Текст книги "Удачное распределение"

Шнайдеры

Мы работали до позднего вечера, пока сумерки в мастерской не сгустились до темноты туч на небе.

– Ну хватит на сегодня, – сказал Костя, – а то жена заревнует. Если что, засвидетельствуйте, что я был с вами, а не с Зинкой.

– Хороший ты парень, Костя, а это напрасно сказал. При чём тут Зина?

– Не обращай внимания! Я ведь дурак. Иногда что попало несу…

– Иногда «за что попало» можно и схлопотать.

– Схлопотать? За Зинку что ли? Никак уже втюрился?!

– Ой, дурак!

– Так я ведь уже сказал, что дурак!

Костя отправился в свою сторону, а я пошёл с Адамомом Адамовичем, потому что нам было по пути.

– Столовая, наверно, закрыта, – сказал он.

– Наверно, – согласился я.

– А ты не евши. Зайдём к нам, перекусим. Молоко заодно заберёшь.

– Спасибо. Не откажусь, – сказал я, под аккомпанемент завывания в своём брюхе.

Держась за штакетник, мы с Адамом Адамовичем пробрались по чавкающей жиже мимо замызганного до крыши «отцова» трактора, и во дворе Шнайдеров, где резко пахло ацетоновой краской, интенсивно потопали о дорожку из серой плитки, оббивая сапоги от налипшей грязи.

Регина Кондратьевна в чёрном блестевшем от дождя непромокабле с капюшоном на голове ещё сидела под коровой. Струйки молока прошивали поднимавшуюся над кромками ведра белую пузырчатую пену.

– Ну всё, Муся, – сказала она наконец, похлопав чёрно-белый коровий бок, – отдыхай до утра.

Я перехватил из её рук подойник, и осторожно, стараясь не расплескать, занёс в летнюю кухню, в которой тоже пахло краской. У стены над крышкой погреба стояла кровать, в углу у печки ведро тёмно-зелёных огурцов, а на самой печке – сплетённая из прутьев корзинка с красными помидорами.

– Работ и хлопот полный рот, – посетовала Регина Кондратьевна. – Весь вечер красила. Ночевать будем здесь, а то угорим. И огурцы надо посолить, чтобы не пропали… Зато всё своё: если завтра магазин закроется, мы и не заметим.

– Это правда, – отозвался муж, умываясь под рукомойником в стоявший на табуретке цветастый таз. – Магазины нам на хрен не нужны. Умывайся, Владимир Александрович. Мы, Регинка, голодные как черти. Что у тебя?

– Сейчас борщ сварю. Пять минут.

Она достала из буфета литровую банку с оранжевым содержимым:

– Это борщ. Вы, Владимир Александрович, наверно, не помните, а здесь в совхозе лет десять назад все магазины были заставлены банками с борщом и солянкой. Удобно: воду вскипятишь, банку в кипяток, и обед готов. Мне нравилось. Весной подумала, чтобы мясо не пропало, наварю-ка я побольше борща на лето. Пятилитровую кастрюлю натушила, чтоб бульона совсем немного, по литровым банкам разложила и через автоклав пропустила. Хорошая штука автоклав, – сказала она, кивнув на серебристый бочонок на буфете, – восемь банок входит. Смотришь на манометр. Набралось давление, выключишь. Он полсуток остывает, и сто процентов, что не испортится. Я в прошлом году двести банок всяких консервов закатала. У меня мясной тушонки ещё пятнадцать банок в погребе. Жить можно. Кто работает, тот может хорошо жить.

– Отлично может жить, – поправил Адам Адамович.

– Молодые не знают, поэтому не ценят. А как мы жили! Рассказываешь – никто не верит. Привезли нас осенью в сорок первом году. Не сюда – здесь голое место было – а в Р… Мне только-только одиннадцать лет исполнилось, Аньке – сестре – семнадцать, брату Ваньке шесть. Отец, мать, да ещё бабушка – отцова мать. Шесть человек на квартире у чужих людей в одной комнатушке – себе и им в тягость. Только и было места, чтобы ночью на полу лечь. Холод, грязь, бедность. Покушать – один хлеб, и того не вволю. Отец просил людей, чтоб разрешили убранные огороды перекопать. До снега накопали пять мешков. У отца была справка, что на Волге он государству корову сдал, так здесь нам взамен неё из колхоза выдали. Хорошая была корова, и молока много давала. Ну как много… Хватило бы нам с голоду не пропасть. А потом… В общем, потом её назад отобрали. А получилось так. Председатель колхоза, председатель сельсовета и милиционер были пьяницы и сильно не хотели попасть на фронт. А выпить им всегда хотелось. И прицепились они к тате: «Ты не заплатил военный налог!» А отец у нас, как сюда приехали, всего стал бояться. Надо было послать их, а он стал оправдываться: «Я заплатил, я всегда платил, что приказывали». – «Не ври! Как же ты заплатил, если из твоего сельсовета бумага пришла, что за тобой числится недоимки семнадцать тысяч шестьсот рублей?! Мы тебе даём три дня, и бедным будешь, если не заплатишь». – «Да где ж я буду такие деньги взять? У меня ничего нет!» – «У тебя корова есть! Не заплатишь, заберём корову». Пришёл домой, вот такими слезами плачет: мол, попили мы молока! За ним и мать зарыдала. Тут хозяйка вошла, у которой мы на квартире жили – хорошая женщина, она и сейчас ещё жива: «Что плачете, люди добрые?» – «Да вот корову у нас забирают. Говорят, что мы военный налог не заплатили». Хозяйка призадумалась. Весь вечер задумчивая ходила. Потом пришла и сказала: «Вам ведь всё равно, какую корову отдавать, так отдайте мою. Она и старше и молока меньше даёт, а я уж вашу себе возьму». Отец испугался: «Что ты, что ты, Стюра! Узнают, посадят!» А хозяйка такая боевая: «Я сама кого хочешь посажу! Милиционер мне кум, и я многие его делишки знаю! Он меня боится, и ничего мне сделать не посмеет». Отец рукой махнул. Пошли в пригон. От одного столба к другому своих коров переставили и стали ждать начальства. Да на другой день всё село уже знало, что у нас корову отбирают. Смотрим: идёт соседка, тащит на гнилой верёвочке тощую коровку с бельмом на глазу и говорит отцу: «Сдай-ка мою корову. Тебе ведь всё равно, а мне с ребятишками молока побольше. У моей-то Зорюшки молоко совсем пропало – даже кошке не хватает». Не успела эта соседка уйти – другая торопится. У её коровы глаза ясные, но хромает на обе передние ноги и худая – один скелет. Короче, когда начальники за коровой пришли, там уже не корова, а еле живой котёнок стоял».

Вода на газе закипела, и Регина Кондратьевна отправила в кастрюлю банку консервированного борща. Через две минуты он был готов, и мы сели за стол.

– Ну как борщ? – спросила Регина Кондратьевна, с тревогой глядя на меня.

– Не отличишь от свежего, – ответил я, ничуть не соврав.

Увидев, что я уплетаю с аппетитом, она успокоилась и стала процеживать молоко.

– Вы ешьте, ешьте, я уже ужинала перед тем, как стадо пришло, – сказала она. – Так вот, я вам начала рассказывать, как мы жили здесь в войну. Отец у нас на Волге работал счетоводом. Был такой степенный, ходил не спеша, и трубочку курил. И все, кто его встречал, первыми с ним здоровались: «Здравствуйте, Конрад Карлыч. А он трубочку вынимал и отвечал важно: «Здравствуй, мой друг!» Мы в семье его тоже любили, уважали и звали «татой». А здесь через несколько дней позвали его на колхозное собрание. Он вернулся и вот такими слезами плачет (Регина Кондратьевна показала фалангу указательного пальца): «Ах, майн гот! Шафхирт!» – «Боже мой! Овечий пастух!» Сильно его обидело, что чабаном его назначили. Так он с мамой всю войну и проработал с овцами. Аньку взяли в трудармию, я хоть маленькая была, а всё равно с татой в колхозе работала – тоже овец пасла. Летом ещё ничего – тепло, а зимой тяжело. Овцы – такая дурная скотина. Я с тех пор никогда их не держала. Помню в последнюю военную зиму пошли мы напоить их. Мне уже пятнадцатый год шёл. На дворе овчарни стояли деревянные колоды. Нам надо было ведром достать воду из колодца и налить в них воды, а потом выпустить овец, чтобы пили. Сруб у колодца был низкий, заледенелый, в общем, дырка в земле, из которой мы ведром на цепи вытягивали воду. Отверстие узкое, ведро билось о стенки, раскачивалось, вода выплёскивалась, и сруб внутри и всё вокруг было покрыто льдом. И сами обливались. Замёрзнешь так, что ни рук, ни ног не чувствуешь. И вот открыл тата ворота, и овцы как сумасшедшие, выпучили глаза и ринулись к колодам. Каждая хочет первой добежать до воды. Одну овечку занесло, она поскользнулась, упала и поехала на животе по льду. Тата мне кричит: «Держи, держи!», да поздно, так и свалилась она в колодец вниз головой. «Боже мой, боже мой! Регина, мы пропали! Немец утопил колхозную овцу! Меня посадят! Ну что ты стоишь?!» – закричал он на меня. – «А что делать, тата?!» – «Беги скорей за матерью! Стой! Давай сами попробуем достать! Я полезу за ней, а ты держи меня за ремень и тащи изо всех сил!» Отец лёг на живот и полез в колодец вниз головой. Но он был слишком широк в плечах и в колодец не проходил. «Не достаю! – закричал он, – тяни!» Я вытянула его за ремень. Он был без шапки, она упала в колодец. От волос шёл пар. «Полезай ты, – сказал тата, – ты худая, пройдёшь, а я тебя за пальто буду тащить». Я полезла, и тоже взмокла от страха, что отца посадят. «Что?! Достала?» – кричал он. – «Достала!» – «Ухватила?» – «Держу за хвост!» – «Держи крепче!» Тата стал тащить меня из колодца за пальто. Но мы с овцой были тяжелы, а он не мог упереться – кругом лёд. И я не могла ему помочь, потому что обеими руками держала овцу за хвост. Но страх придал отцу такую силу, что понемногу стал вытягивать меня. Наконец он так рванул, что я вылетела наружу. Сижу на заднице и ничего не могу понять: руки у меня в крови, и я держу что-то мокрое и красное. Когда поняла, закричала: «Ааай-ай-яй-яй-яй!» – «Господи! Что случилось?!» – «Тата!» – плачу я и показываю ему окровавленную шерстяную верёвочку. – «Ради всего святого, что это?!» – «Хвост оторвался!» Сидим мы друг против друга на льду: отец без шапки с голой лысиной и я с овечьим хвостом в руке. «Всё. Мне тюрьма! А вон и председатель едет», – сказал тата упавшим голосом. И правда, верхом на коне прискакал председатель. «Что у вас случилось?» – «Овец в колодец падал!» – ответил тата. – «Ну и чёрт с ней! Упала так упала. Зарежем и пустим на общественное питание». Через пять минут прибежало несколько колхозников, откололи ломами лёд со сруба и вытащили ещё живую овечку всю в крови. Потом её зарезали, а мясо отдали на склад. И тату не посадили, и вообще нам ничего не было.

– И председатель не воспользовался случаем…

– Это уже был другой председатель. Тот, первый, пьяным под поезд заехал вместе с санями и лошадью. А новый был фронтовик. Раненный. Он был человечный.

– Люди разные были, – сказал Адам Адамович.

– Да. Но в то время уже полегче стало. Отец в сорок втором году выкопал землянку, обложил её дерном. И мы прожили в ней семь лет. Бедность была страшная! Адам Адамович из трудармии вернулся – один воротник на шее, а с воротника бахрома свисала – это и была его рубашка. На следующий год мы поженились. Потом стали выцарапываться. В Р… что было хорошо? – Народ был дружный. Соберёмся всем селом, и кому-нибудь литуху строим. Знаете, что такое литуха?

– Знаю, конечно. Сначала делают внутренний и внешний каркасы, потом между ними заливают раствор из глины, шлака, соломенной сечки, извести… Всё это застывает и так дальше до верха…

– А потом всем селом гуляем: кто картошку несёт, кто квашенную капусту, кто самогон… Песни, хороводы. Дружно жили. Чем бедней люди, тем дружней. Нам в сорок восьмом году литуху построили. Но всё равно бедно было. Налоги на всё. Забил свинью, шкуру с щетиной надо было сдать, корову держишь – сдай столько-то молока. В пятьдесят шестом году у нас случилось большое горе. Убили моего младшего брата Ваню. Так нелепо получилось… В колхозном правлении подрались мужики. Был там один дурак – по фамилии Кузьменко. Напился с утра и давай задираться, мужики его побили. Он убежал. Все разошлись. А Ваню призвали в армию, он уже после драки пришёл увольняться. Сидел и ждал председателя. Вернулся Кузьменко. Он, оказывается, бегал за ружьём, и, не глядя, выстрелил в Ваню – с пьяных глаз принял его за того, кто его бил. Сразу наповал! Мы после этого переехали в совхоз. Невмоготу стало в Р… Зайдёшь в правление, и кажется, что видишь Ванину кровь на полу. Ну и вообще: в совхозе зарплату деньгами давали, полегче было, чем в колхозе. Адам пошёл в мастерскую мотористом, я инструментальщицей. При Хрущёве тоже неважно жили. Один год такая засуха была, сено косить ездили в урман, веточный корм готовили. Очереди были в магазине за хлебом. А сейчас – только работай. Скота держи сколько сумеешь, директор сено продаёт, и сам коси по околкам, только не ленись. Осенью отходы продаёт: в прошлом году каждому работающему и пенсионеру по три центнера, потом ещё по пять, да нам и Вася Могилёв свои шестнадцать центнеров отдал – он лодырь, ничего не держит. Прошлой осенью мы быка на мясо забили, две свиньи по центнеру, мешок пельменей наморозили, три ведра колбасы накрутили. В городе всю родню мясом и салом обеспечили. Человек пятнадцать кормили. Да ещё тёлку продали. Живём, как никогда раньше не жили. Городские родственники завидуют: «Хорошо вам, у вас всё своё!» Так, чтобы всё своё было, надо работать, как мы. Я однажды была у Ваниной сестры Верки – с шофёром нашим Мишкой Черепановым мясо и картошку им отвозила. Они целыми вечерами лежат, телевизор смотрят. А утром Верка говорит: «На балконе у меня суп замороженный третьедневешный, разогрей папе». Я говорю: «Не стыдно тебе родного отца третьедневешним супом кормить? Мы бы такой суп и собаке не вынесли!»

После тарелки борща я съел ещё два куска хлеба с крупно нарезанными огурцами и помидорами и поднялся из-за стола, потяжелев килограмма на два.

– Молоко, наверное, сегодня собирать не будут, к нам ни проехать, ни пройти, – сказала, провожая меня Регина Кондратьевна.

На улице опять шёл дождь.

Мрачный день

Настало тёмное хмурое утро.

– Как дела? – спросил я инженеров, входя в нормировку.

– До темна долбались, в десять часов приехали, – сказал Лукашов.

– Сделали?

– Мастерская! – голосом директора завопила рация. – Саблин! Как там на откормочнике?

– Всё работает, Павел Андреевич.

– Приеду сейчас посмотрю. Ты тоже подъезжай к девяти.

– Слушаюсь, Павел Андреевич!

– Мельников!

– На связи, – отозвался я.

– Как у тебя с агрегатом активного вентилирования?

– К обеду надеюсь закончить.

– Сразу после обеда подскочу, испытаем.

Я встал и направился к выходу, сделав Лукашову знак следовать за собой. В своём кабинете я положил перед ним папку с его рисунками:

– Ты это искал?

– Это! Ты смотрел?! – удивился, испугался и обрадовался Сашка.

– Смотрел. Не бойся, никому не расскажу. Здорово нарисовал! Талант!

– Где ты её нашёл?

– Антонина Ефимовна выдала из своего стола вместе со справочниками.

– Как она к ней попала?

– Ну уж это я не знаю!

– Она у меня в столе лежала…, – растеряно сказал Лукашов. – Я пил в последний раз в день твоего приезда…

– Один?

– Нет. Много всякого народа было.

– А кто?

– Не помню. Начали мы с Петькой Шнайдером. Отпуск его обмывали. А потом. Мелькали лица, не могу вспомнить. Кажется, Белов был Василий Григорьевич, Золотов, да много кого. Потом отключился… Очнулся на складе в ящике… И зачем Ефимовне мои рисунки? Ничего не понимаю.

– Если бы взяла Ефимовна, она бы мне их не выдала.

– А кто? Зина?

– Зачем бы Зина прятала свои портреты в столе у нормировщицы? Знаешь, Саша, ты возьми их домой. Ты где живёшь?

– В Райцентре у родителей. Мать про Зину знает и ненавидит её. Найдёт папку, непременно сожжёт. Гм… Загадка. Слушай, пусть она у тебя в столе полежит, а я что-нибудь придумаю.

– Иди, прими у Вакулы работу, а я ополкаю мастерскую, да за этот чёртов агрегат активного вентилирования примусь. На фиг он кому нужен, только материала перевод. Так и зима начнётся, а у меня отопления нет. А я всё удивлялся, почему мы начинаем бегать только, когда жаренный петух клюнет. А он нас перманентно в задницу клюёт.

Я вышел из прихалапки и направился в мастерскую. Недалеко от входа стоял бортовой «уазик», в кузов которого незнакомый мне пожилой мужик в чёрной куртке и грязной фуражке запихивал деревянный ящик.

– Здравствуйте, – сказал я, – что это вы грузите?

– Да кое-каким инструментиком у вас разжился.

– Забавно. Очень забавно! Так просто приехали, никого не спросив, взяли инструмент и уехали?

– А вы, милый человек, наверное, новый заведующий?

– Я-то новый заведующий, а вы кто?

– А я старый заведующий. Вернее, старейший заведующий. А если совсем точно, первый заведующий этой мастерской. Я её, с вашего позволения, даже строил с самого фундамента. Будем знакомы: меня зовут Александр Эдгардович Крамер. Я завмастерской в соседнем Алабинском совхозе.

Признаюсь, нехорошая мысль мысью, пробежала через голову: «Да сколько же здесь этих немцев!» Стараясь внешне не выдать эту мысль, я представился и спокойно, хотя и несколько холодно, спросил:

– И что же вы у нас взяли?

– Ничего особенного, несколько резцов, метчиков, ключиков, свёрлышек. Мы, не то что ваше ОПХ, совсем бедненькие.

– А мы не столь богатенькие, чтобы всем бедненьким милостыню подавать.

– Это не милостыня, это перераспределение. Из одного государственного кармана, в котором полненько, в другой, в котором пустенько. Я ведь не себе беру. И токарь мой не в свой карманчик, а на совхозную ферму будет сгоны точить, чтобы там вода по трубам бежала. Сильно срочная работа.

– Это всё понятно, но ведь есть порядок. В конце концов, на каком основании Регина Кондратьевна выдала вам…?

– По знакомству, Владимир Александрович, исключительно по знакомству. Я ведь с Региной Кондратьевной бог знает, как давно знаком. С самой Волги, с довоенных времён. Есть там городишко – Маркс называется – так я там ещё до войны окончил техникум механизации и работал механиком в МТС, в которой её папаша был счетоводом. Её знал девчонкой, и женат на её сестре Анне. Может знаете, она здесь комендантом работает. Как-нибудь я вам расскажу эту историю, если вам интересно. Надеюсь, вы не конфискуете то, что я у вас скоробчил. Но, если пожелаете, я вам всё верну с первой же привозки.

– Да нет. Ладно уж. Может и вы нас чем-нибудь выручите.

– Да это ведь здесь между нами, заведующими, так и принято. Прошу прощения, что не к вам обратился. Теперь буду знать.

Александр Эдгардович уехал, а я зашёл в инструменталку и, стараясь придать своему голосу как можно больше мягкости, сказал:

– Регина Кондратьевна! С сегодняшнего дня без меня никому ничего на сторону не выдавайте, даже родственникам!

Инструментальщица обиженно поджала тонкие губы.

На выходе из старой мастерской я столкнулся с Зиной.

– Опять Эдгардыч приезжал? Слушай, Владимир Александрович, зачем в инструменталке столько инструментов. Посмотри, одних свёрел несколько ящиков. А зачем? Только загромождают помещение. Раньше они на складе хранились. Заведующий приходил, брал сколько надо. И вообще не нужна такая инструментальщица. Инструментальщики должны инструменты затачивать, а не выдавать.

– Войду в курс дела, разберусь, – ответил я и взглянул на часы.

Было без пятнадцати минут девять. Кости в сварочном цехе не было, и я отправился в новую мастерскую. Адам Адамович, в пиджаке, пропахшем соляркой, ходил вокруг нашей конструкции.

– Всё-таки много мы вчера сделали!

– Ну да! Сейчас обрешётку закончить, площадку под вентилятор присобачить и оси для колёс приварить.

– Много ещё работы.

– Думаешь, не управимся до обеда?

– Чёрт его знает. Как пойдёт.

– Что-то не спешит Костя.

Адам Адамович промолчал и закурил папиросу.

– Девять, а его нет! – сказал я, чувствуя тревогу. – Бывает у него такое?

– Бывает.

– Ну это уж… Не знаю, как назвать!

Пришёл Лукашов:

– Что, сварщик не пришёл?

– Пока нет его! А я обещал директору, что к обеду его бандура будет готова.

Прошло ещё четверть часа.

– Пойду к нему домой, – сказал я, потеряв терпение.

– А я схожу в автопарк, может завгар своего сварщика даст. Я ж тебе говорил, что Костя ненадёжный мужик. Ох, не мне бы это говорить!

– Где он живёт?

Адам Адамович и Сашка сообщили мне, что улица, на которой живёт Петухов, официально называется Трудовой, а в народе Кулацкой, и объяснили, как туда пройти и найти Костину квартиру. Я отправился, практически не надеясь застать Костю трезвым.

Кулацкая улица была в посёлке Целинном самой низкой, отчего колеи на ней были особенно глубокими, а грязь липкой, как пластилин, державшая путешествующих по ней так крепко, что они после каждого шага, выдернув ногу, рисковали потерять равновесие и шлёпнуться в неё плашмя или навзничь. Мне всё же удалось счастливо пробраться к указанному дому, не запачкав одежды.

Во дворе от калитки к дому не было никакой дорожки, а была всё та же грязь, только замешенная не колёсами, а домашними животными, потому что всюду встречались отпечатки парных копыт, в которых вода отражала белёсое небо.

Я постучал в окно, и на крыльцо вышла женщина лет тридцати пяти – светловолосая, сероглазая, худая, бледная, с каким-то испуганным выражением на лице. На мой вопрос о муже она ответила, что Костя вчера, вернувшись с работы, напился пьян, сегодня потребовал денег на «похмелиться», но она не дала, и он «потрепался» к магазину в надежде, что его угостят друзья.

Я тоже отправился к магазину, кипя чёрной злобой, в надежде дать сварщику в морду.

– Петухова моего не видели? – спросил я продавщицу.

– Был! Когда я пришла магазин открывать, сидел под дверями с такими же алкашами, Взяли бутылку и ушли.

– Давно?

– Минут пятнадцать назад. А зачем он вам?

– В морду хочу ему дать!

– Похвальное намерение, – засмеялась продавщица, – желаю успеха!

Искать Костю было бессмысленно, и я вернулся в мастерскую.

– Топливный насос с пятого комплекса привезли, – сказал Адам Адамович, – я тогда займусь. Если сварщика найдёте, сразу приду.

– Лукашов где?

– В автопарк пошёл завгара просить, чтобы Павловского дал.

– Хороший сварщик?

– Да так, – Адам Адамович пожал плечами, – не слышал о нём ни плохого, ни хорошего. Средний.

Я пошёл в автопарк. Навстречу шёл Лукашов:

– Не дал! Занят, говорит.

– А где ещё есть сварщики?

– Да они везде есть. Но никто не даст. В ЖКО котлы варят, на бригадах есть передвижные сварки, но пока с ними свяжешься, пока договоришься, пока приедут…

– Тьфу ты! Пойду ещё раз в автопарк, может уломаю. Как его, завгара?

– Пётр Степанович Полда.

– Фамилия, что ли, такая?

– Да нет, он после каждого слова добавляет «полда». Сокращённо от «Понял? Да?» Привычка выработалась.

– Ну пойду к Полде. Авось больше повезёт, чем тебе.

Павел Степанович оказался высоким мужиком с лицом немного помятым, но всё же довольно приятным:

– Так Санька уже у меня был, – сказал он, – тебе нищего нового не скажу! Войди в положение: у меня сто пятьдесят автомобилей, полда. Десять в ремонте. Уборка вот-вот нащнётся, кузова надо наращивать, полда. Не веришь, иди сам посмотри, крутится, полда, как белка в колесе.

– Павел Степанович, уборка-то не завтра. А мне сеносушилку сегодня надо сдать, я директору обещал.

– Никогда нищего не обещай. Знаешь, что один день нужен на работу, говори два, три дня – проси неделю. Полда?! Ладно, уговорил. Сейщас Павловский конщит кузов молодому Лизищонку варить и придёт к тебе.

– Когда?

– Щерез щасок.

– Ну хорошо, буду ждать.

Надо ли говорить, что Павловский – краснолицый, рыжеусый мужик – пришёл не через час, а сильно через два, уже в двенадцатом часу?

Около часа, поняв, что все сроки, обещанные мною директору, неотвратимо проваливаются, я предложил поработать без обеда.

– У меня язва, я обедаю строго по распорядку! – отрезал Павловский.

Впрочем, один час меня никак не спасал, и я поплёлся в нормировку звонить директору, что агрегат к обеду не будет готов.

Директор выслушал, тяжело подышал в трубку и бросил её, ничего не сказав.

Агрегат активного вентилирования сена был готов только к семи часам вечера. Приехал директор на УАЗ-469, приехал Лизиков на ветровском К-700. Подняли переднюю часть конструкции гидравликой, задняя часть стояла на колёсах. Тронулись. Выехали из мастерской. С бетонной площадки перед зданием сваренный нами домик мягко сел колёсами в грязь; кренясь и качаясь в колеях, медленно поплыл к покрытой гравием шоссейке. Мы с директором шли следом пешком. Директор молчал, я тоже.

Только бы подняться на насыпь! И вдруг: хрясь! Переломилась ось.

Директор сложил на меня все известные ему матерные слова. Чего я только о себе не услышал! Что я неуч, дурак и не умею рассчитывать нагрузки – были самыми безобидными обвинениями. Я вскипел: «Надо было варить вашу дурацкую конструкцию на месте, а не таскать по непролазной грязи!» – «Пошёл…!» – заорал директор. – «И ты пошёл…!» – ответил я. – «Как ты смеешь говорить мне ты?!» – «А как ты смеешь говорить мне ты?!» – «Я ещё с тобой разберусь, негодяй! Чтоб завтра духу твоего не было в ОПХ!» – «Только об этом и мечтаю! Это большое несчастье, работать с таким идиотом, как ты!»

Наконец явилась передвижная сварка, кажется, из ЖКО, ось сварили, и агрегат без приключений доехал до сеновала, где его терпеливо дожидалась куча мокрого сена. Его разложили по нашей решётчатой крыше и включили вентилятор. Сено слетело.

– Больше надо класть! – мрачно сказал директор.

Навалили вдвое больше, сверху придавили жердями. Сено осталось лежать и продуваться. Я пошёл домой.