Текст книги "Чужое зверье"

Александр Тамоников
Чужое зверье

СМЕРШ – спецназ Сталина

© Тамоников А.А., 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

– Когда и как вы попали в немецкий плен? При каких обстоятельствах?

Изможденный человек, не поднимая опущенной головы на худой, как ветка, шее, пробормотал в ответ:

– Вы уже это спрашивали. И я вам отвечал. Несколько раз рассказывал обо всем, называя даты. Каждую подробность, каждый шаг. Я все рассказывал.

Он наконец поднял на них глаза. В блеклом, потухшем взгляде бывшего военнопленного было столько тоски, что Алексею Савельеву, оперуполномоченному отдела контрразведки 134-й стрелковой дивизии, стало не по себе. Серые глаза мужчины были мутными – казалось, будто их затянуло туманом.

Изможденный мужчина, заключенный по фамилии Грошев, вдруг впился дрожащими руками в наголо обритую голову, так что вспыхнули алыми клочками шрамы, которыми был усеян его череп.

– Почему вы спрашиваете это снова и снова? Зачем? – в голосе несчастного не было злости, только безысходное отчаяние. – Я ведь пришел сам, я рассказал всю правду, ничего не скрыл. Ни про плен, ни про пытки, ни про вербовку абвера. За что? За что? – заключенный опустил голову и снова забормотал, тускло и жалостливо, словно читал унылую молитву.

Сидящий рядом с молодым контрразведчиком, младшим лейтенантом Савельевым, капитан Никодим Евстафьев резким окриком остановил эти причитания:

– Прекратить, Грошев! Немедленно! Я буду задавать эти вопросы столько раз, сколько понадобится. А ты будешь отвечать на них! Если хочешь, чтобы я поверил, что ты не работаешь на Гитлера! Когда и как попал в немецкий плен? При каких обстоятельствах? Отвечай немедленно! Рассказывай все подробно.

Несчастный Грошев поник, костлявые плечи совсем обвисли, мокрая от пота – из-за мучившей его лихорадки – грязная рубаха обтянула впалую грудь. Бывший немецкий военнопленный, а теперь узник советского фильтрационного лагеря, гвардии старший лейтенант тускло принялся повторять снова свой рассказ. Его младший лейтенант Савельев слышал вчера. И позавчера. И три дня назад. Они с капитаном Евстафьевым допрашивали Грошева по кругу вот уже неделю, повторяя одни и те же вопросы.

Первые три дня Алексей Савельев, совсем еще новичок в контрразведке, с интересом вслушивался в каждое слово. Он внимательно рассматривал сидящего перед ним мужчину: худой, как скелет, с дрожащими после контузии руками, покрытый шрамами, почти всегда смотрящий в пол Грошев вызывал у Савельева недоумение. Молодой мужчина никак не мог представить себе: неужели этот дерганый и какой-то погасший человек командовал ротой, отдавал приказы бойцам, вел их в атаку?

После шестого или седьмого допроса, с одними и теми же вопросами Евстафьева, одинаковыми ответами Грошева, Алексей заскучал. Будни контрразведчика при проверочно-фильтрационном лагере совсем не были похожи на то, что представлял себе Савельев, когда учился на курсах для сотрудников СМЕРШ.

Хотя оперативная деятельность была для него не нова: до войны комсомолец и отличник ГТО, Савельев успел отучиться два года в высшей школе милиции. Там он проходил практику в одном из районных отделов милиции, даже участвовал в качестве добровольца в захвате банды. Еще вместе с товарищами он патрулировал улицы как дружинник, не раз ловил хулиганов и расплодившихся в городе воров и мелких грабителей.

Поэтому и свою будущую службу в новом подразделении разведки – СМЕРШ – парень представлял такой же интересной. Поиск и разоблачение шпионов, немецких агентов, перебежчиков и диверсантов, сбор оперативных данных, риск во имя советской власти и коммунистической партии, увлеченные своей службой товарищи с горящими глазами.

Ведь сам отдел контрразведки создали не так давно – в апреле 1943 года – по приказу товарища Сталина, после того как он получил донесение о большом потоке перебежчиков, диверсантов и власовцев, хлынувших через фронтовую границу на территорию освобожденного от оккупации СССР. Немецкие шпионы были хорошо подготовлены, обучены азам вербовки, подрывного дела, сбора секретных данных. И у них было огромное преимущество – они мгновенно внедрялись в ряды военных, потому что сами были военными, обычными русскими офицерами и рядовыми. После мучительных и долгих пыток в нацистских лагерях некоторые из них соглашались на сотрудничество, становились агентами немецкого разведывательного отделения абвер, лишь бы прекратить бесконечные пытки. В пику новой разведывательно-диверсионной тактике армии вермахта и был создан отдел СМЕРШ.

А уже в сентябре этого же года первые курсанты подразделения контрразведки, а среди них и младший лейтенант Савельев, отправились после срочного обучения по местам распределения.

Молодой оперуполномоченный попал по распределению в проверочно-фильтрационный лагерь НКВД, где содержались советские военные, которые попали в плен к гитлеровцам, а потом смогли сбежать и найти дорогу назад. Сотрудники СМЕРШ проводили допросы, узнавая об обстоятельствах пленения и возвращения. Их задачей было понять – не является ли бывший военнопленный немецким агентом, не прошел ли он вербовку абвером и можно ли его снова включить в ряды действующей РККА.

День шел за днем, сентябрь перетек в холодный октябрь с первыми заморозками, а потом ледяной ноябрь, а вся работа молодого контрразведчика проходила в крошечном пыльном кабинете. Через мутные оконца заглядывало солнце, доносились голоса людей, иногда в стекла бился ледяной дождь, смешанный со снежинками. За окном била ключом настоящая жизнь, но в этом месте время будто бы застыло.

Ежедневно вместе с капитаном НКВД Евстафьевым младший лейтенант Савельев допрашивал советских военных, которые вернулись на родину из немецкого плена. Их содержали в бараках, водили под конвоем на допросы, хотя официально не называли заключенными.

Евстафьев и Савельев изучали личное дело каждого военного, узнавали обстоятельства плена. А через несколько дней или недель решали, действительно ли это он случайно попал в плен или все-таки возвращенец стал перебежчиком, является агентом абвера.

Каждый день офицеры меняли чью-то судьбу. Иногда накладывая резолюцию о том, что тот или иной возвращенец невиновен. А в отдельных случаях отправляя бывшего пленного из проверочно-фильтрационного лагеря в распоряжение военного трибунала, если сложилось мнение, что перед ними предатель, а не жертва фашистов.

Фронт, передовая были где-то далеко, жизнь лейтенанта Савельева вдруг превратилась в монотонную рутину – бумаги, допросы с однотипными вопросами, снова бумаги, обед и казарма. И так по кругу каждый день.

Но монотонная жизнь была для Алексея Савельева скучна и непривычна. Молодой мужчина провел два года своей жизни после призыва на фронт в стрелковой роте – в окопах, атаках, наступлениях и тяжелых марш-бросках. Поэтому для него было огромной тягостью видеть в измученных, бледных мужчинах потенциальных преступников, предателей и шпионов. Эти офицеры и рядовые ведь были тоже фронтовиками, как и он, обычными людьми, тоже сражавшимися ради победы над армией Гитлера.

Просто судьба повернулась к ним другой стороной. Эти несчастные люди не по своей воле, а из-за тяжелого ранения или контузии оказались в немецком плену, потом бежали, часто многократно, несмотря на пытки, лишения и голод в концентрационных и пересыльных лагерях. Оказавшись на родине, они снова становились узниками, такими же пленными.

Хотя фильтрационный лагерь официально не считался тюрьмой, но всем вокруг, в том числе и бывшим узникам, было понятно: они не герои сражений, не жертвы фашистов, а подозреваемые, в которых оперуполномоченные СМЕРШ пытаются распознать немецкого диверсанта.

Только у начинающего смершевца Алексея Савельева никак не получалось распознать в измученных людях предателей.

Ведь, будучи курсантом школы милиции, он видел на практике настоящих преступников, присутствовал при допросах. То были наглые урки, бравировавшие своими преступлениями, отвязанные бандиты, жестокие и грубые. Сейчас же перед ним каждый день едва сидели от боли и усталости, дрожали от унижения и несправедливости люди, которым не повезло попасть в плен. Обычные, изведенные голодом, пытками в немецких лагерях и тюрьмах, а теперь затравленные недоверием и бесконечными подозрениями.

Поэтому уже через неделю Алексей не мог поднять глаза на людей, которых ему приходилось допрашивать. При виде мужских слез, шрамов и рубцов, покрывавших их тела, от криков, полных отчаяния, ему становилось невыносимо тоскливо на своей новой службе в рядах СМЕРШ. А их рассказы про плен, про истязания и зверства в лагерях каждый раз вызывали у парня содрогание и ненависть к фашистам.

Глава 1

«Сам момент, как я попал в плен, я не помню. После прицельного огня я поднял в атаку своих бойцов, мы шли цепью. Как вдруг стало темно, и я слышал только звон, очень сильный звон в ушах. Потом помню, как упал от удара взрывной волны. Она меня уронила на землю – как течение, сбила с ног. По нам, наверное, ударила внезапно немецкая артиллерия. Точно не скажу, потому что ничего не видел и не слышал какое-то время. Меня оглушило. Помню, пытался опереться на что-нибудь, подняться на ноги, а руки как чужие – скребут по земле, но я не понимаю, как с ними управиться, они меня не слушаются. Меня контузило, почти сутки я ничего не слышал, может быть, больше. Воспоминание о том времени осталось в памяти какими-то урывками. С поля меня волокли под руки немцы, обшарили одежду, забрали оружие, а потом затолкали в грузовик с другими пленными. Офицеров держали отдельно, там почти все были ранены. Людей было так много, что никто не мог лечь, все стояли. Меня зажало между соседями, было очень трудно дышать, пахло кровью, сильно пахло.

Утром, когда грузовик остановился и нам приказали построиться, больше половины пленных уже были мертвы. Кто-то от ран истек кровью, а кто-то просто задохнулся от тесноты. Того, кто не смог встать в строй, обессилевших, тяжелораненых, там же, на месте, на наших глазах добивали. Их не расстреливали, просто били в затылок тяжелым гаечным ключом – экономили патроны. Я тогда смог встать. С пятого раза или шестого, я вставал и падал, снова вставал. Немецкий солдат занес надо мной ключ, но кто-то из толпы пленных подал мне руку, помог – и я удержался на ногах.

Нас долго куда-то везли. Наверное, целые сутки. И затем высадили в поле – это был просто клочок земли с пожухлой травой, где не было никаких построек – одна лишь ограда из колючей проволоки и охрана.

В этой полевой пересылке мы провели около месяца, спали на голой земле в той одежде, что попали в плен. Раз в сутки привозили два ведра с водой, четыре черствые ковриги и ставили за ограду. Каждый день пленные прибывали, от десяти до пятидесяти человек. Но паек был тот же – два ведра и четыре ковриги хлеба. Мы сами его делили поровну на всех. Кусок с ладошку, потом с половину, через месяц в день мне доставался кусочек размером с половину моего пальца.

Мертвецы были кругом, люди умирали десятками. От голода и ран, их никто не лечил. Нам не разрешали хоронить тела, только дежурные оттаскивали трупы за ограду каждое утро, чтобы охране было проще нас считать.

Мы строили планы побега: хотели разоружить охрану или отвлечь. Я готов был пожертвовать собой, умереть, подставиться под пули охраны, чтобы другие могли освободиться. Но гитлеровцы никогда не подходили к нам близко, боялись, что мы от отчаяния способны что-либо против них предпринять. Они даже сгоняли нас в кучу подальше от входа на территорию, чтобы поставить воду за ворота.

От страшного недоедания к концу месяца я почти уже не ходил. У меня выпала часть зубов, тело было покрыто язвами, в одежде и волосах ползали вши. Почти все время я лежал, полз на коленях только тогда, когда привозили паек.

Нас не избивали, нет, не пытали и даже не заставляли работать. Просто не кормили, не давали воду, одежду, укрытие, лекарства или возможность помыться. И это убивало медленно, по капле. Ты жил, но был ходячим мертвецом без сил на побег или сопротивление. Каждый, кто прибывал в тот лагерь, проходил через это. Разговоры о побеге затихали через неделю. Люди начинали гаснуть. Они от голода и постоянного холода берегли силы – переставали разговаривать друг с другом, старались двигаться поменьше. К концу месяца они почти не вставали с места, лежали в забытьи от холода, голода, боли.

Тогда я перестал бояться смерти – наоборот, ждал ее, просил побыстрее забрать меня, чтобы прекратить это унизительное состояние. Но мое тело двигалось и жило вопреки всему. А в конце месяца, когда вся территория лагеря была заполнена пленными, нас построили в колонну и повели перегоном через лес к железной дороге. Чтобы никто не попытался сбежать, заключенных связали одной веревкой. Шаг в сторону для того, чтобы попытаться сбежать, – и за тобой тянется кучка таких же живых мертвецов. В общем вагоне заключенных пересылки везли почти пять суток.

Оказалось, что нас вывезли в тыловую часть оккупированной территории Польши. Там был построен лагерь: бараки, ограда из колючей проволоки под током, вышки с охраной. Печи для сжигания тех, кто не мог работать. Правда, на работу ходили не все – лишь рядовые, женщины, дети.

Офицеров, таких как я, заняли совсем другими делами. Неделю нам давали еду, жидкую баланду и хлеб, это помогло восстановить силы. Я мог встать сам, сделать несколько шагов. Думал, что нас кормят, чтобы мы могли работать вместе с остальными заключенными. Оказалось, что это не так. От нас фашисты хотели совсем другого.

Когда я смог сам сидеть или стоять, меня начали допрашивать. Так же как делаете это вы: часами, сутками одни и те же вопросы: часть, звание, как попали в плен. Когда я засыпал или падал, меня раздевали догола, выводили на улицу и обливали ледяной водой. Была зима, и вода сразу застывала ледяной коркой на теле.

После этого меня привязывали веревкой к огромному стволу, так, чтобы я не лежал на земле, не простудился и не умер от воспаления легких. Вот такая забота. Заводили руки и ноги назад, туго обматывали веревками. В такой позе я висел несколько часов на огромном бревне, голый, дрожащий. Мимо меня иногда проходили другие заключенные, их вели на трудовые работы или обратно в барак.

После „закаливания“, как это называли фашисты, меня сажали в карцер. Это крошечная камера, метр на метр, где невозможно сесть или лечь. Там нет окон, туалета, ничего нет. Только стены в темноте и длинные царапины сверху донизу – следы от тех, кто провел там, как и я, много времени… Очень много. Неделю или месяц я там был, не знаю. Все дни тогда слились в нечто серое, одинаковое.

Иногда меня выводили оттуда, чтобы избить или облить ледяной водой на морозе или подвесить головой вниз. Иногда не давали воды по трое суток, потом надевали на голову мешок, клали на спину и заливали через воронку ведро воды в рот. Ты захлебываешься и увертываешься от воды, о которой думал несколько суток. От жажды в карцере губы слипались, ужасно хотелось пить. Я лизал стены, чтобы хотя бы от их прохлады получить какое-то ощущение влаги. А потом увертывался в ужасе от потока воды, корчился и захлебывался.

Пытки длились всю зиму. Вернее, бесконечно. Допросы почти прекратились, вместо них были только пытки. А однажды меня вывели из карцера, дали штаны и завели в теплую комнату. Я с трудом смог сесть, потому что кожа на мне висела клочками после побоев. Немецкий офицер в очках поставил передо мной кружку с горячим чаем и положил листок. Сказал, если я подпишу его, то смогу выпить эту кружку. Целую кружку чая.

Это было соглашение на сотрудничество с абвером. Я подписал сразу! Не из-за чая, не из-за пыток, нет! Как только я увидел соглашение стать немецким агентом, то сразу понял – это мой шанс вернуться назад, на родину. Я не думал ни о чем, ни в чем не сомневался. Сразу решил, что соглашусь на всё, буду делать вид, что готов сотрудничать. Лишь бы вернуться назад, на территорию Советского Союза, выйти за колючую проволоку. А как только окажусь у своих, то сразу раскрою тайну, сдамся сам и расскажу все, что знаю.

Я – советский офицер, я гражданин СССР, я – коммунист и не хочу предавать свою родину. Мои родители, моя жена, мои дети живут в этой стране, я защищал эту землю от фашистов. И я не собирался предавать родину.

Эта бумага была лишь пропуском назад, для меня она ничего не значила, поймите. Зачем мне умирать в муках, предателем, трусом, пленным, если можно принести пользу своей родине? Это было так просто – всего лишь соглашаться на словах с сотрудниками абвера.

После того как я подписал бумагу, меня с еще десятью офицерами перевезли в отдельный лагерь в пригороде Польши. Там нам дали еду, кровати, одежду, сводили к врачу и в баню. Да, мне пришлось присягнуть Гитлеру на верность… Но я понимал, что это ложь ради спасения. Ни минуты я не собирался служить ему и германской армии.

Наоборот, я не хотел, чтобы кто-то и вправду мог стать шпионом в Красной армии, смог навредить ей изнутри. Поэтому всегда соглашался на все предложения, изучал любые материалы, что давали нам во время подготовки. Я помогал другим диверсантам с изучением немецкого языка. Я делал все это, чтобы узнать как можно больше информации. Потому что потом планировал передать сведения нашей разведке, я хотел быть полезным здесь. Мне не было сложно лгать и притворяться. Я ничего не чувствовал, ни страха, ни вины.

Знаете, мне иногда кажется, я остался там навсегда, в том карцере, где нет ничего, кроме темноты и стен. Я стал там живым мертвецом. Потому что ничего не чувствовал, абсолютно ничего, окаменел, застыл изнутри и снаружи.

В немецком лагере, когда нас обучали, как осуществлять диверсии, рассказывали о величии Германии и заставляли присягать на верность, мне не было страшно или стыдно. Только от единственной мысли становилось тепло на душе: я вернусь домой, я помогу своей стране, я снова буду собой. Все остальное – неважно.

По ночам я зубрил каждое слово и цифру, что услышал днем. Нас планировали раскидать по разным фронтам и подразделениям, сделали фальшивые документы. Каждому из перебежчиков придумали легенду – часть, имя. У всех были разные задачи, позывные, но цель поставили одинаковую – служить Гитлеру, вредить советской власти и Красной армии. Организовывать диверсии, вербовать агентов, вести агитационную деятельность, узнавать и передавать сведения о ситуации на советском фронте – это входило в задачи „перебежчиков“.

Через месяц подготовки нас обеспечили всем необходимым – формой, рациями, бумагами. В группе из пяти человек меня вывезли на аэродром под Люблином. Оттуда на транспортном самолете „физилер-шторх“ нас доставили на Восточный фронт. Согласно приказу, диверсионный отряд из пяти единиц десантировался в районе Ивангорода. После приземления мы с моим сообщником, Олегом Двурядовым, захватили остальных немецких агентов, обезоружили их и сдали в ближайшую военную часть. Сами тоже добровольно сдались, а потом рассказали о своем вынужденном сотрудничестве с абвером.

Все планы, явки, пароли, свои и чужие, что я успел узнать за время пребывания в плену, я перечислил сотруднику НКВД под запись сразу после ареста. При задержании сдал фальшивые документы и оружие. Это было больше трех месяцев назад.

Из того места, где меня арестовали, на поезде и под охраной меня перевезли в этот лагерь и теперь допрашивают, словно я преступник. Только я рассказал вам все без утайки. В моих словах нет ни единого слова лжи.

Я хочу быть свободным, меня не пугает смерть. Поэтому прошу, поверьте мне. Я не двойной агент, я никогда не собирался служить Гитлеру и не хочу быть частью армии вермахта. Отправьте меня на передовую, в любую часть, в любое подразделение, хоть в штрафную роту рядовым. Я докажу, что готов служить своей родине. Прошу, я хочу быть свободным. Я больше не хочу быть в том карцере, где только темнота! Я не хочу быть мертвым внутри! Прошу вас, поверьте мне».

Свой рассказ Грошев закончил шепотом, он едва говорил, оставшись без сил. Алексей, хоть и слышал этот рассказ уже не один раз, снова почувствовал, как по спине пробежал холодок. Ежедневные пытки, мучения, холод и голод – их пленный офицер терпел бесконечно. Невозможно представить, что он чувствовал тогда и каково ему сейчас от подозрительного отношения уже на родине после возвращения.

Но напарник оперуполномоченного Савельева, капитан Евстафьев, равнодушно пожал плечами:

– Наплел нам тут с три короба, какой ты герой! И немцев с носом оставил, и на родину вернулся. Только мы не дураки, знаем, что ты там задумал. На фронт, говоришь, хочешь? Чтобы там без присмотра сведения гитлеровцам переправлять через границу? Хитро придумано, Грошев. На передовой сбегал туда-сюда пару раз, и никто не узнал ничего?! Да кто вас, шпионов и перебежчиков, к передовой подпустит, вредителей!

Голос Никодима становился все громче и громче, в нем звучало раздражение. Он с утра чувствовал себя плохо, живот крутило без остановки, голова трещала после вчерашних семи кружек самодельной браги из кусков черствого хлеба и сахара. Савельев каждое утро наблюдал растущую желчь и злобу, которую капитан выплескивал во время допросов на задержанных.

Однако сегодня молодой смершевец не удержался от возражения:

– Остальных же отправляем на фронт с понижением в звании, искупить вину с оружием в руках. Товарищ Грошев тоже может доказать верность родине.

Евстафьев на полуслове замолчал, и его лицо пошло пятнами:

– Савельев, соорудил бы ты чаю лучше. Сходи за кипятком в каптерку, как молодой сотрудник. А то с этой работой ни поесть, ни попить, власовцев с каждым днем все больше и больше.

Алексей хотел было возразить, что он не прислуга. Да и утром он сам лично видел в офицерской столовой, как Никодим завтракал двумя кусками хлеба с маслом. Но промолчал. Уже не первый раз капитан отправлял его из кабинета под благовидным предлогом, а после его возвращения все протоколы и признания были подписаны. Понурый и молчаливый задержанный сидел, шмыгая кровавой юшкой из разбитого носа. Методы Евстафьева молодому смершевцу не нравились, хотя он не считал себя вправе делать замечания из-за разницы в возрасте и звании.

Поэтому, скрепя сердце, молодой лейтенант направился в сторону каптерки, где всегда в пузатом чайнике кипела вода. Он осторожно налил в большую жестяную кружку кипятка и отправился обратно по коридорам штаба к своему кабинету. Уже почти в конце пути навстречу ему выскочил из-за двери клозета бледный капитан Евстафьев. Подтяжки на его штанах были спущены, а на лбу выступили бисеринки пота.

– Что случилось, товарищ капитан? – удивился парень.

Никодим простонал, прижимая ладонь к животу:

– Худо мне что-то. Надо до фельдшера.

– А Грошев где, задержанный?

– Да закрыл я его в кабинете, – прокряхтел капитан. Он сунул ключи молодому оперуполномоченному. – Отправь его обратно в барак и следующего на допрос. Ох, без меня пока действуй, скрутило что-то.

Алексей заспешил к кабинету, долго возился с ключами, потому что ему мешала кружка, полная кипятка. Наконец скрипучая створка распахнулась от толчка плечом, лейтенант шагнул внутрь и ахнул – пол, стены и окно были залиты кровью. На полу лежал извивающийся в судорогах Грошев. Его тело тоже было залитой алой жидкостью. Савельев отшвырнул в сторону кружку и кинулся к распластанному на полу мужчине:

– Что, что случилось? Это Евстафьев, он вас избил?!

И тут же инстинктивно дернулся назад от жуткого вида: у Грошева на шее набухала кровавая полоса рваного разреза. Сам задержанный сжимал в залитой кровью руке осколок. В разбитое стекло завывал ноябрьский ветер. Бывший офицер и немецкий агент разбил стекло, пока офицеров не было в кабинете, и перерезал себе горло.

Узкие губы на лице у несчастного растянулись в безумной улыбке, в уголках рта выступила кровавая пена.

– Потерпите, я сейчас. Я приведу фельдшера! Срочно в госпиталь вас! – засуетился лейтенант, не зная, как помочь умирающему.

Тонкие пальцы ощутимо сжали рукав гимнастерки:

– Нет, нет, нет, я сам. Я сам это сделал! – Грошев открыл глаза, они светились радостью и спокойствием, впервые с тех пор, как Савельев увидел его в кабинете для допросов. – Я свободен, теперь я свободен! Я свободен, свободен!

Он выкрикивал эти слова, захлебываясь собственной кровью. Кричал с надрывной радостью, пока не захрипел и не дернулся в предсмертной судороге. Когда тело несчастного Грошева обмякло, а взгляд и безумная улыбка застыли навсегда, Алексей Савельев очнулся от оцепенения.

Парень кинулся к двери за врачом, потом сделал шаг к телу, проверил пульс на шее – мертв. Стянул свой ватник с крючка у двери и закрыл бледное лицо с жутким оскалом-улыбкой.

Весь оставшийся день младший лейтенант провел как во сне: он писал рапорт начальнику о произошедшем; отвечал на вопросы врачей; помогал отнести тело в хладник, который отдали под хранение трупов. Даже сходил на обед, где повеселевший после посещения фельдшера Евстафьев с аппетитом уплетал щи, заедая их щедрыми кусками ржаного хлеба.

А Алексей механически ел, не замечая вкуса еды.

– Ты чего, лейтенант, смурной такой? Из-за самоубивца этого? Да не переживай, нашей вины тут нет. Сам он себе глотку распорол. Еще и окно разбил, паразит, как теперь работать, просквозит ведь от ветра.

Савельев вдруг резко спросил напарника:

– Нет нашей вины, вы уверены? Вы так думаете, что в его решении нет нашей вины? Грошев ведь не думал, что по возвращении его будут мучить допросами. Он не рассчитывал, что станет преступником на своей родине. Почему вы не допускаете, что он и правда хотел как лучше? Разве он не хотел вернуться назад и быть полезным советскому государству? Грошев же рассказывал, что только поэтому формально согласился на сотрудничество с абвером! Что, если он говорил искренне, а мы ему не верили – и от нашего недоверия он потерял надежду?

Капитан Евстафьев вытер рукой лоснящиеся от жирного супа губы:

– Молод ты еще, Савельев. Потому и веришь каждому проходимцу, кто умеет слезу пустить. У таких, как он, ни стыда, ни совести нет. Ты вообще знаешь, что наша контрразведка смогла предупредить операцию «Длинный прыжок»? Знаешь, что за операция? Гитлеровские агенты готовили покушение на лидеров «большой тройки», Сталина, Рузвельта и Черчилля во время конференции. Хотели прямо на мирных переговорах ликвидировать руководителей стран, которые за мир, за победу! После такого как этим перебежчикам можно верить? Пускай спасибо скажут, что не ставим к стенке без суда и следствия. Хотя им только такое и положено по законам военного времени!

Толстый палец почти ткнул Савельева в грудь:

– Ты жалость эту убирай. На нашей службе она ни к чему. В СМЕРШ надо людей видеть насквозь, всю их гниль, слабость! Подлецов кругом много развелось, так и норовят и нашим, и вашим служить. Если будешь каждому верить, то ни одного власовца на чистую воду не выведешь, – тяжело крякнув, Никодим поднялся из-за стола. – Там уборка в кабинете идет. Сегодня работу провести не получится. Ты проследи там, посиди, чтобы все хорошо отмыли. А потом запрешь дверь. Я в казарму, мне доктор велел отлежаться сегодня. Здоровье ни к черту стало из-за этих предателей да шпионов. Расшатали мне все нервы. А ты им в рот глядишь.

С этими словами Никодим тяжело пошагал к выходу.

Его молодой напарник так и остался сидеть в тяжелых раздумьях, склонясь над тарелкой. Молодому мужчине было муторно на душе от мысли, что этого могло бы не случиться, доверяй они чуть больше словам Грошева.

После обеда младший лейтенант Савельев вернулся в кабинет. Однако здесь полным ходом шла уборка: звенели ведра, пахло хлоркой и загустевшей кровью, звонко шлепали мокрые тряпки, а плотник бурчал что-то под нос, примеряясь к разбитому окну. Алексей сгреб со стола все бумаги – протоколы допросов и личное дело Грошева, – пристроился в коридоре на подоконнике, чтобы снова перечитать те сведения, что раз за разом повторял задержанный.

Оперуполномоченный внимательно перечитывал лист за листом, шептал с досадой под нос:

– Надо было заниматься проверкой сведений, а не бесконечными допросами. Вот же Грошев указал, что в окрестностях Железногорска в Курской области запланирована операция «Луч». Подготовлены кадры для внедрения, завербованные советские офицеры. Эх, вот где настоящая работа. Надо сделать запрос в штаб военной части в Курске, были ли там выявлены агенты абвера.

Контрразведчик открыл свой гроссбух, который выдавали каждому сотруднику, – формуляры с описанием разыскиваемых шпионов: клички, словесные портреты, особые приметы, легенда, на чье имя сделаны фальшивые документы, предполагаемое место ведения диверсионной деятельности. Он пролистал его от корки до корки, выискивая хоть одного фигуранта, которого бы обнаружили в названном Грошевым Железногорске или его окрестностях. И ничего не нашел. Неужели прав Евстафьев и самоубийца лгал ради того, чтобы только оказаться на передовой, снять побыстрее с себя подозрения, а сам хотел поставлять сведения противнику.

Может, и правда он, Алексей Савельев, не годится для такой службы, не быть ему контрразведчиком с такой доверчивостью к людям? От одолевавших сомнений парню стало совсем тоскливо на душе.

Но тягостные мысли Алексея прервал вдруг тихий голос:

– Товарищ младший лейтенант, добрый день!

Молодой контрразведчик соскочил с подоконника, вытянулся во фрунт и отдал честь. Потом понял, что на голове его нет головного убора, и сконфуженно отдернул руку вниз:

– Здравия желаю, товарищ майор.

Перед ним стоял майор НКВД, начальник местного отделения Народного комиссариата обороны СССР. Майора Костюченко, своего командира, младший лейтенант видел лишь раз, когда принес свои документы в штаб подразделения для оформления на службу. После короткого разговора именно Костюченко назначил его в напарники Естафьеву на оперативную работу с задержанными из пересылочно-фильтрационного лагеря.

– Вольно, – невысокого роста, но с крепкой фигурой, налитой невидимой под формой силой, глава подразделения двигался на удивление мягко, почти бесшумно, будто ходил не в армейских сапогах, а войлочных тапках.

Мужчина черканул взглядом по стопке документов на подоконнике:

– Заприте кабинет с бумагами и следуйте за мной.

Алексей кинулся выполнять приказ командира: он быстро расправился с замком; а потом последовал за майором, который уже медленно шел по коридору.

Они спустились на первый этаж, где располагались кабинеты штабных служащих, в том числе рабочее место Костюченко.

Майор жестом пригласил Савельева входить, сам проследовал к столу и занял свое место рядом еще с двумя военными. Алексей замер на середине просторной комнаты, он с удивлением разглядывал погоны и петлицы на кителях присутствовавших: два майора и старший лейтенант госбезопасности. Ох, неспроста собралась такая компания вместе.