Текст книги "Тайный фронт"

Анка появилась на дорожке, ведущей ко входу на террасу кафе, и Коган не сразу узнал женщину. Молодец, она умела менять внешность. Может быть, ее этому научила ее «профессия», привычка угождать клиентам, а может, и врожденный талант актрисы играл здесь свою роль. Проститутка поднялась на террасу, сняла солнечные очки и, увидев Когана, подошла к нему.

– Простите, я немного опоздала, – произнесла она тихим приятным голосом. – Мне просто показалось, что за мной следят, и я погуляла по городку, зашла в несколько магазинчиков. Думаю, что мне показалось, Аллоиз.

– Вы правильно поступили, что не сразу пошли на встречу, – кивнул Коган. – Осторожность прежде всего. Расскажите, как ваши заказчики отнеслись к той информации, которую я вам о себе для них предоставил.

Подозвав официанта, Коган заказал кофе, фрукты и сдобное печенье. Женщина чуть улыбнулась и в знак благодарности кивнула. Ей было приятно такое человеческое отношение к себе без снисходительности и пренебрежительности, которые она постоянно ощущает от мужчин. Когда официант поставил на стол заказ и удалился, Анка начала рассказывать:

– Мне никто не говорил, насколько ценны сведения о вас. Просто приказали и дальше поддерживать отношения. Велели заинтересовать вас и стать вашей постоянной любовницей. Не за деньги, а разыгрывать любовь к вам, привязанность. И регулярно докладывать о том, куда вы ездите, с кем встречаетесь, о чем разговариваете. Мне кажется, они не верят, что вы торговец.

Это было плохо. Значит, Борис где-то плохо сыграл свою роль, в чем-то прокололся, раз западные спецслужбы заподозрили в нем своего иностранного коллегу, только не могут понять, на кого он работает. Задача была, прикинувшись торговцем и человеком, ничего не понимающем в разведке, дать возможность завербовать себя и выяснить, какая это разведка и что она замышляет, что ее интересует.

– Ничего, Анка, мы с тобой придумаем, как убедить твоих заказчиков в том, что я на самом деле торговец и никто иной. И информацию о моих торговых делах ты им будешь регулярно поставлять. В этом нет ничего секретного. Пусть успокоятся и отстанут от меня, а ты мне в этом поможешь. Я буду тебе очень благодарен. Понимаешь меня?

– Да, господин Аллоиз! – с готовностью пообещала женщина.

Коган смотрел, как Анка изящно пьет кофе из чашечки грубого фарфора. Такое ощущение, что в ее руке изящный фарфор из королевского сервиза. Да, есть в ней изящество, привлекательность. На таких женщин мужчины быстро клюют. Но такие женщины беззащитны, они не умеют постоять за себя и сразу опускают руки при малейшем давлении, опасности. И в этом их беда. Красота слишком уязвима.

– Аллоиз, есть еще кое-что, – опустив глаза, еле слышно сказала Анка.

Коган насторожился. Сейчас он находился в таком подвешенном положении, что опасность могла прийти откуда угодно. Он выдержал три скрытых проверки, когда некто наводил о нем справки в Турции, проверял его сделки, якобы проведенные в прошлом году. За это Коган не беспокоился, в прошлом году некто Аллоиз Грубер действительно проводил те сделки, вот только невозможно доказать, что это был другой человек. Теоретически, конечно, можно доказать, привезя в Румынию свидетеля той сделки или переслав кому-то из участников сделки фото нынешнего Грубера. Да только там Грубера почти никто не видел. Он лично не приезжал на сделки, поручая все дела своим помощникам и партнерам. И все же он насторожился. Сейчас внимание к нему максимальное, и что еще предпримут неизвестные, прежде чем поверить ему и начать вербовать. Или не поверят и просто уберут, чтобы не сомневаться.

– Что еще, Анка? – спросил он спокойно, чуть приподняв брови.

– От меня требуют фотографического подтверждения нашей связи.

– Даже так? – Брови Когана поднялись еще на несколько миллиметров, хотя голосом он своего удивления не выдал. – Им нужно фото, на котором я запечатлен с вами в постели? И насколько сильно они на этом настаивают?

– Сильно, господин Аллоиз, и я не знаю, что мне делать. Меня заставляют, но я слышала, что им это нужно для того, чтобы вас скомпрометировать. А потом они будут вас шантажировать, я знаю. Так уже было с другими мужчинами, от которых им что-то было нужно.

– Ну что же, Анка, спасибо, что предупредила. – Коган поставил чашку на стол и неторопливо вытер губы салфеткой. – Пожалуй, чтобы обезопасить тебя, а заодно и меня и не вызвать гнев твоих заказчиков из-за твоего непослушания, мы поступим вот как. Во-первых, мы прекратим все контакты. Ты будешь пытаться меня найти, будешь пытаться домогаться меня и пытаться соблазнять, но я буду недосягаем и даже напишу жалобу администрации отеля.

– И мы больше не увидимся? – Эти слова были произнесены так искренне, что Коган не удержался от улыбки.

– Ну нет, так просто ты от меня не отделаешься, Анка. Я хочу, чтобы от тебя отстали, поняв, что я порвал с тобой все связи. Но ты мне будешь помогать в этом городе. И для этого мы договоримся с тобой, как будем поддерживать связь. Таких способов будет несколько…

Хорошо нищим в Бухаресте подавали возле церкви Святого Ильи. Церковь находилась на набережной канала в живописном месте, которое не смогла испортить война. Сюда приходили в основном состоятельные прихожане. И если в будни Сосновскому перепадали сущие крохи, которых хватало на покупку овощей и хлеба, то в первые же выходные он собрал столько, что сразу задумался о покупке нового нательного белья и носок.

Он жил в Бухаресте вот уже вторую неделю. Ночевал в старой бане, которую не успели снести до войны. Банька была маленькая, всего она принимала человек десять и была когда-то, видимо, собственностью небольшой общины. Крыша текла нещадно, но Сосновский нашел приличный угол, где было сухо, имелись деревянные лавки и можно было закрыться от сквозняков. Лавки до сих пор пахли баней, и от этого запаха на душе становилось тепло и легко.

Костюм на Сосновском был целый, но сильно мятый и пыльный. Вообще-то костюм изначально был дорогим, и знающий человек сразу бы это определил по внешнему виду, покрою и качеству ткани. От головного убора Сосновский отказался сразу. Его светлые волосы немного отросли, и теперь от идеальной прически от лучшего парикмахера осталось мало что. Зато на лице появилась пятидневная щетина. И мешки под глазами. Что делать, но бродяга в чужом городе мог так опуститься лишь по причине пагубной привычки. Именно она его и опустила на дно европейского общества. Алкоголь. И каждый день Сосновский тащился от церкви на рынок Тэтэраску, где за гроши можно было купить чего-нибудь поесть. А в неприметном подвальчике еще и купить дешевого вина с запахом сивухи. В самом подвальчике распивать не разрешалось, и тогда Сосновский выпивал часть из бутылки прямо у входа под осуждающие взгляды прохожих, а потом плелся в свою баньку на ночлег.

Пять дней назад у него состоялось первое знакомство с представителем «социального дна». Сосновский не дал себя одурачить, потому что нового товарища интересовал лишь вопрос, как выпить за чужой счет, но никак не общение и попытка вместе выбраться из такого бедственного положения. Потом было еще два знакомства. Одно из них с опустившейся пожилой женщиной, которая искала сильное мужское плечо и выпивку, а вот второе было интереснее. Это был дьякон церкви Святого Ильи, отец Амвросий. Священник очень удивился, узнав, что нищий, видимо, когда-то вполне состоятельный и интеллигентный человек, не говорит по-румынски, но зато превосходно говорит по-немецки. Опустившийся немец? Это редкость, но кто может гарантировать, что и его не постигнет такая участь из-за пристрастий и невоздержанности. Может быть, даже в силу сложившихся обстоятельств, постигших трагических неудач.

– Грешен я, отец Амвросий, – произнес хриплым голосом Сосновский, когда дьякон остановился возле него, рассматривая снисходительно и печально.

– Каждый грешен на этой земле, – ответил священник. – Но благо тому, кто осознает свой грех и ищет путь к свету к раскаянию. Во грехе оставаться само по себе уже большой грех.

– Каюсь, – заверил Сосновский и сложил перед собой руки, как в молитве. – Ищу прощения, но не нахожу его.

– Не ко мне, сын мой, не ко мне, – покачал головой дьякон. – Я не рукоположен в сан, не могу таинства совершать. Лишь помогаю батюшке. Ты в храм иди, перед иконами постой или посиди, к тебе благодать и сойдет.

Но Сосновский в храм не пошел. Он ни разу туда не вошел с тех пор, как появился в Бухаресте. Незачем ему идти туда. Затрут, будет стоять у стенки, закрытый спинами прихожан. А здесь он на виду, здесь все, кто входит и выходит, его видят. Проводив взглядом дьякона, Сосновский снова сел на парапет перед оградой и откинулся спиной на решетку, прикрыл глаза. Жарко, хочется есть и пить, грязная рубашка пропахла потом, волосы спутались. Расчесать бы, да нельзя. Потеряется образ.

Прошло часа три, когда солнце уже склонилось к горизонту, прячась за крышами столицы. «Сейчас спадет жара, – думал Сосновский, – и я пойду к себе. Черт, как быстро человек привыкает к месту. Как кошка! Эта дыра уже мой дом, уже называю в голове у себя эту баньку «к себе». Плюнуть на все и искупаться в канале, постирать белье, носки. Боюсь, патруль меня заберет, а если румыны, то могут и навешать по шее так, что потом долго лежать на спине не сможешь. Тут меня лечить никто не будет. Мимо пройдут, хоть ты подыхай». Сосновский повернул голову и посмотрел на солнце. Наверное, часов шесть вечера. Он опустил голову, посмотрел на носки своих разбитых, а некогда дорогих кожаных ботинок и тут почувствовал, что на него упала тень.

– Господи! Хольцер? Это вы? Макс Хольцер?

Сосновский поднял голову и посмотрел на незнакомца. Немец, несомненно, немец, да еще с берлинским выговором. Он знает меня как Макса Хольцера. Под этим именем я появился в Берлине в 35-м году. Через год после казни Эрнста Рэма. И тут Сосновский вспомнил этого человека. Точно, он его видел в свите Гитлера. Нет, не рядом, далеко не рядом. Кажется, он был при ком-то? При Бормане? Нет, при Кальтенбруннере. Он все время находился справа и чуть сзади от Кальтенбруннера, держа портфельчик в руках. А потом он исчез, и Сосновский увидел его только через год во время факельного шествия. Этот человек не шел с факелом, он был в стороне, он быт одним из тех, кто командовал, организовывал. Мелкая сошка, он так ею и остался, судя по тому, что он здесь, хотя и прилично одет. И он меня узнал и подошел, значит, он здесь или легально, или после ареста Антонеску тоже оказался не у дел.

– Кто вы? – Сосновский поднял на мужчину мутный взгляд. – Мы знакомы?

– Я видел вас на юбилее доктора Карла Клауберга. Вы здоровались с ним за руку как старые друзья.

– Кто вы такой? Мне знакомо ваше лицо, – пробормотал Сосновский.

– Ульрих Зауэр, – оглянувшись по сторонам, тихо ответил немец. – Послушайте, Макс, надеюсь, тут никто не знает, что вы немец? Сейчас это в Бухаресте опасно.

– Мне плевать, Ульрих, – отмахнулся Сосновский и поднялся, изображая, что его плохо держат ноги, – кто и что обо мне подумает. Я опустился, я уже не человек. Может, завтра, а может, через неделю я сдохну от дизентерии, или меня переедет автомобиль, или меня утопят в канале мои конкуренты-бродяги из-за половины бутылки пива, которую найдут в мусорном баке.

Сосновский уловил, с каким вниманием на него смотрит немец, было очевидно, что в его голове сейчас целый вихрь мыслей, предположений и идей. «Надо его подтолкнуть к действиям и решениям», – подумал Сосновский и, повернувшись, двинулся к выходу с церковного двора. «Если я не ошибся, то этот тип меня сейчас остановит», – подумал Михаил, продолжая идти, чуть шаркая подошвами обуви по асфальту.

– Подождите, Хольцер! – догнал Сосновского немец. – Подождите! Куда вы направляетесь? Где вы живете, чем вы вообще занимаетесь? Или вы нищий и побираетесь возле церкви.

– Я никто, – развел Сосновский руками. – Я выброшенный из жизни человек. Брошенный друзьями, пренебрегаемый врагами. Я никому не нужен. Даже себе самому. Меня выбросили на помойку, так чего же вы удивляетесь, увидев меня на этой самой помойке?

Немец стоял перед Сосновским, прикусив губу и о чем-то лихорадочно думая. Потом он решительно спросил:

– Выпить хотите?

– Хочу! – сразу же ответил Сосновский, и глаза его загорелись нездоровым огнем.

– Идемте со мной. Я налью вам выпить, мы хорошо с вами выпьем и вкусно поедим. Я угощу вас.

Зауэр вел Сосновского проходными дворами, обходя центральные улицы. На них часто косились румыны во дворах, но картина эта мало кого шокировала. В каждом городе во время войны были бродяги, опустившиеся люди. Сосновский ни на кого не смотрел, он просто старался идти прямо и не шаркать ногами. Зауэр смотрел на него и думал, что в этом человеке, чистокровном арийце, просыпается чувство достоинства. Вот он встретил такого же немца и уже глядит на всех свысока, на этих румын, что сродни цыганам.

Была уже ночь. Под неспокойным звездным небом румынского города два немца, случайно встретившиеся, сидели за столом в маленькой квартире. Оба, уже изрядно подогретые местным вином, хмурые, озабоченные неустроенностью этого мира, они спорили, соглашались, сетовали и проклинали тех, кто допустил такое состояние мира. Сосновский с мокрыми после ванны волосами, благоухающий лечебными солями и дорогим шампунем, сидел в чистом белье и халате Ульриха Зауэра. Его волосы чуть вились после горячей воды, пятидневная щетина делала его похожим на праведного путника, забредшего в райские кущи.

– Вы знаете, Макс, – в который уже раз начинал разговор Зауэр, подливая в бокалы вино из кувшина, – я все больше убеждаюсь в том, что мы, немцы, – избранный народ.

Сосновский пригладил влажные волосы полотенцем, которое висело на его плече, снова вытер шею и задумчиво посмотрел на собеседника. Он поднял указательный палец и потряс им в воздухе, чтобы придать вес своим пьяным разглагольствованиям.

– Конечно, Ульрих, вы правы, как всегда, дружище. Мы великая нация. Никто не может сравниться с нашим духом и силой. Я столько бродяжничал среди этих людей, столько повидал всего изнутри, а не глядя на страницы журналов. Просто посмотри на эти народы вокруг нас. Они даже не способны управлять собой, не говоря уж о чем-то большем.

Зауэр с готовностью кивнул и сжал кулак, потрясая им в воздухе. Он несколько раз попытался подобрать слова и наконец выдал фразу:

– Да, они все такие слабые, эти итальянцы, французы, румыны и даже русские. Они не понимают величия наших целей, и даже боюсь представить, как они дошли до такого состояния.

Зауэр поднял свой бокал, и два сосуда тихо звякнули в тишине комнаты. Сосновский убедился, что его собеседник поднес вино к губам и сделал хороший глоток, и тогда пригубил из своего бокала. В полумраке комнаты его глаза блеснули от негодования.

– Вы ведь знаете, Ульрих, все эти неполноценные расы… Они просто мешают нашему развитию. Слишком долго мир терпел их несовершенства, настало время исправить это.

Ульрих с готовностью поставил на стол свой бокал, едва не опрокинув его, и подал руку собеседнику.

– Да, Макс. Их время прошло. Мы должны показать им, что значит истинное величие, порядок и дисциплина. Я убежден, что только немецкий народ способен привести мир к настоящему процветанию.

Разговор шел под легкий шелест занавесок на открытом окне. Они пили уже почти два часа. Началось с того, что Зауэр пытался угодить Максу Хольцеру, напоить его долгожданным напитком. Это потом он решит, как быть и как использовать старого знакомого. Сейчас для него важен был сам разговор. Бродяжничая, Хольцер многое узнал о Бухаресте, примелькался здесь. И в этом образе его можно использовать на агентурной работе. Он преданный рейху немец, незаслуженно обиженный и брошенный своей службой. Кое-что Хольцер успел сказать, но это все еще придется проверить. Не это сейчас важно. Пусть он не выполнил приказа, сорвал операцию. Его отозвали или, как он сам признался, понизили и перевели в службу наружного наблюдения, как какого-то простого унтера. А потом Макс сказал, что жил по поддельным документам и когда его бросили свои же, он потерял и документы. Значит, ему некуда деваться. Завтра он проспится, оценит новое положение, когда он будет сыт, всегда может выпить вина и никто его не арестует за жизнь без дома и без документов. Он снова окажется при деле и почувствует себя истинным немцем. А пока надо его поить, прощупывать его позицию, понять, что там в его голове. Изменилось ли что-то или все по-прежнему. Зауэр понял, что сам перебрал вина и с трудом составляет фразы, но разговор бросать на полуслове нельзя.

– Возможно, весь этот хаос в мире существует именно потому, – заявил он, – что нас, немцев, не хватало, чтобы навести порядок. Ведь только мы способны объединить всех под одним знаменем.

Сосновский устало вздохнул и, глядя в окно, согласился:

– Да, Ульрих, именно это мы и делаем. Мы несем свет истинного порядка и дисциплины в этот мир. Пожалуй, никто не поймет этого лучше, чем мы сами. Весь мир должен увидеть наше величие. Только тогда мы достигнем того, чего заслуживаем – полного господства.

Зауэр удовлетворенно улыбнулся и с трудом поднял свой бокал. Сосновский последовал его примеру, подняв свой бокал.

– За будущее германской империи! Пусть наш народ управляет миром, как и должно быть!

Столкнув свои бокалы, два немца замолчали, каждый погрузившись в свои мысленные образы величественной будущей германской империи. Сосновский украдкой посматривал на Зауэра, пытаясь понять, играет тот или он правда напился как свинья. В тишине, нарушаемой лишь криками подгулявших горожан, вывалившихся из соседней пивнушки, двое мужчин ощущали незыблемую уверенность в своей миссии и в величии своего народа. Правда, Сосновский думал о советском народе и его миссии. О немецком он тоже думал, только о том, кто шел за Эрнстом Тельманом, о тех пятистах тысячах патриотов, кто не склонил голову перед немецким нацизмом. О тех, кому предстоит строить послевоенную Германию, дружественную Германию. Он думал о том, сколько боли и разрушений принесла последняя попытка Германии объединить мир идеями нацизма. История не будет помнить нацистов за попытку навести свой порядок, она запомнит их за кровь миллионов ни в чем не повинных людей. Тишина нависла над столом. За окнами мелькали редкие огни вечернего Бухареста как напоминание о том, что мир продолжает жить, несмотря на их философские размышления. Сосновский посмотрел на затылок собеседника, уткнувшегося лицом в согнутый локоть руки на столе.

– Ты прав, – признал он после долгой паузы. – Но иногда я думаю, что, если бы нам дали шанс, мы смогли бы сделать все иначе.

Зауэр никак не отреагировал, начиная храпеть и что-то во сне бормоча себе под нос. Сосновский бросил взгляд на огромные часы на стене. Время бежало вперед, и вместе с ним неумолимо менялся и сам мир. «Я буду играть роль твоего друга и единомышленника, Ульрих Зауэр, – подумал Сосновский. – Мы должны учиться на ошибках, а не увековечивать их. И пока вы, немцы, пытаетесь увековечить свою идеологию, мы будем учиться на ошибках прошлого и двигаться вперед в будущее. Спи, Ульрих, завтра мы проснемся, и ты наверняка сделаешь мне предложение работать на тебя, на твою группу нацистов в освобожденной Румынии».

Глава 4

– Вот она, – указал Шелестов на девушку в бледно-голубом платье и голубенькой косынке. – Присмотритесь к походке, к жестам. Черт их знает, вдруг у нее есть возможность где-то быстро переодеться. Но лучше совсем не спускать с нее глаз. Не думаю, что она такая опытная шпионка. Она, скорее всего, вообще не поняла, что произошло.

Шелестов и двое оперативников из отдела Смерша авиаполка сидели в машине и наблюдали за девушкой, вышедшей через проходную из части. Она шла неторопливо, то и дело роясь в своей сумочке, как будто что-то там не могла найти. Это была подавальщица из офицерской столовой аэродрома. Она единственная, кто мог слышать разговор о том, что ночью прилетает самолет с важным гостем и нужно приготовить хороший ужин, чтобы уважить московское начальство.

Подозревать повара, поседевшего за эти годы, человека с таким количеством медалей за войну, было делом последним. Также в последнюю очередь можно было подозревать командира полка и заместителя по тылу. А потом осторожными расспросами, которые выглядели так, пустым трепом между делом, удалось установить, что у Оксаны Глушко есть ухажер из румын, с которым она встречается, когда ходит в увольнения в город.

Девушка могла скрывать свое знакомство по двум причинам. Во-первых, любовь с иностранцем вообще не поощрялась, тем более что девушка могла захотеть остаться за границей. А во-вторых, такие отношения не одобрялись как раз по причине возможной вербовки вражеской разведкой. Так что Оксана Глушко могла как неумышленно разболтать важную информацию, так и сделать это вполне умышленно.

– Лапин, ты иди следом за ней по улице, – посоветовал капитан Болотов. – Смотри не попадайся ей на глаза. И посматривай по сторонам. Могут быть другие наблюдатели. Не столько за ней, сколько за тобой. Вдруг ее пасут свои же.

– Знаю, не в первый раз, – кивнул лейтенант.

– Я по другой стороне пойду, – предложил Болотов, – постепенно обгоню вас и зайду в магазин. Потом на следующем перекрестке к цирюльнику. Буду на вас со стороны смотреть, но твоя задача основная, Лапин!

– Не храбрись, – хмуро сказал капитан. – Дело тонкое, нам никак нельзя упустить ее контакт.

– Это точно, – согласился Шелестов. – Не забывайте, что оно еще и очень опасное. Тот, кто ее вербовал в открытую или втемную, рисковать не будет. Уберут ее и того, кто за ней следит. Им придется в случае опасности обрубать концы. Учтите это, ребята! И особенно ты, Лапин. Давай уж без лихачества. Дальше поступаем так. Вы идете за Оксаной, я проезжаю вперед на два квартала и сворачиваю за угол. Ставлю машину за углом и жду вас, наблюдаю. Если контакт не состоится, продолжаем работать по той же схеме.

Шелестов дождался, когда офицеры выйдут из машины и двинутся каждый своим маршрутом. Он некоторое время смотрел на Глушко, как она идет, беззаботно помахивая сумочкой и глядя по сторонам, на витрины. Видимо, у девушки хорошее настроение. Так ждут встречи влюбленные, а не завербованные агенты. «Вот ведь угораздило тебя вляпаться в такую историю, Оксана Глушко», – подумал Шелестов и тронулся с места.

Проезжая мимо девушки, Шелестов успел глянуть на ее лицо. Нет, явно она не шпионка. Так играть вряд ли сможет деревенская девчонка. Она идет на свидание, и мир для нее прекрасен. Он проехал вперед, свернул за угол и остановил машину. Выйдя снова на перекресток, Шелестов посмотрел вдоль улицы. Прохожих не очень много, и каждого человека можно спокойно разглядеть. Но девушки не было. Не увидел он и Лапина. Только капитан Болотов торопливо перебегал улицу еще до первого перекрестка. Значит, она вошла в дом или там проходной двор, который Оксана хорошо знает. Проходной двор хуже. По нему она может скрыться, а из дома уйти незаметно не так просто, если не прыгать со второго или третьего этажа.

Ругнувшись, Шелестов бросился к машине, понимая, что на колесах он все равно будет передвигаться быстрее, даже лавируя в переплетении улиц. Главное, вырваться сейчас на ту улицу, на которую через возможный проходной двор может выйти Оксана. Рванув с места с визгом резины, Максим погнал машину, объезжая зазевавшихся пешеходов, отвыкших за годы войны от плотного уличного движения. Вот и предыдущая улица, до которой Оксана не дошла, а вот примерно на этом уровне и дом, через который она могла пройти. Шелестов резко затормозил у тротуара и выскочил из машины. Так и есть!

Сквер внутри квартала, лавочки и неработающий фонтан в окружении каштанов.

Шелестов сразу остановился, его глаза забегали по деревьям и дорожкам сквера, где стояли лавочки. Рука полезла в карман за папиросами. Надо чем-то оправдать, что ты остановился и торчишь здесь. Прикуривай, не спеши. Потом посмотри, куда бросить спичку, дойди до урны. Хоть и мусора вокруг много, но сделай вид, что ты так воспитан и не бросишь спичку мимо урны. Ага, вон и Оксана сидит! Голубенькая косынка на голове, крутит нетерпеливо головой. Только бы ребята не напортачили. Выскочит кто-то из них сейчас, а его видно со всех сторон…

Этот «кто-то» был лейтенант Лапин. И он именно выскочил из проходного подъезда прямо в сквер и, увидев девушку, остановился как столб. Мысленно Шелестов крикнул лейтенанту: «Иди! Не стой на месте!» Но было поздно. Только опыт позволил Шелестову заметить то, что заметить было трудно. А еще точнее, он чего-то подобного и ждал, искал такую реакцию. Метрах в пятидесяти у начала дорожки сквера парень в коричневой вельветовой куртке, серой кепке, который неторопливо двигался в сторону Оксаны, вдруг круто развернулся на ходу и пошел назад. Все! Времени на размышления уже нет, ничего предпринять невозможно! Группа с оперативниками местного отдела контрразведки бездарно упустила врага. Шелестов просто сорвался с места и бросился за парнем.

Он успел сократить расстояние метров до тридцати, когда парень обернулся, увидел его и тоже бросился бежать. Шелестов сразу понял, что этот человек знает город очень хорошо. И что он, назначая встречу русской девушке, изучил расположение окружающих улиц и домов. Не романтическая красота и тихий уют сквера побудили его назначить здесь свидание, а возможность скрыться быстро и несколькими путями.

Улицы Бухареста были залиты теплым светом летнего утра. Едва просыпающийся город не догадывался, какие события развиваются за его стенами. Серо-синие здания австрийской архитектуры смотрели на улицы пустыми окнами, а звуки шагов и резкий звук автомобильных моторов, изредка раздававшихся на полупустых улицах, служили единственным аккомпанементом этой тишины. Люди только начали привыкать к тому, что чужая армия, вошедшая в город вместо немцев, никому и ничем не грозит. Патрули проверяли документы, осматривали гужевые повозки и редкие автомашины. Но город оживал. Открывались магазины, кафе. Оставшимся без крова и средств к существованию армейские кухни два раза в день бесплатно раздавали еду. В госпитале принимали больных и получивших ранения горожан.

И сейчас в этой тишине Шелестов пробирался через заброшенные дворы, примыкавшие к разбомбленному заводу. «Вот тебе и мирная тишина, – думал он со злостью. – Люди вдохнули мирной жизни, а мы начнем стрелять». Он шел, прислушиваясь и оглядываясь по сторонам, держа в руке пистолет. Сначала Максиму показалось, что неизвестный скроется в лабиринте переулков и улиц, но тот почему-то побежал сюда, к развалинам и брошенным домам, оставшимся без крыш и окон. Шелестов снова замер и стал прислушиваться. Ему казалось, что он улавливает едва слышимые звуки – тяжелое дыхание, звук каблуков на битом кирпиче. Это было совсем рядом. Диверсант тоже остановился и, стараясь не дышать, прислушивался к шагам преследователя. Догадается Болотов или нет задержать Оксану? Не оба же они с лейтенантом бросились за мной. Обязательно задержать, а то бросится девушка со страху в бега и ее первыми найдем не мы, а они. И тогда ей конец. Враг поймет, что мы вышли на диверсионную группу через нее.

Серая кепка появилась в нижней части оконного проема и стала передвигаться влево. Шелестов поднял руку с пистолетом и прицелился. Надо его увидеть полностью, во весь рост, тогда можно стрелять по ногам. Куда он решил идти? К пролому в стене, а потом на заводской двор? Да там черт ногу сломит после взрывов и пожаров. И там до сих пор, как говорил Гаспарян, находят неразорвавшиеся снаряды со складов завода. Надо ему перекрыть путь на завод. А еще лучше взять раньше, чем он повернет в людные улицы города, где нельзя стрелять из опасения задеть кого-то из мирных жителей.

Хруст щебня, резко треснула под ногой человека доска или какая-то палка. Шелестов вскинул руку, но в поле зрения оказался не человек, а кепка, вылетевшая из-за стены. Человек оступился, упал. И, не задумываясь, Максим бросился вперед.

– Opreste-te! O sa trag![4]4
  Стой! Я буду стрелять! (румын.)


[Закрыть] – крикнул он по-румынски.

Болотов с пистолетом появился в проеме и что-то крикнул, и тут же тишину развалин разорвал хлесткий пистолетный выстрел, потом второй, третий. Капитан сразу скрылся за краем стены, а фигура незнакомца метнулась вправо, поднимая за собой пыль, скопившуюся здесь за это время.

– В город его, в город гони! – гаркнул Шелестов. – Не пускай на завод!

Крикнув, Максим поднял пистолет и дважды выстрелил в воздух, чтобы беглец понял, что его зажимают с двух сторон. Пробежав под аркой, они оказались в тесном внутреннем дворике, где каменные стены возвышались, как неприступные крепости. Шелестов понял, что его противник заблудился или ошибся, свернув не туда. А может, Болотов появился вовремя и перекрыл ему единственный путь к бегству. И теперь этот уголок не оставляет диверсанту возможности для маневра. Звук шагов стих, и на мгновение установилась мертвая тишина. Вдруг раздался выстрел. Диверсант отбросил одну руку в сторону, стреляя куда-то вправо. Он тут же бросился к желтому солнечному пятну на другой стороне двора. Он появился в поле зрения всего на пару секунд, и Шелестов открыл огонь, но диверсант пригнулся, прыгнул в сторону и выстрелил несколько раз в ответ. Пули засвистели в воздухе, одна врезалась в кирпичную стену возле головы Максима, обдав его мелким красным крошевом. Но тут что-то случилось. Диверсант пошатнулся и повалился на камни, ткнувшись головой в битый кирпич. Шелестов подошел ближе, стараясь держать оружие наготове. Из-за колонны появился Болотов с пистолетом в вытянутой руке.

– Что он? Живой?

– Черт побери! – Шелестов остановился возле тела. – Живые так не падают.

Он перевернул упавшего человека лицом вверх. На него смотрели остекленевшие глаза парня не старше двадцати лет. Кровь стекала по губам убитого, оставляя причудливую алую полосу. Максим замер на мгновение, осознавая ошибку. Все кончено. Убит другой. Да, это враг, да он оказывал вооруженное сопротивление, отстреливался, но тот, за которым бежал Шелестов, тот, одетый в коричневую вельветовую куртку, скрылся. А этот или ждал его, или должен был прикрывать его побег, если появится опасность преследования. Вот и прикрыл. Он медленно огляделся, надеясь уловить хоть какой-то след. Утреннее солнце, не поднявшееся еще высоко, бросило длинные тени, похожие на переплетение рук. Вдалеке раздался звук колокола. Колокол сзывал прихожан на утреннюю службу, а тут, в развалинах завода, умершего завода, лежит тело человека, которому еще жить и жать. И совсем незачем ему было умирать за прошлое этой страны. Ему надо было жить за ее будущее, строить будущее Румынии.