глаз на собеседнице и, покачав головой, ответствовал:

– Вы, Варвара Павловна, зря ехидничаете. Мы, энтомологи, великую пользу государству приносим. Без нас и урожая бы никакого не было. А что касается вашего покорного слуги, уважаемая, так меня еще пять лет назад звали в Йельский университет, прочитать курс лекций по прямокрылым…

– Ага, зерно в Канаде покупаем, а свое моль съедает, зато по полной программе получаем лапшу на уши кажинный раз про знатных комбайнеров, урожай без потерь и закрома Родины. А где они, эти закрома, коль водку уже не из чего делать и ваще на прилавках шаром покати – жрать нечего?! Все Горбач проклятый профукал. Похоже, капиталюги хорошо ему отстегнули, эвон Райка в каких одежках щеголяет! – не сдержала праведного гнева Варвара Павловна. Затем примирительно сказала: – Ладно, Митрич, не ерепенься и не лезь в бутылку, а свою байку про то, как тебя хотели в Америку забрать, расскажешь кому-нибудь еще. Прохвессор ты наш! Луче наливай-ка по граммульке. Оно хоть и поганая самогня у Кузьмовны, но ничего крепше «буратины» или крем-содовой нонече окрест не сыскать.

После того как мужчина выполнил просьбу дамы, оба подняли стаканы, чокнулись и дружно влили в закаленные глотки мутное пойло.

– У-у-х!.. Крепка советская власть! – поднося к носу ржаную корочку, громко воскликнул Митрич, затем отправил ее в рот и потеплевшим взором посмотрел на Варвару Павловну. – Вы, дорогая моя благодетельница, не думайте, ничего такого, Это я сейчас «несознательный общественный элемент». Было время…

– Да слыхали ужо, – беззаботно махнула рукой женщина. – Давай-ка, Митрич, луче споем нашу. – И, не дожидаясь согласия приятеля, громко затянула: – Ох, и напи-и-лася я пьяна, ох не дойду-у я до дому-у, завела меня тропка дальняя до вишневово саду-у…

Вслед за ней и Митрич подхватил:

– Там кукушка кукует, мое сердце волнует. Ты скажи-ка мне, расскажи-ка мне, где мой милый ночует?

Далее они продолжили уже с разложением на два голоса:

– Если он при дороге, помоги ему боже. Если с любушкой на постелюшке, накажи его боже…

Закончили дружно, ладно и очень громко, аж посуда на полке зазвенела:

– Если б раньше я знала, что так замужем плохо, расплела бы я русу косоньку да сидела бы дома.

После того как последний аккорд отгремел, женщина в творческом запале саданула по столу кулачком и разрыдалась в голос.

По всей видимости, подобная реакция была вполне ожидаемой, поскольку мужчина не посчитал нужным начать успокаивать ее, а, расплескав по стаканам остатки из бутылки, пафосно провозгласил:

– А не выпить ли нам с вами, многоуважаемая Варвара Павловна, за любовь?

Женщина не успела ответить, как из соседней комнаты послышалось требовательное младенческое бормотание.

– Вот же лярва эта Людка! – грозно прорычала она и, не стесняясь в выражениях, пояснила свою мысль: – Сучка блудливая, безотказная давалка! Как перепихиваться с кажинным первым встречным, так она, а как деток нянчить, так, значить, бабка. Дождется тварюга, выгоню вместе с ейным ублюдком на мороз, чтоб неповадно было! Пущай себе катится к тому, от кого залетела!

– Полноте, Варвара Павловна! – неуклюже замахал руками собутыльник. – Вы же добрейшей души человек и неспособны выгнать дочь на мороз, да еще с малым дитем.

– Ладно, Митрич, – вымученно улыбнулась женщина, – наливай из чайника в ковшик, добавь туда холодной водицы да бутылочку с подоконника поставь. А я покамест проглота перепеленаю.

Мужчина со знанием дела бросился выполнять полученный приказ, а дама удалилась из кухни. Вскоре до его ушей донеслись громкие восторженные возгласы и младенческий плач:

– Выспался, милой! Какие мы сердитые! Щас, погоди чутка, баушка подгузничек заменит! Фу!.. А навалил-то, навалил! Придется подмывать попку-то, благо горячую воду подают справно.

С ребеночком на руках она протопала в ванную. Зашумело в смесительном кране, затем послышались восторженные гуканья, характерный шум бьющей в дно чугунной ванны водяной струи и звук разлетающихся в разные стороны брызг.

Вскоре перепеленатый трехмесячный младенец был торжественно доставлен на кухню. К тому времени заботливый Митрич успел хорошенько подогреть детскую молочную смесь. Варвара на всякий случай брызнула несколько капель себе на запястье, дабы убедиться в том, что еда для мальца не перегрета.

– Кушай, Аристарх, мой родненький, – запихивая резиновый сосок в рот ребенку, плаксивым голосом промямлила женщина. – При родной-то матери сиротинушка-а-а…

– Да успокойтесь вы, дорогая моя соседушка. – Митрич укоризненно посмотрел на товарку. – Дети – наше счастье и наше будущее. Как же без них, родимых. А у вас настоящий богатырь, эвон как из бутылочки уписывает.

– Своих бы завел, – уже более добродушно огрызнулась женщина, – тада бы знал, каково это – нянчиться с младенцем. Оне ж ведь не мы с тобой – на корке хлеба да на рюмке самогона хошь цельный день можем продержаться. Ему разов по шесть-семь на дню пожрать-попить подай, да отмой от какашек, да пеленки и подгузники поменяй, да постирай… и ежели при этом его родную мамку все время носит незнамо где – впору в петлю голову сунуть. Я ж не девочка младая, свое отмучилась – эвон какую коровищу вырастила, одна, без мужика. А толку-то, никаких благодарностев.

– Все равно, – не унимался сосед, – дети – счастье, а внуки, наверное, счастье вдвойне. К сожалению, нам с покойницей Татьяной Спиридоновной бог деток не дал: больно субтильная она у меня была – два выкидыша, а потом врачи ей и вовсе рожать запретили, мол, для жизни опасно. А теперь, – старик пустил пьяную слезу, – ей уже ничего не опасно – лежит себе в холодной могилке…

– Ты, Митрич, не раскисай тока! – Варвара поспешила успокоить павшего духом компаньона. – Давай-ка луче тяпнем по граммуле, а то выпивка выдохнется. – И, скосив глаза на усердно прильнувшего к бутылочке младенца, добродушно молвила: – Вон как уписывает, ажно глазенки выпучил – торопится. Малой, а уже понимает, что могут отнять, потому и спешит. – Затем она взяла со стола стакан и, взглянув на приунывшего Митрича, провозгласила: – Давай, сосед, за мир во всем мире и чтоб войны не было, и чтобы всем на земле щастье было, а нам с тобой – особенное. А самое главное, чтоб моя единственная дочурка Людочка взялась за ум и наконец-то занялась воспитанием свово ребятеночка, мово внука, значить.

Бывший энтомолог возражений не имел, и оба дружно выпили. Варвара затянула было разухабистое «Ой, ой, в глазах туман, кружится голова!», но в это время противно скрипнула входная дверь, и в прихожей тускло вспыхнула подвешенная к потолку лампочка-сороковка.

– А вот и Людочка пришла, – пьяным голосом констатировал профессор.

– Явилась не запылилась, блудница драная! – зло прошипела Варвара.

Наконец, избавившись от верхней одежды, на кухню завалила и сама Людмила, весьма эффектная на лицо и фигуру молодая женщина.

– Уси-пуси, мой маленький! – первым делом она полезла к сыну, с тем чтобы чмокнуть сосущего из бутылочки младенца в маковку.

– Изыди, лярва! – грозно зыркнула на нее мать. – Ребятенка застудишь!

– Здравствуйте, Варфоломей Дмитриевич! – Людмила плюхнулась на табурет рядом с соседом. – Смотрю, у вас тут праздник. Что отмечаем?

– День Граненого Стакана, – вместо Митрича ответствовала Варвара Павловна. – А что? Имеем право, поскольку трудящие пенсионеры. Не в пример некоторым, – мать многозначительно посмотрела на дочь, – задами перед мужиками не виляем, а подрабатываем как можем, чтобы прокормить некоторых лодырей в юбке.

– Ну, мама, ты и сказанула! – потешно выпучила глаза дочь. – Это как же Варфоломей Дмитриевич, по-твоему, будет перед мужиками задом вилять? Он же у нас вполне нормальный мужчина, не в пример некоторым.

– Тварь языкастая! – тут же завелась с пол-оборота Варвара. – Да я в твои годы!..

– Дамы, дамы! – не позволил разгореться пожару междоусобной свары Митрич. – Давайте-ка лучше выпьем за любовь и дружбу, за улыбки милых, за сердечность встреч, так сказать.

– А чо, – хищно ухмыльнулась Людмила, – за любовь и дружбу я завсегда готова. Наливайте, Варфоломей Дмитриевич.

Варвара Павловна, в свою очередь, также не стала возражать, поскольку хоть и была по своей натуре дамой вспыльчивой, но отходила столь же быстро, как закипала.

Митрич откупорил бутылку, сноровисто накатил в три стакана граммов по пятьдесят и задорно провозгласил в дополнение к уже произнесенному тосту:

– Поднимем бокалы, содвинем их разом, да здравствуют музы, да здравствует разум!

Подняли, содвинули и, зажмурившись, одним глотком влили в себя огненную жидкость. Скуксившись от мерзкого сивушного привкуса пойла, дружно потянулись к хлебу и зельцу.

Между тем младенец выдул до последней капли молочную смесь из бутылочки, радостно загукал и потянулся ручонками к матери. Людмила громко засюсюкала и подхватила сына на руки и вдруг, горько расплакавшись, запричитала:

– Аристусик мой ненаглядный, как же я без тебя жить-то буду?! А тебе без матушки родной каково придется?..

– Ты чего это, девка, удумала?! – Варвара, несмотря на принятую внутрь приличную дозу алкоголя, не потеряла связи с реальным миром. – Куда это намылилась?!

– Не намылилась, маменька, замуж выхожу, – гордо вскинув голову, заявила во всеуслышание Людмила.

– Это хто ж у нас на такую прынцессу позарился? – с ехидцей в голосе поинтересовалась мать. – Какому дураку щастье такое выпало? И при чем тут мой внук?

– А при том, мама, что Джон сделал мне предложение. Как только мы официально вступим в брак, он улетает в Америку, ну и меня забирает, как свою законную супругу. Ар ю андестенд?

– Иесс, оф коз. – Митрич вышел из хмельного транса и невпопад продолжил: – Ту би ор нот ту би… бедный Йорик, я знал его, Горацио…

– Да погодь ты, старый дурень, анихею нести! – рявкнула на соседа Варвара и, с подозрением воззрившись на дочь, спросила: – Это какой же такой Джон?

– Джон Макмиллан из Калифорнии – это штат у них такой в Америке, у него там крупная ферма, и вообще, мой Джончик – самый настоящий капиталист, миллионер, между прочим. Влюбился в меня без памяти, «Людмила, – грит, – виходьи за менья замуж, и мы с тобой уедем из этот ужасний Сибир в мой родной Калафорния».

– В Калифорнии хорошо, – вновь проявил эрудицию бывший энтомолог, – там лето круглый год, апельсины растут, бабочки всякие, паучки…

– Ну вот и отлично, – мгновенно сориентировалась Варвара, – кажинный день ребенку витамины будешь давать. Мы-то этих апельсинов и прочих фруктов раз в год видим.

– … и океан там Тихий, – продолжал бормотать себе под нос мужчина.

– Что Тихий, это здорово, – одобрила Варвара, – хужее, когда Ледовитый али еще какой другой северный. – Затем, покачав головой, уважительно посмотрела на дочь, мол, не ожидала от эдакой дурищи столь мудрого поступка. – И где ж ты свово американца захомутала?

– Джон дипломат, какой-то там атташе в американском посольстве, а в Новосибирске в командировке, чой-то изучает, грит, социологией занимается или чем-то там еще.

– А вдруг, доча, он шпион? – мать со страхом уставилась на Людмилу. – Сколь себя помню, а иностранцев в наш город не очень-то и пускают.

– Да брось, мама! – беззаботно махнула ладошкой дочь. – Перестройка на дворе, а ты заладила: «шпион». А по мне хотя бы и шпион, лишь бы увез отсюда куда подальше. Надоело среди быдла неотесанного. Красивой жизни хочу.

– Ну что ж, – радостно заулыбалась Варвара, – выходи замуж, доча, увезет он тебя в свою Америку, и тебе с дитем хорошо, и мне послабление: на старости лет не тащить вас двоих.

На что Людмила потупила очи и со смущением в голосе проговорила:

– Понимаешь, мама, Джон очень религиозный человек и не поймет, если я скажу ему, что у меня есть нагулянный ребенок. То есть, если бы Аристарх был рожден в законном браке, проблемы бы не было, а так, если он что-то узнает, тут же откажется жениться, несмотря на всю свою горячую любовь ко мне. Короче, мамочка, мой будущий супруг не должен ничего заподозрить. Поэтому мой сын и твой внук останется здесь, а уж я из Америки о вас непременно позабочусь: деньги буду высылать, вещи и все, что вашей душе будет угодно. А со временем повинюсь перед мужем и тебя с мальчиком заберу в Калифорнию, а если Варфоломей Дмитриевич захочет, так и его с собой прихватим. А чего? Оформите с ним законный брак и айда в Америку к дочери с зятем! Ох и заживем мы тогда все вместе, на берегу Тихого океана, среди апельсиновых кущ и бабочек!

Смысл слов дочери не сразу дошел до сознания Варвары Павловны. Какое-то время женщина переваривала услышанное, а когда наконец переварила, возмущению ее не было предела:

– Ну ты и тварь, Людка! Сука! Гадюка подколодная! Гля, Митрич, какую стерву уродила да выпестовала. Теперича, значить, она с милым дружком в Америку, а дитя на мою шею посадить. Хочет, чтобы я тут сдохла! Так, доченька?.. Не, не дождесся, шалава похотливая! Она, значить, со своим хахалем там в Америках красивой жизнью заживут, а бабке в говне по уши ходи!

– Но, мама, я же сказала, что буду присылать вам деньги и всякие вещи, – Людмила попыталась утихомирить не на шутку разбушевавшуюся мать. – И вообще, через пару годков заберу вас к себе…

Неожиданно женщина успокоилась, потянулась к бутылке, накатила с четверть стакана и махнула залпом. Затем с ехидной ухмылкой посмотрела на дочь.

– Короче, Людочка, коль замуж собралась, либо забирай мальца с собой, либо… сдай его в приют, а на меня не надейся. Нету у меня ни силов, ни желания с им заниматься. У мамы, может быть, личная жизнь только начинается. С Митричем за зиму на таре подзаработаем, а летом в Крым махнем. Глядишь, хоть перед смертушкой на море взгляну. Я ведь, родимая, почитай всю жизнь горбатила, сначала на твово отца-алкаша, потом на тебя. Теперь хочу хоть немного для себя пожить. Правильно, Митрич?

Энтомолог устремил осоловелый взгляд куда-то мимо соседки и пробормотал что-то маловразумительное:

– Майн либер фрау Варвара, метхен Людмила, же ву при пардон… ке дьябль… – Выдав означенную тираду, он набрал полные легкие воздуха и громко запел: – Америка, Америка, Год шед хиз грейс он фи… – Вполне вероятно, Элвис Пресли в этот момент перевернулся в гробу, настолько неблагозвучным было исполнение популярной песни. Но вскоре пожилой профессор выдохся, не допев до конца фразу о янтарных волнах на колосящихся полях великой Америки, уронил голову на грудь и уставился тупо на кончики носков своих калош.

– Вот видишь, доченька, как жена умерла, совсем человек голову потерял, – Варвара Павловна с любовью и нежностью посмотрела на основательно окосевшего Митрича. – Хороший мужик, как сюда переехали, все сохла по ем, даже при живой-то супружнице соблазнить пыталась. А теперь нешто упущу свое щастье? Пойми меня правильно, дочка, у меня, может быть, жизь токо начинается, а ты мне дитя сбагрить хошь. Нет уж, родимая, завтрева же отнесешь его в приют, а мы тут с Митричем будем навещать ево, подарки от тебя таскать. А Господь даст, мальца в какую приличную семью возьмут – все луче, чем по приютам да детским домам.

Людмила ничего не ответила, лишь надулась, крепко обидевшись на мать. А на следующее утро отнесла сына в ближайший сиротский приют и подписала все необходимые бумаги, подтверждающие ее отказ от родительских прав. Через неделю комфортабельный аэробус уносил непутевую мать и ее законного супруга прочь из СССР в далекую волшебную страну под названием Америка.

Варвара Павловна и Варфоломей Дмитриевич так и не совершили задуманного путешествия к морю. Примерно через месяц после отбытия дочери, холодной и темной январской ночью, парочка возвращалась с бутылочного промысла в изрядном подпитии, да так и не дошла до дому. Оба замерзли, бедолаги, в десяти шагах от своего подъезда. Их похоронили за казенный счет на городском кладбище в соседних могилках.

Жестокосердная Людмила восприняла весть о смерти матери равнодушно и на похороны явиться не соизволила.

Истинное положение вещей от мальчика утаили во избежание психологической травмы. Когда он подрос, ему сообщили, что его подбросили к дверям приюта в коробке из-под цветного телевизора «Горизонт-Ц240». Последним обстоятельством Аристарх какое-то время особенно гордился, даже марку телевизора запомнил на всю жизнь.

* * *

– Аристарх, а ты какую маму себе хочешь? – большеглазая девочка восьми лет с двумя косичками в разные стороны серьезно посмотрела на сидящего рядом с ней на подоконнике десятилетнего мальчика.

– Маленькая ты еще, Дашка, и не понимаешь многого, – печально улыбнулся Аристарх. – Никому-то мы с тобой не нужны. Отсюда, если до пяти лет не забрали, потом вообще не возьмут, и надеяться нам не на что.

– Не, я не о том, – забавно округлила глазки девочка. – Я-то понимаю, что берут только малышей. Я тебя просто спрашиваю, какую маму ты хотел бы иметь, чисто ги-по-те-тически? – Одолев заковыристое слово, явно подхваченное от кого-то из преподавателей, Дарья напыжилась от гордости, от чего ее и без того забавная мордашка стала еще забавнее.

– Ну, во-первых… – мальчик задумался, как будто этот разговор шел между ними впервые, – мама должна быть доброй и чтобы любила…

– И конечно же, красивой. Да, Аристушка?

– Красивой необязательно, – авторитетно заявил мальчик. – Главное, чтобы мама была доброй и ласковой.

– И богатой, чтобы всякие вещи покупала: конфеты, бананы, игрушки, одежду красивую. – Дашка мечтательно закатила глаза к потолку.

– Малая ты еще и глупая. – Мальчик окинул подругу серьезным взглядом. – Богатство – не главное, главное, чтобы мама любила.

– Красивая, – не сдавалась девочка.

Спор между двумя воспитанниками детского дома грозил не на шутку разгореться, но в этот момент из дальнего конца коридора раздался властный женский голос:

– Аристарх Савушкин, зайди в кабинет директора!

– За что тебя, Аристусик? – Дарья тут же забыла о недавних «принципиальных» разногласиях и принялась жалеть закадычного друга, поскольку вызов в кабинет директора ничего хорошего воспитаннику не обещал. Вероятность того, что за тобой явились твои любящие родители, «утерявшие тебя случайно в малолетнем возрасте», – исчезающе мала, а шанс огрести на орехи за какую-нибудь провинность – катастрофически велик.

Мальчик нехотя соскочил с подоконника и, понурив голову, побрел к поджидавшей его воспитательнице, на ходу соображая, за какую такую провинность на сей раз он удостоен чести лицезреть всемогущего Владимира Яковлевича. Беглый анализ совершенных им деяний, кои можно было бы причислить к категории «нехорошие», ничего такого не выявил, и мальчик зашагал немного бодрее – может быть, все-таки пронесет.

В директорском кабинете, как ни странно, Владимира Яковлевича не обнаружилось. Вместо него за массивным столом восседал незнакомый молодой человек спортивного телосложения и располагающей наружности. Во всяком случае, на Аристарха он произвел весьма благоприятное впечатление.

«Такой не огреет исподтишка указкой по пальцам, – мысленно решил мальчик, – и не оставит без ужина за какую-нибудь ерундовую провинность».

У окна на стуле скромно сидел еще один человек: Аристарху показалось, что это старик. На самом деле это был мужчина лет шестидесяти – слегка полноват, лысоват, и вообще здорово походил на одного хорошего артиста, имени которого мальчик не помнил, знал только то, что его голосом говорил Винни Пух в любимом всеми воспитанниками детского дома мультике. Последнее обстоятельство не могло не добавить толику доверия к двум обосновавшимся в директорском кабинете мужчинам, и Аристарх окончательно успокоился, твердо уверовав, что наказывать его здесь не собираются.

– Ну, здравствуй, Аристарх Савушкин! – первым заговорил не тот молодой человек, что сидел за директорским столом, а пожилой, и мальчик неожиданно для себя вспомнил имя артиста, озвучивавшего плюшевого медвежонка Винни.

– Здравствуйте, товарищ Леонов! – ответил на приветствие он и, переведя взгляд на молодого, сказал: – И вы, товарищ, здравствуйте!

Взрослые переглянулись, тот, что помоложе, широко заулыбался и в свою очередь поздоровался с мальчиком. Затем обратился к пожилому со словами:

– Вот видишь, Аполлинарий Митрофанович, мальчишка-то наблюдательный, сразу признал в тебе всеми любимого артиста. – Затем он перевел взгляд на Аристарха и с сожалением в голосе заявил: – Ты ошибаешься, малыш, это не Евгений Леонов, а, как ты, наверное, уже успел догадаться, совсем другой человек. Просто очень похож внешне, и голоса у них почти одинаковые.

– Да я понимаю, – засмущался Аристарх. – Прошу прощения, товарищ Аполлинарий Митрофанович. – Затем после небольшой заминки выдал: – Только, товарищи, попрошу не называть меня малышом. Мне уже десять лет, и я уже почти что взрослый.

В ответ мужчины громко, но совсем не обидно рассмеялись. Хорошенько повеселившись, тот, что был помоложе, смахнул тыльной стороной ладони невольную слезу с уголка глаза и вновь обратил свой взор на воспитанника интерната.

– Извини, Аристарх, действительно, ты человек взрослый. Обещаю, что больше никогда не стану называть тебя малышом. Лучше давай-ка для начала познакомимся. Этот пожилой на вид мужчина, здорово похожий на артиста Леонова, на самом деле Невструев Аполлинарий Митрофанович, или просто Митрофаныч, а меня зовут Владимир Викторович Сысоев, для тебя – Володя. Кто мы и для чего здесь, ты узнаешь чуть позже. А пока я хотел бы тебя попросить сесть вон туда. – Он указал рукой на стоявший у стены обычный стул с изогнутыми ножками и дерматиновой обивкой сиденья и спинки.

– Слушаюсь, товарищ Владимир Викторович! – отчеканил Аристарх и едва ли не строевым шагом направился к указанному стулу.

На что взрослые обменялись быстрыми взглядами, а Аполлинарий Митрофанович недовольно пробормотал:

– Ох уж мне эти отставные вояки, даже детский приют норовят в казарму превратить. Это же надо отчебучить: «товарищ Владимир Викторович». Непременно поставлю вопрос перед Владыкой об искоренении порочной практики пристраивания армейских дуболомов на теплые места. Как там, Вовчик, «пусть пироги печет пирожник». А этих, с позволения сказать, воспитателей на версту не подпускать к малым деткам, ну ежели только на должности военруков и трудовиков.

– Номенклатура, Митрофаныч, – усмехнулся «Вовчик». – Типа бояре в нашу с тобой далекую младость. Даже если туп и откровенно ни на что не годен, но должность на прокормление ему вынь да положь. Поэтому ни ты, ни Верховный, ни даже сам Господь ничего тут не в силах изменить.

– Ну ладно, Вовчик, хватит умничать, – сердито огрызнулся Аполлинарий Митрофанович и как-то невпопад заметил: – Тебе бы, паря, имидж поменять, а то при седых-то яйцах все в мальчишках бегаешь. Все Вовчик да Вовчик – несолидно как-то.

– Да полноте, Митрофаныч, возмущаться-то. Может быть, через годков эдак триста отпущу себе бородищу, как у Черномора, и буду по школам ходить да младому поколению речь, как в осьмсот двенадцатом бивал хранцуза штыком и пулей или в Гражданскую не позволил Чапаю Урал-реку переплыть.

– Ну хватит же, балабол, языком чесать, эвон мальчонка-то ушки навострил. Наверное, думает, дядьки так шутят.

– Да ничего я не думаю, – еле слышно пробормотал страшно заинтригованный Аристарх.

– Думаешь, думаешь! – задорно сверкнул ровными снежно-белыми зубами Владимир. – Если бы ты не умел думать, нас с Аполлинарием Митрофановичем здесь сейчас не было бы. Короче, так, паря, посиди пару минут молча и думай о чем-нибудь приятном. Для удобства можешь глазенки зажмурить.

Мальчик именно так и сделал: предельно расслабился, закрыл глаза и начал вспоминать, как две недели назад их водили в театр юного зрителя на «Принцессу на горошине». Спектакль был ярким, запоминающимся, но Аристарх до сих пор никак не мог взять в толк, каким образом принцессе удалось почувствовать маленькую горошину. Конечно же, он читал знаменитую сказку Андерсена, но прочитать – одно, а увидеть собственными глазами впечатляющую гору пуховых перин и матрасов – совсем другое.

Между тем Владимир Сысоев и Аполлинарий Митрофанович Невструев не сводили с мальчика глаз и время от времени обменивались краткими репликами:

– Обрати внимание, Володя, на интенсивность свечения внешней астральной оболочки.

– И как только он с такой энергетикой не отправил кого-нибудь из наиболее «любимых» воспитателей на тот свет?!

– Согласен, Володя, этот малец помимо собственной воли мог стать убийцей.

– М-м-да, вовремя он проявился, иначе… – Что было бы в противном случае, Владимир Викторович умолчал, но несложно догадаться, что ничем хорошим для Аристарха это закончиться не могло.

– Ну как, Вовочка, подходит он нам?

– Думаю – да, Митрофаныч. Исключительно редкий экземпляр.

Наконец странной парочке наскучило глазеть на замершего неподвижно мальчика и обсуждать его персону, будто самого его и в комнате-то не было. Аполлинарий Митрофанович встал со своего места, подошел к Аристарху и, погладив его по коротко стриженной головенке, сказал:

– Лады, паря! Мы закончили тестирование. Можешь открыть глаза и наконец-то постараться все-таки расслабиться. Как видишь, ничего плохого мы тебе не сделали. Ну, чего замер, будто кролик под взглядом удава? Открывай зенки! Разговор имеется… мужской. Хватай-ка стул да перемещайся поближе к столу. Я также туда подсяду.

Против мужского разговора мальчик не возражал, хоть и был здорово удивлен загадочным поведением своих новых знакомых. Он подтащил довольно тяжелый стул к столу и уселся аккурат напротив Владимира Викторовича Сысоева. Аполлинарий Митрофанович Невструев подошел к нему и, снова погладив по голове, спросил:

– Чаю хочешь, с конфетами и пряниками?

– Кто ж откажется? – При одном лишь упоминании о сладком у Аристарха потекли слюнки.

– В таком случае сейчас организуем. – С этими словами «товарищ Леонов» удалился из кабинета.

Отсутствовал он недолго. Через пару минут на столе появились исходящий паром чайник, заварной чайничек, три чашки с блюдцами и целая гора шоколадных конфет без оберток вперемешку с пряниками в стеклянной вазе.

– Ух ты! – восхитился мальчишка. – Хорошо живете! – А про себя подумал: «Наверное, олигархи». Это новомодное словечко он почерпнул из разговоров воспитателей, кои страшно завидовали этим самым олигархам и при всем при этом от всей души их ненавидели.

– Не жалуемся, – тут же нашелся Вовчик, а Аполлинарий Митрофанович лишь с нескрываемой жалостью посмотрел на воспитанника детского дома и недовольно покачал головой.

Выпив три чашки чая с конфетами и пряниками, мальчик тяжело вздохнул и откинулся на спинку стула, размышляя над тем, стоит ли испросить разрешение у «добрых товарищей олигархов» забрать с собой оставшиеся пряники и конфеты, чтобы угостить Дашку и прочих воспитанников. Но Владимир каким-то образом сумел догадаться о беспокоящих его мыслях, с улыбкой сказал:

– Не волнуйся, Аристарх, конфеты и пряники возьмешь с собой. Там в углу еще два пакета с гостинцами для твоих друзей. А теперь, если позволишь, поговорим, как взрослые люди. – Возражений не поступило, и он задал, казалось бы, отвлеченный вопрос: – Признайся, мой юный друг, ты сказки любишь?

Торопиться с ответом мальчик не стал – предполагавшаяся серьезность разговора требовала от него взвешенных, хорошо продуманных ответов. С минуту подумав, он заговорил:

– Сказки разные бывают, товарищ Владимир Викторович. Дашка, например, любит про Чебурашку и Простоквашино, а по мне, так там все неправда. Чебурашек не бывает, и котов говорящих, и собак, и мальчику никто не позволит жить одному в своем доме – непременно появится инспектор по делам несовершеннолетних и быстро загребет его куда следует. Я страшные сказки люблю, потому что в жизни все кончается плохо. Вон Коленьку малого забрали на усыновление, а через неделю нам сказали, что помер, мол, псина родителев евонных загрызла. Рот… рот… тьфу ты! Забыл, как называется.