Текст книги "Музей смерти"

Глава вторая

Я направлялся в крематорий со странным чувством. Пытался осознать его природу, но ничего не получалось. Время прошло – я мог садиться за руль. Я сидел на подоконнике в подъезде между этажами, давился крепким кофе из чашки-термоса, гадал, что со мной происходит. Высунулась Римма, хихикнула с ехидством.

– Та-ак, гражданин, распиваем кофе в подъезде?

– Римма, уйди, – взмолился я. – Ты сделала все, что могла. Займись делом – чем ты обычно занимаешься в рабочее время? Зависаешь с подругами в социальных сетях, играешь в игрушки, решаешь лабораторную ребенку?

Потом я бодро добежал до «Террано» в своем дворе, вывел его на центральную магистраль, традиционно запруженную транспортом. Не меньше часа я пробивался через Красный проспект, через такой же забитый проспект Дзержинского, вырвался на волю, покатил по узкой пригородной дороге. Через десять минут я свернул на светофоре в поселок Восход, застроенный вполне приличными коттеджами, а еще через три минуты остановился у шлагбаума. Я опустил окно, чтобы сообщить цель визита и назвать фамилию пригласившего меня господина, но не успел. Охранник посмотрел на номер машины и поднял шлагбаум. Я въехал внутрь, вновь остановился, чтобы спросить дорогу до объекта.

– Езжайте по этой дорожке, – опередил меня страж шлагбаума. – Никуда не сворачивайте. Справа от крематория будет парковка. Там увидите вывеску музея.

Несколько озадаченный, я отправился дальше. Дорожка тянулась мимо зеленых насаждений. Высились шеренги сосен и елей. Слева простирался просторный Парк Памяти, я огибал его справа, въезжал на территорию скорбного заведения. Справа от основного здания действительно находилась парковка со свободными местами. Все вокруг было опрятно, как-то непривычно. Я постоял у машины, покурил. Время терпело, и я совершил небольшую прогулку вокруг крематория. Честно говоря, я ожидал увидеть что-то попроще. Парк Памяти напоминал классический французский сквер, по нему гуляли люди. Не много – но и не сказать, что парк пустовал. Его обрамляли скульптурные композиции ангелов и святых. Возвышались мощные изваяния-урны – они чередовались с белыми фонарями на узорчатых столбах. На дорожках царила чистота, аллеи обрамляли светлые бордюры. Траву уже постригли, в вазонах пестрели цветы. Центральную аллею завершала скульптурная композиция распятого Иисуса под двускатным навершием креста. Центральная аллея фактически упиралась в здание крематория – к главному входу вела широкая лестница. Все строения на территории были окрашены в неожиданно яркий и совсем не скорбный (по моему разумению) терракотовый цвет. Основное здание имело оригинальную конфигурацию – передняя часть представляла в плане сегмент окружности. Карниз возвышался по всему периметру, и его поддерживали черные колонны. Главное строение венчал сферический купол, навевающий аналогии с куполом собора Святой Софии в Стамбуле. Мои представления о подобных местах, видимо, устарели. Слово «крематорий» всегда ассоциировалось со зловещей трубой, пропускающей через себя продукты горения (как не вспомнить Освенцим). Здесь я, сколько ни озирался, не видел ничего похожего на трубу, что, в общем-то, радовало. Если не замечать надписи на фронтоне «Новосибирский крематорий», то здание могло ассоциироваться с чем угодно – например, с театром. На подъездной дорожке стояли черные катафалки, по ступеням спускались люди, простившиеся с близким. Я поспешил удалиться. К задней части крематория примыкала стена с белыми фальшколоннами и треугольными фронтонами. За стеной находились колумбарии – издали они напоминали миниатюрные жилые здания в конструктивистском стиле. Арочные галереи, вереницы полукруглых ниш – своего рода кладбище, где хранится прах покойных. К отдельным колумбариям вели лестницы с внушительными перилами и узорными балясинами, другие находились вровень с землей, их окружали вазоны, столики и лавочки. Я ловил себя на мысли, что здесь просто приятно гулять – не ощущая при этом отрицательных вибраций. Часть ниш в колумбариях была свободна, другие «заняты» – за стеклами выделялись изображения почивших.

Неожиданная находка – самый настоящий одногорбый верблюд за загородкой! Он был вполне себе жив, прогуливался взад-вперед, снисходительно поглядывал на глазеющих на него людей. Я тоже постоял, отправился дальше. Завис, удивленный, у вагона-теплушки, символизирующего, видимо, разгул репрессий в Советском Союзе. Здание музея находилось слева от крематория. Оно не отличалось изяществом линий и сложностью архитектурных решений (по утверждению Риммы, в нем раньше находилась котельная Военторга), но смотрелось солидно. Черные скульптуры на крыше, у входа в музей. Напротив крыльца разлегся сфинкс – не такой, конечно, как в Египте, но тоже неплох. Фронтон здания венчал черный баннер с белым пояснением: «Музей погребальной культуры». Из здания вышла молодая пара. Девушка как-то ежилась, кукольное личико хранило задумчивость. Парень закурил.

В просторном помещении, напичканном всевозможной атрибутикой, царил загадочный полумрак. Я ловил себя на мысли, что испытываю некий пиетет (пока неясно, к кому) и даже немного зачарован. Атмосфера внушала робость…

Но первое, что я увидел, – это пол, устланный в шахматном порядке черными и белыми плитами. Я смотрел на этот пол, как баран на новые ворота, и кожа покрывалась мурашками. Все это было, разумеется, совпадением, а мистика – плод фантазии недалеких людей. Именно такие плиты я видел в ночном сне, когда группа майора Незнамова обороняла от летучих тварей заброшенную автомастерскую…

Я тряхнул головой, освобождаясь от липкого наваждения. Это просто пол – усиливающий атмосферу торжественности.

– Добрый день. – Ко мне подошла невысокая худенькая девушка. – Вы хотите посетить наш музей?

– Думаю, да, – засомневался я. – Следует купить билет, не так ли?

– Если вам не сложно. – Девушка улыбнулась. – Можете рассчитаться прямо здесь.

Я всматривался в мглистые очертания большого зала. Дефицита экспонатов музей не испытывал. Стеллажи, витражи, сюжетные инсталляции, на стенах картины, иконы. Интимная синеватая подсветка. Напротив входа на небольшом постаменте лежали надгробные плиты. Там же возвышался старинный катафалк – конный экипаж, похожий на карету, – с кучером и домовиной внутри. С экипажа ниспадали траурные балдахины. Кучер на облучке смотрелся как живой. Справа в глубине выделялась лестница на второй этаж. Словно часовой, за ней присматривал установленный на задний торец гроб без крышки. Матово отсвечивал темно-красный бархат внутренней отделки.

– Лариса, не надо брать с товарища деньги, он мой гость, – прозвучал знакомый голос, и из помещения, примыкающего к входному тамбуру, возник мужчина. Ему было за шестьдесят, он смотрелся представительно и, я бы даже сказал, импозантно. Подтянутый, среднего роста, располагающее лицо с внимательными глазами. Седые волосы и окладистая бородка – и эта седина его не портила, а, наоборот, добавляла какого-то шарма. Темные брюки, белая рубашка под строгой облегающей жилеткой, на манжетах – позолоченные запонки.

– Хорошо, Сергей Борисович, как скажете, – смиренно кивнула сотрудница и деликатно отошла на второй план.

– Никита Андреевич? – Мужчина протянул руку. – Очень приятно. Якушин.

Мы обменялись рукопожатием, его рука была твердой и уверенной. Я тоже старался соответствовать, но он, похоже, сразу меня раскусил. Блеснул в глубинах глаз юмористический огонек. Мол, все ясно с вами, товарищ. Больны «вчерашним», больны отсутствием денег, да и психика в связи с военным прошлым оставляет желать лучшего… Ну уж извините, какой есть.

– Прошу меня простить, произошла накладка, – виновато сообщил Якушин. – Важные посетители, я освобожусь через двадцать минут и присоединюсь к вам. А Лариса пока покажет вам экспозицию, проведет, так сказать, обзорную экскурсию. Походите с ней по залам, обвыкнитесь, вчувствуйтесь…

Я глянул через его плечо. В опрятно обставленном помещении (почему-то я мысленно окрестил его «рюмочной») находились столики, навесные шкафы. На тумбочке стояла кофемашина. Поблескивал зеркальный шкафчик, в котором я сразу заподозрил бар. Закипал электрический чайник. Служебное помещение смотрелось уютно. Похоже, ничто человеческое Сергею Борисовичу было не чуждо. Его дожидались мужчина с женщиной.

– Конечно, без проблем, Сергей Борисович, – кивнул я. – Я никуда не тороплюсь.

Он кивнул и удалился. Мы ходили по залам с сотрудницей музея, останавливались у экспонатов. У нее был хорошо поставлен голос, выразительная мимика – девушка идеально владела предметом. Посетителей в этот рабочий понедельник было немного, но люди ходили, разглядывали экспонаты. Тишина стояла, как в библиотеке, – я поймал себя на мысли, что в этом здании нет желания громко разговаривать. В принципе, это был обыкновенный музей – кабы не характер представленных экспонатов! Поначалу от увиденного было как-то не по себе, дискомфортно, но по мере прогулки возвращалось спокойствие, я начинал относиться к выставленным образцам как к ОБЫЧНЫМ экспонатам.

– В нашей экспозиции десятки тысяч предметов, – вкрадчиво вещала Лариса. – Не все они, разумеется, выставляются, часть хранится в запасниках. Но рано или поздно все попадает на выставку.

– И все ваши экспонаты объединены темой смерти? – спросил я.

Лариса снисходительно улыбнулась.

– Нет, боюсь, вы несколько упрощенно все понимаете. Экспозиция посвящена похоронным традициям разных эпох и народов. Все, что касается погребальных ритуалов и похоронной атрибутики. Есть подлинные экспонаты, есть реконструкции – поскольку не все предметы тех эпох дожили до наших дней…

– А как пополняется коллекция музея? – поинтересовался я. – Откуда это все берется?

– Сергей Борисович – энтузиаст своего дела. – Лариса застенчиво потупилась. – Вы даже не представляете, сколько личных средств он вложил в этот проект… Зайдите, кстати, на наш сайт. Там сказано, что музей принимает в дар от населения старые предметы, связанные с похоронной тематикой. Это не обязательно XVIII или XIX века – это могут быть предметы, связанные с началом XX века, с советским периодом, в котором тоже было много интересного. Порой встречаются настоящие предметы искусства – такие вещи, если владелец не против, мы, разумеется, покупаем… В нашей коллекции представлено около 200 траурных платьев XIX века, вы можете видеть модели катафалков, множество гравюр, посвященных погребению, фотографии, открытки, медальоны, настенные мемориалы. Есть образцы официальных документов, заключений судебной экспертизы, некрологи и тому подобное. Обратите внимание, здесь представлены образцы кладбищенской архитектуры – могильные плиты XIX и начала XX века; специалисты исследуют типологию намогильного креста…

Рассмотрев похоронный экипаж, в котором лежала укрытая парчой домовина некоего купца из Бердска, мы подошли к могильным плитам. Они были старые, местами потрескались, стерлись надписи. От них буквально веяло какой-то замогильной стариной. Лариса объясняла: это сейчас ставят стелы в изголовье умерших. На них изображают даты, портреты и эпитафии (последнее – необязательно). Раньше данную функцию выполняли надгробные плиты, а в изголовье водружали кресты. Разбегались глаза. На стенах плотными рядами висели иконы и картины – имелось бы время, каждую из них стоило рассмотреть отдельно. Мы осмотрели коллекцию траурных платьев, покрытых крепом, урны на стеллажах – их было много, и ни одна по конструкции не повторялась. Рядом с лестницей на второй этаж – напротив поставленной на попа домовины – стену украшала коллекция намогильных крестов – тоже разнообразных конфигураций, большинство отлито из бронзы. Домовины, траурные накидки, настенные мемориалы из волос умерших – по-видимому, отдельный вид «изобразительного» искусства. Картина в богатой напольной раме из резного дерева – старый монах в накидке с капюшоном, опирающийся на лопату: преподобный Марк Печерский, святой Гробокопатель, объяснила Лариса. Монах Киево-Печерской лавры, почитается православной церковью. Подножие картины украшала гладкая каменная плита с кучкой совершенно конкретных человеческих черепов. Потом мы подошли к застекленной витрине – снова черепа, кусочки костей, пепел в фигурной стеклянной емкости. «Прах и костные останки, остающиеся после кремации», – гласила для бестолковых сопроводительная надпись. Становилось интересно. Не совсем то, что требуется с похмелья, но все равно интересно.

– Полагаю, для вас не секрет, что прах умерших собирается в урны и выдается родственникам почивших, – говорила Лариса. – А родственники сами решают, что с ним делать. Кто-то держит дома, другие хоронят на кладбище, третьи помещают прах в колумбарий. Кто-то распыляет – в горах, на море и тому подобное. Зимой случилась трогательная история… – Голос девушки как-то дрогнул. – Мы проводили церемонию кремации… Когда все кончилось, сынишка умершей, мальчишка лет одиннадцати, незаметно умыкнул урну, вскрыл ее и высыпал на снег, выводя пеплом слово «Мама»… Потом ему хотели всыпать, но Сергей Борисович вовремя подошел, отсоветовал. Пусть так, у мальчика большое горе, он понимает все по-своему… Есть такие, что с прахом усопшего родственника поступают оригинально. Им наполняют кулоны, кольца, перстни, другие ювелирные изделия, имеющие закрытые полости. Из праха делают искусственные бриллианты, керамические изделия. Из праха пишут картины – его добавляют в краски. В Южной Корее к концу прошлого века стало негде хоронить людей, и их начали кремировать. Возникла традиция из праха усопшего выполнять бусины. Их хранят в специальных емкостях или носят в виде украшения. Это не считается кощунством или чем-то неприличным. Если это помогает сохранить память о человеке – то только приветствуется…

То тут, то там мы натыкались на манекены, разыгрывающие соответствующие сценки. «Сюжетные инсталляции-диорамы», – по-научному объяснила Лариса. Манекены в одежде минувших эпох очень походили на живых людей. Обстановка «сюжета» воспроизводилась со всеми подробностями. Опознание трупа в старинной прозекторской. Работа патологоанатома с телом безвременно усопшего молодого человека. Швея за пошивом погребального наряда. Прием заказа в похоронной конторе начала XX века – безутешная вдова сидит на стуле, а напротив – приказчик с постной миной, стучит по клавишам старинного ундервуда, оформляя заказ. Похороны младенца – маленький гробик, крохотное тельце, скорбящие родственники, рядом сидит молодая мать в белом платье – очевидно, в некоторых культурах траурным считался белый цвет…

– Давайте поднимемся наверх, – Лариса посмотрела на часы. – Сергей Борисович скоро освободится…

Мы поднялись наверх мимо стены, увешанной крестами. Помещение на втором этаже было меньше, плотность же экспонатов в витринах зашкаливала. Похоронная атрибутика, детали одежды, аксессуары, которые следовало носить с собой при печальных обстоятельствах. Бусы, кулоны, ожерелья, изделия из жемчуга и аметиста. Снова мемориальные украшения из поделочных камней и волос умерших. Небольшие гобелены, при создании которых использовались седые волосы – не тускнеющие, в отличие от серебряных нитей. Коллекция дамских сумочек – необходимые предметы к траурным платьям, старинные зонтики от солнца – парасоли. Совершенно неожиданные вещи – коллекция старинных утюгов для разглаживания похоронного наряда – своего рода печки, в которых использовались тлеющие угли. «Очень тяжелые, – улыбнулась Лариса, – Даже те, что выглядят миниатюрно, невероятно тяжелые. Гладильщицы в швейных мастерских развивали неплохую мускулатуру». Шкатулки, табакерки, носовые платки, вуали, портсигары, старинные пипидастры – метелки для смахивания пыли. Дамские перчатки, шляпки, снова траурные платья…

– В Викторианскую эпоху были строгие моральные устои, – просвещала Лариса. – Сейчас все проще, но раньше нормы в обществе были гораздо жестче. И большинство этих требований относилось к женщинам. У мужчин все было на усмотрение и зависело от личных качеств. Я говорю о трауре, который носили родственники умерших. Вдовам полагалось носить только черное платье и накидку из бомбазина – это смесь шелка с шерстью. Платье – только с крепом, он покрывал практически все изделие. Обязательная траурная шляпка с вдовьим венцом, креповая вуаль. Если дама нарушала неписаные нормы – подвергалась общественному порицанию. Никаких увеселительных мероприятий, званых обедов, походов в театр, никакой косметики на лице. Общение с людьми – минимальное. Если вдова писала письма – то только на специальной бумаге с черной каймой. Через год начинались послабления – скажем, можно было снять вуаль, избавиться от шляпки. Еще через год – к черной одежде разрешалось добавлять лиловые тона. Сдержанность во всем – в еде, питье, общении…

– Можно представить, с каким нетерпением дамы дожидались окончания траура… – не сдержался я.

– Да нет, никто не жаловался. – Девушка с юмором покосилась на меня. – У них имелся живой пример перед глазами. Королева Виктория сорок лет носила траур по своему мужу Альберту…

– Да, это не три года, – признал я. – Несчастная женщина…

– Говорю же, у мужчин все проще… – Девушка хотела что-то добавить, но такт не позволил (все правильно, погоревал, выпил, другую нашел – утешился, в общем). – Но это что касается вдов. Траур по детям и родителям длился меньше – хватало одного года, но при желании его могли, как сейчас говорят… пролонгировать. По племянникам, дядям и тетям, двоюродной родне и того меньше – три месяца… Теперь обратите внимание на эту часть музея.

Она подвела меня к стеллажам, сгруппированным посреди зала. Данная часть выставки представляла групповые фото, странные штанги со штативами высотой с человеческий рост, изогнутые приспособления с миниатюрными тисочками. На треноге стояла старинная фотокамера.

– Для современного человека это выглядит абсурдно, неприемлемо, но в позапрошлом веке и вплоть до 20-х годов XX столетия это было весьма популярным поветрием – в Европе, России, на восточном побережье США. Возник данный жанр в викторианской Англии. Так называемый фотографический сеанс post mortem – посмертное фото. Недавно скончавшегося человека одевали в домашнюю одежду, придавали нужную позу и фотографировали в компании вполне живых родственников…

– А это еще зачем? – пробормотал я.

– Существовал спрос – существовало предложение, – пожала плечами Лариса. – Не стоит забывать, что ценности и представления людей прошедших веков существенно отличались от нынешних. Прижизненные фото имелись не у всех – дорогое по тем временам удовольствие. Умирал ребенок, умирал кто-то из взрослых – если у родных возникало желание, приглашали специального мастера из фотоателье, выражали ему свои пожелания, и мастер брался за работу. Запечатлеть мертвого человека, как живого, в окружении близких людей, считалось, как сейчас говорят, круто, и денег на это не жалели. Для кого-то это была последняя память. Мертвых усаживали на мягкую домашнюю мебель, с помощью штативов и зажимов придавали нужные позы, могли и вовсе делать фото в полный рост. – Лариса показала на штангу с тисками. – Приспособления крепились сзади, на снимках их почти не видно. Перед вами несколько семейных фото – можете ознакомиться, а заодно попробовать угадать, кто тут жив, а кто… только делает вид.

Я всматривался в эти старые жутковатые снимки. Сидящий мальчик – от силы пара лет ребенку. За ним двое взрослых в полный рост – мужчина с женщиной. Как-то даже не по себе – все трое казались живыми! Естественные позы, все смотрели в объектив, глаза немного мутноватые, но это не показатель… Две обнявшиеся девочки – у одной прикрыты глаза, у другой – открыты, но в них такая смертная поволока, что можно не гадать… Детская смертность была невероятно высокой. Грипп, аппендицит, скарлатина – все, что в наше время легко лечится, тогда считалось смертельным заболеванием… Компания из трех взрослых человек – мужчина и две женщины. Все стоят – позы естественные, непринужденные, с лицами тоже все в порядке. В лицах что-то неуловимо общее – возможно, родные сестры и брат…

– Не догадались? – раздался за спиной голос. Он прозвучал негромко, мягко, и все равно я вздрогнул. Сергей Борисович Якушин подошел неслышно и мог стоять за спиной уже достаточно долго. – Прошу прощения, Никита Андреевич, что подкрался незаметно. – Мужчина улыбнулся. – Мертвый на данном фото – мужчина с усами, за его спиной мутновато выделяется штатив. Если присмотритесь, то поймете. На ранних фото – первой половины XIX века – эту задачку, кстати, разрешить несложно. Тогда использовались дагеротипы, основанные на чувствительности йодистого серебра. Чтобы сделать снимок, требовалась долгая выдержка. Живые, в отличие от мертвых, не могли сохранять неподвижность, и их лица, как правило, смазаны…

– А здесь кто? – кивнул я на фото с ребенком и родителями.

– По правде, сказать, сам не понимаю, – пожал плечами Якушин. – Могу лишь догадываться, что жив здесь только мужчина, а мама с ребенком мертвы, хотя и выглядят, как живые. Но это чисто интуитивное мнение… Спасибо, Лариса, что провели человека по музею. А вы простите, Никита Андреевич, что задержался. Прибыли специалисты по бальзамированию из Красноярска, надо было им кое-что рассказать… Вы в порядке, Никита Андреевич? – Якушин прищурился. – Держитесь?

– Да, Сергей Борисович, я стойкий оловянный солдатик…

– Вот и славно. Вы можете идти, Лариса.

Я поблагодарил девушку за познавательную экскурсию, она удалилась в первый зал.

– Не желаете развеяться, Никита Андреевич? – предложил Якушин. – Я бы тоже прогулялся. До второго здания двести метров, на улице тепло, солнышко, да и вам покурить надо.

Он словно видел меня насквозь. Мы вышли из музея, я тут же закурил. Очень странно – я находился в здании около часа, а не испытывал никаких отрицательных позывов. Просто устал. Голова не болела, хотя периодически в ней вспыхивали «афтершоки» от ночной встряски.

– Давайте посидим, – предложил Якушин, опускаясь на лавочку. – Потом посетим еще одно здание музея, а после поговорим. Не будем торопить события.

– Хорошо, – согласился я. – Вопрос позволите, Сергей Борисович? Как вы пришли к такому? – Я выразительно повел головой по сторонам. – Ну вы понимаете…

– Почему я бросил успешный бизнес, основал крематорий, возвел тут целую индустрию, связанную с похоронными процессами, а заодно основал музей, который большинство людей считает странным?

– Ну примерно. – Я сделал вид, что не смущен.

– Но это тоже успешный бизнес, согласитесь? Я не радуюсь, когда умирают люди, и вовсе не стараюсь на этом нажиться. Я зарабатываю на том, что предоставляю людям качественные услуги на высоком цивилизованном уровне, стараясь всячески смягчить их утрату – и все это, заметьте, по весьма приемлемой цене. Вам же нравится здесь? – Он пристально посмотрел мне в глаза.

– Нравится, – признался я. – Ожидал чего угодно, но не этого. И все равно не могу избавиться от легкого недоумения…

– Понимаю вас, – кивнул Якушин. – К сожалению, смерть – естественный процесс, она всегда рядом, никуда от нее не денешься. Когда философски осмыслишь это понятие, чувство «легкого недоумения» пропадает, уверяю вас. Мы не знаем, что произойдет с нами через минуту. Можем что-то съесть, подавиться и умереть. Мы не знаем, что произойдет с нашими близкими. Существование в этом мире зыбко и недолговечно. Вам никогда не приходила мысль, что гарантировать в этом мире можно одно: то, что все мы однажды умрем? Ничего другого гарантировать нельзя. Работа, личная жизнь, друзья, родственники… Все в мире шатко и зыбко, может измениться в любой момент. Мы даже не можем гарантировать, что после этого солнечного дня наступит вечер – ведь всегда есть ничтожно малая вероятность, что прилетит астероид, разнесет все к чертовой бабушке, и уже не будет ни дня, ни вечера. – Якушин засмеялся. – А смерть – вот она, рядом… Рискну высказать то, во что вы не поверите. Пока, во всяком случае, не поверите. Все, что в данную минуту нас окружает, продлевает жизнь и наполняет ее смыслом. Другими словами, мысли о смерти чистят организм. Рассуждаешь о своей смертности – без паники, с философским смирением – практически гарантия, что проживешь долгую жизнь.

Он что-то недоговаривал. Но меня это совершенно не касалось.

– Что такое смерть, Сергей Борисович?

Он не удивился вопросу, возможно, ждал его. Пожал плечами.

– Переход на другой уровень. Как-то так.

Я вздохнул. К чему все эти беседы? Не пора ли переходить к делу? Собеседник внимательно изучал мое лицо.

– Вы не верите в сверхъестественное, Никита Андреевич?

– В бога, что ли? – буркнул я.

– В сверхъестественное.

– Это вещи разного порядка?

– Определенно да. Первое придумали люди, второе существует независимо от нас и наших знаний о нем. Вроде электрического поля… Но не буду заморачивать вам голову, возможно, вам это и не понадобится. Не хочу оскорблять ваши атеистические чувства.

– Я не атеист, – проворчал я. – Никогда не буду с пеной у рта доказывать, что бога нет. Может, и есть, мне все равно. Я не религиозен.

– А все же признайтесь, – у собеседника задорно заблестели глаза, – вы прибыли сюда с тяжелого похмелья – уж простите за правду. У вас была непростая ночь, что-то с личной жизнью не в порядке, нерешенные проблемы, психологический груз прошлого – рискну предположить, что это военное прошлое. Вы уже час на нашей территории. Вам легче?

– Да, – кивнул я.

– Постойте под куполом крематория, – посоветовал Якушин. – Проблемы решатся, здоровье улучшится… – Его пристальный взгляд словно вскрывал мою черепушку. – Не сразу, конечно, но со временем – обязательно.

– Спасибо, я подумаю.

– Атаракс? Фенибут? – Он продолжал поражать своей проницательностью. – Но препараты слабые, верно? Они не помогают. Сейчас вы перешли на сильный транквилизатор, рискну предположить, что это феназепам.

Я молчал. Нет, не мог он об этом знать из «открытых источников». Да и зачем? Я никому не рассказывал, в социальных сетях своими проблемами не делился.

– Если хотите, можете рассказать.

И самое смешное, что я начал рассказывать – через смущение, неловкость, как будто у нас обоих вагон времени и нам больше нечем заняться! Сам я не местный, родом с Искитима, но в город переехали, когда мне стукнул год. Детство и юность в Новосибирске, дважды бросал учебу в электротехническом институте, отсюда и пошло – служба в десанте, недолгая гражданская жизнь, контракт, военное училище, «силы специальных операций» – говоря по-простому, спецназ. Дагестан, Осетия, Чечня. В 12 году – Ливия. Миссия секретная, страну разорвали на куски, Каддафи уже прихлопнули в ходе наступления на его последний оплот в Сирте. Формально наша группа охраняла гуманитарный конвой, фактически – все покрыто мраком. Спецслужбы не раскрывают свои тайны. В обстановке секретности погрузили в пикапы на аэродроме ящики с секретной документацией, повезли в Аль-Шейх. Кто-то предал – слил информацию исламистам. Группа подверглась нападению, потеряли три джипа, но сохранили пикапы и костяк отряда. За груз тряслись, как за мать родную – резонно подозревали, что там не тюльпаны! Пикапы прорвались в заброшенные автомастерские, там и держали полтора часа оборону от семи десятков исламистов. Из двенадцати человек – четверо погибших, двое ранены (по счастью, выжили, но из спецназа ушли), а перед вашим покорным слугой долбанула реактивная граната, и весь мир после этого стал фиолетовым. Бронежилет и шлем уберегли от осколочных ранений, но заработал тяжелейшую контузию, несколько компрессионных переломов, после чего долго восстанавливались зрение и слух. Надо мной работали психологи, неврологи, офтальмологи – то самое дитя без глаза у семи нянек. Службу пришлось оставить, вернулся в родной город. В полицию не взяли – по здоровью не прошел, невзирая на всяческую поддержку Вадима Кривицкого. Домучил на заочном отделении электротехнический институт, который в мое отсутствие вырос до технического университета. Вертел диплом и не мог понять, куда сунуть эту бумажку? Ладно, пусть будет. Напряг своих знакомых, того же Вадима – получил лицензию частного детектива, и вот уже без малого три года…

– Вы третью сигарету курите, – подметил Якушин. – Впрочем, понимаю, это помогает…

– Рискну предположить, что в вашем хозяйстве происходят неприятные события, и вам потребовались услуги сыщика со стороны, – сказал я. – Позвонили мне – предварительно наведя справки. Теперь колеблетесь, присматриваетесь. Позвольте вопрос: почему я?

– Ну это просто, – улыбнулся Якушин, – вы же сын Андрея Васильевича?

И вновь настал черед удивляться.

– Да, но он умер перед моим возвращением в город. До последнего скрывал, что с сердцем непорядок…

– Я знаю. Ведь я окончил пединститут, работал военным переводчиком. Мы неоднократно пересекались с вашим отцом – он был прекрасным и надежным человеком. Потом переписывались, пару раз ходили друг к другу в гости. Я даже вас помню. – Якушин засмеялся. – Но вы тогда были ниже этой лавочки. Когда мы снова встретились, он занимал пост в штабе СибВО, а я уже заведовал здешним хозяйством. Не слушал ваш папа мои советы, на все имел особое мнение, которое не всегда оказывалось верным… Конечно, я позвал вас не по знакомству, наводил справки. Вы способный малый, помогли полиции, когда та зашивалась в поиске «Снегиревского» маньяка, а вы его засекли в «Ленте» на «Родниках», где он спокойно пополнял продуктовую корзину, сообщили, куда следует, а потом двумя ударами вбили в багажник его же машины, где он терпеливо дождался сотрудников ППС…

– Так была ориентировка, были приметы…

– Да, но всех окружающих граждан это почему-то не касалось. Только вы его вычислили, а потом проявили скромность, отдав все лавры полиции.

– Ага, попробуй им не отдать…

– Потом вы следили за неким гражданином Б, банковским сотрудником, которого некая гражданка Цэ, начальница отдела того же банка, заподозрила в мошенничестве, а обращаться в полицию боялась, резонно полагая, что там гражданина прикрывают. В итоге ниточка, которую вы распутали, вывела на след запрещенной религиозной группы и связанных с ней отдельных товарищей из руководства НИИТО. Эти лавры вы также отдали полиции, да и правильно – собственное спокойствие дороже.

– Но вы узнали…

– Но я узнал, – согласился Якушин. – Не пугайтесь, все в порядке. Еще вопросы, Никита Андреевич?

– Почему верблюд? – Я покосился на «корабль пустыни», рядом с которым стояли несколько гражданских лиц.

– Ну и вопросы у вас, – улыбнулся Якушин. – «Почему я», «почему верблюд»… Честно говоря, не знаю. Просто понравился, решил купить. От животных исходит успокаивающая энергетика. Их можно даже не трогать, просто находиться рядом. Людям, чей близкий человек десять минут назад отправился в печь, крайне не повредит немного успокоиться, нет? С таким же успехом я мог обзавестись маралом, страусом, зеброй… Пойдемте, хватит курить.