Текст книги "Выстрел по солнцу. Часть вторая"

Выстрел по солнцу
Часть вторая
Александр Тихорецкий

© Александр Тихорецкий, 2017

ISBN 978-5-4485-9115-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

– Так что, у меня не было ни малейшего шанса?

– Ни единого… – в свете процеженного шторами рассвета, было видно, как Кэти тихо качает головой. – Они все равно убили бы тебя.

Голос у нее был нежный, бархатистый, Ленскому казалось, что он когда-то уже слышал этот красивый голос, и смутные воспоминания разливались в душе волнами сладких мурашек.

Кэти сидела в кресле, напротив дивана, на котором настиг его сон. Он прилег на минутку, легкомысленно поддавшись внезапному приступу слабости, и тут же провалился в черную, непроницаемую бездну. Сон был тяжелым и глубоким, таким же сумбурным и беспокойным, как и предшествующий день, и ему понадобилось нешуточное усилие, чтобы выбрался из его вязкого, обморочного плена.

Первое, что увидел Ленский, проснувшись, был силуэт Кэти, в причудливых играх сознания показавшийся ему необыкновенно прекрасным и таинственным, заставившим сердце сладко и тревожно дрогнуть. Пелена утреннего полумрака качала его в волнах дремоты, и он никак не мог разделить иллюзию и реальность, соединившихся чудесным видением, помимо воли погружаясь в состояние невесомости, безвольного созерцания, где нет ни времени, ни пространства, где все несущественно и неважно.

Перед глазами все еще мелькали призрачные образы, обрывки разговоров, проносились чьи-то лица, глаза, голоса, нестерпимо знакомые и невероятно загадочные в своей невразумительной сути, и реальность, хлопотливая, вездесущая, неуемная реальность безуспешно пыталась вытеснить все это за пределы разума, обмякшего в цепких щупальцах сна.

Словно в его продолжение, вдогонку его эха, клочья густого тумана, чудесным образом проникшие сквозь стены и окна, смешиваясь с золотистыми оттенками интерьера, наполняли пространство ленивой негой, импрессией какого-то иллюзорного, фантастического мира.

Мысли скользили по глади сна, плоские, пустые, безликие, полностью освободив разум для чувств и ощущений, и Ленскому казалось, что он сам расплывается призрачными силуэтами, превращаясь в одно плавное, воздушное скольжение.

Но вот, где-то наверху открылись, наконец, невидимые шлюзы, пропуская действительность сквозь решето сознания, возвращая Ленского в мир разумного, и расплывчатые линии постепенно стали сменяться четкими контурами, преображая фантастические образы в привычный антураж его квартиры.

Дрема таяла, освобождая рассудок от планктона потустороннего, эйфория сна уступала место раскаянию и стыдливости, и, словно мальчишка, Ленский невольно ежился под своим пледом, застигнутый врасплох пристальным взглядом девушки.

В утреннем полумраке глаза Кэти казались волшебными кристаллами, полными боли и упрека, и, не в силах шелохнуться, спрятаться, отвести взгляд, Ленский едва не стонал, раздавленный тяжестью обрушившихся на него воспоминаний. Абдул-Гамид, Башаев, безумное пари – все вертелось у него перед глазами, непоправимостью, беспощадностью своей подлинности сводя с ума, ввергая в бездну отчаяния. И эта девушка! Господи, он выиграл ее в карты, снова, как когда-то, выиграл в карты! Поступок идиота, вызывающий, мягко говоря, недоумение, достойный, если не презрения, то, хотя бы, выразительного покручивания пальца у виска. Он вел себя, как пижон, как молокосос, дорвавшийся до всесилия и упивающийся собственной безнаказанностью. А эта погоня, эти объятья и поцелуи в темноте! Дешевый клоун! За одно только это он убил бы себя прямо сейчас, задушил бы без жалости и сожаления!

Невольно он прикрыл рукой глаза, едва сдержав страдальческий стон. Боже, как стыдно! И Бог с ним, с Князевым, пусть принимает какие угодно организационные решения и дисциплинарные меры, вплоть до ареста, до увольнения за непрофессиональность! Как быть с этой девушкой, тревожно и печально глядящей на него с высоты своего молчания? Он вырвал ее из привычной среды, из налаженной и обеспеченной жизни, бездумно увлек в сомнительное будущее. И, ведь, все – обратно уже ничего не вернешь, смерть Башаева отрезала любые пути к отступлению.

А как быть с Абдул-Гамидом, со всей паутиной отлаженных связей и контактов, паролей и легенд? Не закончится ли вся эта, в общем-то, заурядная, даже, можно сказать, банальная бытовуха политическим скандалом?

Ленский чувствовал, как отчаяние накрывает его удушающим жаром, парализуя волю, комкая мысли. Что же делать?

Захотелось немедленно исчезнуть, раствориться вместе с образами ушедшего сновидения, навсегда спрятавшись в раковине их призрачной недосягаемости, но сон уже растаял, и знакомое чувство ответственности со скрипом, с кряхтеньем наполняло сознание гнетущей тяжестью каких-то смутных, не совсем ясных пока еще обязательств. В голове крутились варианты развития событий, словно виртуальными кирпичиками, складываясь макетами будущего, и он лихорадочно, будто игрушечный домик, пытался выстроить из них что-нибудь связное, способное выдержать, хотя бы, один критический взгляд, но все его конструкции безнадежно рассыпались, вновь и вновь оставляя его у разбитого корыта.

Господи, а ведь, даже и посоветоваться не с кем! Да, и как, интересно, он себе это представляет? Услужливое воображение тут же нарисовало среднестатистическое лицо приятеля, с вежливым интересом застывшее на экране компьютера.

«Дружище, помнишь, ты рассказывал как-то – ты девушку в карты выиграл? Ага, значит, не приснилось. Представляешь, и со мной вчера такая же хрень приключилась. Да, тоже выиграл. Ну, как, как? Вот так вот взял, да и выиграл. Да, не в этом дело! Я чего звоню… Не подскажешь, как ты разруливал все это? Да, представь себе, не знаю! Даже не представляю! Слушай, помоги, а!»

Так, что ли? Боже, какой бред!

На всякий случай он еще раз порылся в памяти – существовала еще слабая надежда, что в ворохе когда-то прочитанного и мирно пылящегося на антресолях отыщется что-нибудь похожее, что-нибудь, хоть, отдаленно напоминающее его случай, но память молчала, растерянно замерев в стыдливой немоте.

Ленский мысленно потрепал себя по плечу. Поизносился ты, братец, в своих экспериментах с одиночеством, забыл даже, как вести себя со слабым полом. Подрастерял, так сказать, былой лоск, легкость общения. Бывало, стоит тебе лишь взглянуть бегло на объект, и уже обрисован круг интересов, понятны и обозначены болевые точки, и в голове – эскиз предстоящей осады. Помнится, ты даже пари с сам собой заключал, раскалывая особенно крепкие орешки просто так, из спортивного интереса, из любви к искусству.

А сейчас? Стыдно подумать! Какая-то двадцатилетняя девчонка, еще совсем ребенок, наверняка, отпрыск какой-нибудь привилегированной фамилии, недалекая, избалованная, измеряющая все категориями глупости и самомнения, заставляет нервничать и переживать тебя, тебя, матерого волка, искушенного плеймейкера, оперирующего масштабами вечности и Вселенной! И все это только потому, что ты позволил себе немного романтики, только потому, что тебе, видите ли, спросонья что-то померещилось!

Ирония перелилась через край, материализовавшись текстом слащавого любовного романа: «Страстью дрожал его голос, прекрасные глаза затуманились слезами…»

Он зло одернул себя. Хватит юродствовать, черт побери! У него что, совсем память отшибло? Это девочка – Кэти, его спасение, его удача! Каким-то непостижимым образом судьбы их пересеклись координатами вчерашнего вечера, сложились вместе вектором тепла и надежды, победившим холод и смерть.

И неважно, кто, и какая она на самом деле, для него она навсегда останется прелестной девушкой, вместе с жизнью подарившей ему несколько минут нежности и счастья, несколько минут молодости и беспечности, словно повернув время вспять, словно снова вернув его в далекое прошлое. И пусть это было так недолго, и пусть закончилось мучительным сном и таким же мучительным пробуждением, все пережитое до сих пор колышется в нем прекрасным облаком, и он благодарен ей, безмерно, безгранично, благодарен и обязан.

Неожиданная волна нежности заволокла сердце. И тут же, будто только и ждавшее этого, что-то темное, неприятное, надвинулось ледяной глыбой, вытолкнув на свет страхи и сомнения, растормошив вялую, заспанную совесть.

Нет-нет, нельзя! Нет-нет, только не это! Кто он такой, какое имеет право? Внезапное озарение грохнуло в голове тяжким колоколом. Господи, да ведь, эта девочка – совсем еще ребенок, а он уже почти старик, еще год-два и можно будет всерьез говорить о старости.

Старик? Он, Ленский – старик?

Сознание метнулось, растерянно застыв на полдороги, судорожно, словно дротики, одну за другой, выстреливая бессвязные мысли. А что ты хотел, дружок? Ничто не вечно, уж кому-кому, а тебе это знать – сам Бог велел. Все отмеряешь – десять лет, пятнадцать, а ты сложи их, сложи эти цифры, сложи и отмерь на шкале жизни. Что получается? Вот то-то! Так что, не хорохорься, смирись и живи с этим.

Пространство навалилось облаком глухоты и безмолвия, и только какая-то неугомонная, особенно упрямая мысль, все равно, настойчиво, отчаянно продолжала биться в колбе сознания, вырываясь несвязными обрывками, разлетаясь брызгами пустых, бестолковых надежд.

Как же так? Ведь, еще совсем недавно… Ведь, не прошло и… Сердце оборвалось, ухнуло в бездну, мелькнули рядом грустные мамины глаза. Неужели – все? Мамочка, как же так? Лицо мамы исчезло в белесой дымке, оставив в душе тоскливый осадок.

Спасительный сарказм уже спешил на помощь, пробиваясь сквозь толщу растерянности, еще издалека подбадривая картинками автошаржей. И как же ему теперь себя представлять? Какой тип взять за основу?

Однажды сконструировав свой облик таким, каким хотел бы видеть себя сам, Ленский почти не нуждался в зеркалах, наперед зная, что увидит в них, и неизвестно, чего здесь было больше, волшебства, подаренного ему Богами, или самовнушения, косвенно имеющего те же корни. Он почти не задумывался над этим, относясь к зеркалу, как к месту встречи мечты с реальностью, аппарату, в котором посредством непостижимых трансформаций первое становилось вторым, приобретая вполне осязаемые, материальные очертания. Мистическая подоплека происходящего как-то сама собой уживалась в нем с прагматичным и рациональным мышлением, комфортно встраиваясь в концепцию избранности, оставляя за бортом версии и раздумья, которые он считал абсолютно излишними, бесполезными и даже вредными.

В конце концов, зеркало стало для него обычным куском полированного стекла, простым и практичным прибором, отождествляющим его облик с представлением о себе и нивелирующим его с представлениями окружающих. И еще ни разу не почувствовал он фальши, ни разу жизнь не оцарапала его колючками диссонанса. Посторонние взгляды, словно показания барометра, фиксировали именно то, что видел он в глянцевой мути, служа ему еще и обратной связью, чем-то вроде комментариев к его автопортретам, которые он исправно оставлял в дневниках своих отражений.

По мере взросления Ленский прошел ступени от зеленого юнца, чьи щеки еще не знали унижения бритвы, до молодого мужчины, с легкостью несущего бремя прожитых лет. И всегда он был подтянутым, спортивным, красивым. А теперь? Ведь, старость – не возраст, это – состояние, целая эпоха в жизни. Эпоха, словно линза, собравшая в себе лучи прошлого, сфокусировавшая в непроглядную бездну вечности сияние детства, юности, молодости. И он совсем не готов к ней, он не понимает, не видит себя в этом зеркале, в этих медленных, меркнущих, остывающих отражениях. Вот каким, каким ему представить себя?

В голове появился образ респектабельного, благообразно седеющего господина с золотым пенсне на носу. Нет, это уж чересчур! Слишком пафосно! Тогда вот это. Седовласого господина сменил моложавый бодрячок, ловко скроенный, в джинсах и потертой кожаной курточке. Резкий всплеск антипатии. Тоже нет. А так? На смену бодрячку пришел импозантный интеллектуал в клетчатом пальто и с трубкой во рту. О, Господи! Тысячу раз – нет!

Ладно, может быть, в другой раз… Может быть, в более подходящей обстановке что-нибудь и придумается… В старости время течет медленнее, так что, шансов составить для себя что-нибудь приемлемое у него будет – хоть отбавляй.

Откуда-то издалека подоспела запыхавшаяся, суматошная мысль. Вот я и говорю! Какая романтика? Даже и думать ни о чем таком – не сметь!

И, все-таки, с чего-то надо начинать.

Пространство замерло, словно озябнув, укутавшись шалью тишины, в складках ее зыбкой пелены тускло мерцая бахромой своих лабиринтов, поникших, растрепанных предательским открытием.

Из последних сил, призвав на помощь всю свою волю, Ленский собирал воедино разбегающиеся стайки мыслей.

Итак, ему срочно нужно что-то яркое, характерное, способное без лишних усилий, органично вписаться в ситуацию Что больше всего подойдет сюда? Как насчет Джеймса Бонда? А местного Дон Жуана? Может быть, случайной жертвы непредвиденных обстоятельств? Нет, все это исключается – слишком грубо и банально, кроме того, вряд ли он будет убедителен в этих ипостасях. Вряд ли он, вообще, сейчас будет, хоть, в чем-нибудь убедителен. А если так, Кэти почувствует фальшь, непременно почувствует, замкнется, может даже испугаться, а это – конец всей операции, крест на всех усилиях и жертвах. Думай, Ленский, думай! Что еще?

Сознание вхолостую просеивало песок мыслей, выбрасывая пустую породу. Нет, на ходу придумать что-то новое не получится – силы не те. Эх, если бы соорудить из всего этого собирательный образ, прикинуться этаким светским львом, прожигателем жизни, для которого ночной инцидент – всего лишь очередное приключение, шоу, пусть и с душком криминала, пусть и закончившееся совсем не так чинно и пристойно, как обычно. Заразить ее веселостью, легкомыслием, авантюризмом, пусть думает и чувствует себя так, будто, и в самом деле, ничего страшного не произошло. Может быть, стоит попробовать?

Ленский с сомнением прислушался к себе. Ох, что-то не верится, братец, в твои способности. А потянешь ты такую роль? Что-то не вытанцовывается пока у тебя с коммуникабельностью, что-то не срастается.

Может быть, просто ограничиться лаконичным приветствием, официальным тоном? Сделать вид, будто ничего и не было, будто они – чужие друг другу, почти незнакомые, посторонние люди?

Неожиданное раздражение резко царапнуло сердце. В конце концов! Он, что – штатный обольститель, психолог, дипломат? Он – игрок, пусть со сложной, неординарной спецификой, но, всего лишь – игрок, и требовать от него чудес актерского мастерства, так же неестественно, как и наивно.

Все, решено – сейчас он встает, двумя-тремя короткими репликами дает ей понять, что они – всего лишь случайные знакомые, а затем везет к Князеву. Князев – начальник, генерал, пусть он и решает!

На этом залихватском пассаже виртуальный домик снова развалился, обнажив неприкрытую, сиротливо зияющую брешь пустоты. Да ты и впрямь стареешь, брат! Когда это игрок замыкался только на технике? Ведь, ты – король, маэстро, исполнитель! Э-э! Вот и пришла пора твоего бессилия, твоей профнепригодности, как говаривал мудрейший Лев Борисович. Хорошо еще, что ты успел заречься не играть больше, а так – не миновать бы тебе унизительной процедуры разжалования и развенчанья! И, самое главное, как вовремя! Будто предчувствовал!

Сердце тут же отозвалось ноющей болью, словно собственным соком, наполнив сознание щемящей горечью.

Неужели все – из-за ночного приключения, из-за тех мальчишеских поступков, так некстати разбудивших надежды? Но это случилось там, в игре, когда все натянуто и обострено до предела, когда жизнь и смерть смотрят друг на друга, разделенные лишь тонюсенькой, размером в доли мгновения перепонкой, когда зерна слов, взглядов, чувств, лишь коснувшись почвы души, дают немедленные и обильные всходы! Но сейчас, сейчас игра закончена, вместе с ней должны умереть и все призраки, все надежды, ею рожденные! Им не место здесь, в этом скучном мире, мире обмана, где правят сны и туманы, где Солнце появляется только в мечтах, и все живущие обречены на бесконечную зиму, душным мороком сковавшую и без того тесное, убогое пространство.

Здесь все не так, все наоборот, то, что кажется настоящим – блеф, и воображение – лишь эхо, отголоски сна, игры непокорного разума, отчаявшейся мухой барахтающегося в его липкой паутине. Да, да, все это ему только снится, только кажется…

С тоской, с какой-то исступленной обреченностью Ленский вцепился в эту мысль, спасательным кругом мелькнувшую в сознании.

И в самом деле, ничего страшного не произошло. Все, что его гложет – иллюзия, что-то вроде похмелья, и стоит только окунуться в действительность, стать под ее ледяной душ, и все забудется, все растает в ее резком и безжалостном свете.

Надо только начать, только бросить первую реплику, и дальше все покатится само собой, пойдет, как по маслу. И девчонка тоже подыграет, здоровый инфантилизм редко сочетается с романтизмом, и обычные, в таких случаях, испуг и дискомфорт обязательно заставят ее помогать ему.

– Привет. – голос его оказался надтреснутым, немного хриплым спросонья, и, наверняка, со стороны звучал слабо и неуверенно.

– Привет. – девушка все так же задумчиво смотрела на него, не пошевелившись, никак не изменившись в лице.

Съел, великосветский лев? Ну, что дальше будешь делать?

Ленский задохнулся от злости. Черт, он лежит и лежит без действия, а надо вставать, надо принимать душ, чистить зубы, завтракать, делать все, что полагается делать по утрам!

Внезапная, будто специально подкарауливавшая его, мысль заставила похолодеть. А одет ли он? Нет, наличие рубашки на себе он вполне может подтвердить собственными визуальными ощущениями, но вот брюки… Есть ли на нем они?

Память снова безмолвствовала, в отчаянии забаррикадировавшись рогатками стыда и презрения. Да хоть, убейте, ничего не вспомнить! Как они приехали, как вошли, как он показывал Кэти расположение комнат, Ленский еще помнил, но на этом воспоминания обрывались, словно стертые резинкой. Последнее, что осталось в памяти – страшная, неподъемная тяжесть в голове, бархатистая упругость подушки, черное, головокружительное падение.

Ладно, что делать? Естественно и непринужденно шарить под пледом, прикидываясь идиотом, или отважиться на авантюру, и, несмотря ни на что, все-таки, принять вертикальное положение?

И то, и другое, мягко говоря, рискованно и несолидно, особенно второй вариант, и особенно в случае неудачи. Хорош же будет великосветский лев в его исполнении! Эх, будь он в форме, ему бы ничего не стоило даже и этот инцидент легко превратить в шутку, в забавное недоразумение, но вдохновение его, к сожалению, почему-то дало сбой. Почему-то именно сегодня, именно с Кэти…

И снова эта проклятая слабость, это рваное, учащенное сердцебиение, эти мгновенные головокружения, будто у него температура или, чего доброго, где-то внизу, глубоко под землей, проснулся вдруг и начал извержение неизвестный, до этого мирно дремавший вулкан.

И все-таки, надо что-то делать. Господи, как неловко! И, ведь, девчонка какова – глаз не сводит! А, была, не была! Как там у классика про похмельного Степу Лиходеева? «… трясущейся рукою провел по бедру, чтобы определить, в брюках он или нет, и не определил». Теперь злость Ленского адресовалась этой девчонке, заставляющей его разыгрывать роль мелкого пройдохи, фатоватого, стареющего бонвивана, попавшего в щекотливую ситуацию.

Внезапно тишина рассыпалась звонкими осколками, будто вспугнутая хрустальными колокольчиками, и Ленский вздрогнул, невольно озираясь, бегая взглядом по комнате в поисках источника столь необычного звука. Прошло несколько секунд, прежде чем сообразил, что это – смех, и смеется не кто иной, как Кэти.

Он уставился на нее, и, наверно, вид у него был преглупый, потому что она опять рассмеялась, на этот раз еще задорнее, еще громче.

– Я тоже не люблю такие моменты, – в ее голосе еще слышались отголоски смеха, постепенно затухающие, превращающиеся в тихое, усталое эхо.

Забыв о брюках, чувствуя, как все его многосложные построения стремительно рассыпаются в прах, Ленский рывком сел на диване, словно надоевшую поклажу, сбросив на пол ни в чем не виноватый плед, запоздалым всплеском сознания отметив наличие на себе брюк.

– Какие – такие? – он бросил на девушку хмурый взгляд исподлобья.

Несмотря на приложенные усилия, раздражение и досада все же пробились наружу, резко задребезжав металлом.

И взгляд, и интонации в голосе способны были отпугнуть любого, но Кэти это не остановило. Будто близкому, знакомому уже тысячу лет приятелю, она улыбнулась ему, поуютнее уселась в кресле.

– Такие… неловкие… – она зябко повела плечами. – Это все оттого, что день и ночь – антиподы друг друга. Темнота делает людей другими, более раскованными, откровенными, а день заставляет вновь прятаться в футляры своих образов.

Ого! Вот тебе и инженю! Одной фразой она переиграла его, одновременно отдав ему пальму первенства, как ни в чем не бывало, пригласив в сообщники. И как тонко намекнула на те несколько минут в коридоре… Или ему показалось? Может быть, их и не было, этих минут? Ни того пронзительного озарения, ни того головокружительного чувства единения, триумфа нежности и счастья?

Ленский всмотрелся в лицо девушки, смутно бледнеющее в утреннем полумраке.

– И что же, я, по-вашему, сейчас лгу?

– Конечно! – Кэти с удовольствием, будто расшалившийся ребенок, кивнула головой.

– Да, ведь, я и рта еще не успел раскрыть! – неожиданно для самого себя Ленский рассмеялся, легко, бездумно, от души. – Мы с вами и двумя словами даже не перекинулись!

Давно он уже так искренне, по-доброму, не смеялся. Все его напряжение, мнительность мгновенно исчезли, они разговорились, понемногу освобождаясь от оков подозрительности и сомнений, пока еще с недоверием, с робостью, открывая друг друга для себя.

У Кэти оказался смелый, наблюдательный ум, довольно легко она угадала все, что мучило и томило Ленского, и от пустой, ни к чему не обязывающей болтовни, очень скоро перешла к сути. Запахнувшись в его халат, уютно поджав ноги, уже через несколько минут она рассказывала ему интригу неудавшегося замысла Башаева.

На своем веку Ленский повидал немало таких замыслов, своих и чужих, некоторые наблюдая со стороны, во многих участвуя сам, так что, по праву мог считать себя специалистом. Игра была его профессией, уже давно стала неотделимой частью жизни, и иногда, в минуты поэтического настроения, Ленский сравнивал себя с современным ландскнехтом, продающим на перекрестках судеб свою удачу.

Мир несовершенен и редко бывает так, чтобы профессия человека не вступала в конфликт с его душевными устремлениями. У счастья много простых формул, одна из них – как раз в этом.

Однако, и здесь его ждало разочарование, к которому, надо признаться, он был готов с самого начала. Почему цепь его несчастий должна прерваться, причем прерваться в таком узловом месте? Помимо вопиющего нарушения всех принципов мироздания, это нанесло бы довольно болезненный удар по самолюбию самого Ленского. Никаких исключений из правил, если уж постоянство – так постоянство во всем!

И, раз за разом находя удовлетворение в работе, раз за разом из пестрого хаоса линий и красок создавая гармонию очередного своего триумфа, так никогда и не ощутил он полноты этого чувства. Какая-то внутренняя нестыковка, дисбаланс, какой-то микроскопический заусенец не позволял краям двух половинок его сущности сомкнуться в великолепии единого целого.

В мире, где случайность имеет ту же силу, что и закономерность, счастье – лишь призрак, лишь мечта, и жизнь его коротка и непрочна, ничтожна по сравнению с тем могучим конгломератом сил, что обусловили его генезис.

Небеса недосягаемы, а в человеческий гений Ленский давным-давно не верил. Все, что было придумано кем-то или рождено его, Ленского, фантазией, даже если и выглядело образцово надежным и продуманным, тем не менее, носило едва заметный, неразличимый человеском изъян. И пусть замысел производил впечатление строения, сооруженного на века, и пусть вероятность его крушения составляла какие-то ничтожные доли процента, все равно, и в этом случае на нем лежала печать обреченности.

Словно где-то глубоко, невидимая для постороннего глаза, притаилась в нем готовность разрушиться при легчайшем дуновении ветерка, неизвестно откуда взявшегося и подкравшегося в самый неподходящий момент. Того самого ветерка, которого и быть не должно, вероятность возникновения которого вполне укладывалась в те самые ничтожные, микроскопически малые проценты допустимости.

Во всем виделось Ленскому присутствие некой слабости, некой незавершенности, словно скрытой уступки, предоставленной людьми игре провидения. Предоставленной по взаимному и негласному умолчанию, будто когда-то, в ветхозаветные времена человечество обманом принудили играть по заведомо невыгодным правилам, и до сих пор это унизительное условие остается в силе.

В этой тщательно замаскированной, лицемерной фальши, виделась Ленскому самая большая, самая обидная несправедливость в мире. Мысль о том, что совершенство украдено у людей, что оно для них навсегда недоступно, безмерно угнетала его.

Вот и сейчас, несовершенство конструкции, построенной Башаевым, заставляло его болезненно напрягаться. Откровенно слабых мест в ней было много, даже слишком много, чтобы назвать это построение планом, но разве энтропия не позволяет достичь порядка?

– Это все Башаев, Абдул-Гамид был лишь разменной монетой, лишь приманкой для тебя в его игре, – говорила Кэти, меланхолично накручивая прядь волос на палец. – Это он нашел меня и познакомил с Абдул-Гамидом. Я и не знаю, кто он и откуда взялся, но главной его целью был ты. Я знакома с ним уже больше года и все время он только и говорил, что о тебе. Он бредил тобой. Все время твердил, что должен убить тебя, во что бы то ни стало, что ты – исчадие ада и все такое. Это был страшный человек! Скрытный, непредсказуемый, злопамятный.

Однажды я застала его во время странного обряда. Вокруг него горело много свечей, пахло чем-то неприятным, а он разложил перед собой какие-то предметы и читал вслух из толстой старинной книги. Когда я вошла, он был так увлечен, что даже не заметил моего присутствия. Я подумала, что все так и надо и в шутку спросила, не вызывает ли он черта, но он рассвирепел и кинулся на меня, как зверь. Я долго потом в себя придти не могла! Как вспомню его безжизненные глаза, уставленные в книгу, трупный оскал на лице, меня дрожь охватывает. – она зябко поежилась.

– Откуда ты взялась? – Ленский всмотрелся в ее силуэт, теряющийся в белесом свете наступающего дня.

Пространство все так же дрожало изменчивым светом, словно фресками времени, колышась его неверными повторениями.

– Я и сама не знаю, – Кэти тихо засмеялась. – Родилась здесь, в Москве, потом мама куда-то пропала, и ее родители, мои бабушка и дедушка, забрали меня к себе, в Душанбе. Там я и выросла.

– А про бордель – правда?

Девушка опустила взгляд, и Ленский почувствовал, как фрески онемели, застыв растерянными призраками.

– Наполовину. – Кэти неловко поправила волосы. – Меня уже везли в Турцию, но в последний момент Башаев снял меня с парома. Для этого ему пришлось организовать целую полицейскую облаву. Почему-то его интересовала исключительно одна я.

Пространство тихо, едва заметно качнулось, плескаясь оттенками света, будто кинолента, складывая очертания изображений в живую мозаику яви.

– А на паром как ты попала?

– Меня продали. – Кэти говорила едва слышно, не поднимая головы. – Какой-то дальний родственник. Он приехал, чтобы поживиться чем-нибудь после смерти моих родных, а из имущества оставались только одни долги. Вот я и поехала в Турцию. Я должна была стать очередной женой какого-нибудь шейха или принца.

– А что случилось с твоей семьей?

– Их убили, когда я гостила у подруги. – лицо Кэти на миг показалось из сумрака, снова нырнуло обратно. – Никого не пожалели, даже друзей дедушки, которые пришли к нему на чай.

– Прости… А что, разве это так просто – продать человека за долги?

– Конечно, нет. Но мой родственник оказался очень жадным и, к тому же, был связан с мафией. Я сразу поняла, какая судьба ждет меня, но что я могла сделать? Каким-то люди осматривали меня, заставляли раздеваться… Они цокали языками, их глазки масляно блестели… Животные…

Горячее удушье обожгло грудь.

– Еще раз прости. А Башаев не говорил, почему ему нужна именно ты?

– Нет. Лишь однажды он обмолвился, что Абдул-Гамид должен заглотнуть наживку на раз. Так и вышло, он как в воду глядел. Стоило мне только повстречаться с Абдул-Гамидом, как он стал оказывать мне знаки внимания. Цветы, приглашения, подарки… Уже через месяц он сделал мне предложение.

– А кем был Башаев рядом с тобой?

– Братом, – Кэти чуть слышно вздохнула. – Но с Абдул-Гамидом они были знакомы задолго до меня.

– Значит, ты нужна ему была лишь для того, чтобы подобраться ко мне? – Ленский поднял с пола плед, бросил на диван.

– Он и не скрывал этого.

– Знаешь, я сейчас чувствую себя незаконнорожденным сыном Бога. – Ленский с силой потер лицо ладонью. Лицо Кэти плыло перед глазами прекрасным видением, и он опустил глаза. – Неужели я такая важная персона?

– Они оба, и Башаев, и Абдул-Гамид относились к тебе с опаской. Даже не знаю, кто из них больше. Ты и твой телохранитель не должны были выйти из того дома. Башаев ждал только окончания игры.

– Значит, он знал о твоей записке?

– Я писала ее под его диктовку. Но он все же не был вполне уверен, что ты клюнешь на нее. Он даже поспорил с кем-то на большую сумму, что до этого дело не дойдет.

– А с кем поспорил, не знаешь?

– Не знаю, – Кэти удрученно пожала плечами. – Но это очень важный человек, очень сильный. Именно от него у Башаева вся информация о тебе, и именно он настоял на записке. План самого Башаева был надежен и прост, он хотел застрелить тебя сразу, воспользовавшись тем, что ты без оружия и почти без охраны. После этого должен был погибнуть Абдул-Гамид, якобы вступивший с тобой в перепалку. Все выглядело бы так, что ты устроил стрельбу, в которой вы оба и погибли. Если бы не тот незнакомец, мы с тобой сейчас не разговаривали. – Кэти печально улыбнулась. – Но он почему-то хотел, чтобы все было так, так, как он задумал. В конце концов, они поспорили, и Башаеву ничего не оставалось делать, как попробовать этот вариант, вариант с моей запиской. Для этого он и дожидался окончания партии.

Я стояла за дверью и слышала каждое ваше слово. Ты должен был предложить Абдул-Гамиду сыграть на меня, взамен поставив свою жизнь, и я молилась, чтобы ты не произносил этих слов или он отказался. Ведь, в этом случае твоя смерть была неизбежной, потому что теперь уже Абдул-Гамид должен был застрелить тебя. По замыслу того, неизвестного человека, он сделал бы это в любом случае. Если бы ты проиграл – по условиям поединка, а если бы выиграл – из ревности. Он мог убить тебя и сразу, возмущенный твоим предложением, и в любом из этих случаев, это развязывало бы руки Башаеву. Но только теперь вместе с Абдул-Гамидом должна была погибнуть и я, ведь, из приманки я превращалась в ненужного свидетеля, а ненужных свидетелей всегда убивают.