Текст книги "Разгадай Москву. Десять исторических экскурсий по российской столице"

Говоря современным языком, Бурлюк был еще и продюсером, организовывая гастроли по России многих своих друзей, за что получил прозвище «Дягилев русского авангарда». В 1918 году он выехал в очередную поездку по России, но в Москву уже не вернулся, в 1920 году оказался в Японии, а затем в США. Бурлюк вновь приехал в Советскую Россию лишь в 1956 году. Когда обсуждался вопрос о том, кто будет оплачивать его приезд, бывшая подруга Маяковского Лиля Брик сказала: «Никакими тысячами нельзя оплатить Давиду те полтинники, которые он давал нищему, чтобы тот мог писать стихи, не голодая».

В этом же доме в квартире № 526 жил архитектор Григорий Бархин, жизнь которого тесно связана с этим районом. Неподалеку стоит здание, построенное по его проекту, – издательство «Известия». Это был один из первых воплощенных проектов «Красной Москвы», можно сказать, соперник дома Нирнзее. Пермяк Бархин происходил из семьи художника-иконописца, вырос в Забайкалье в маленьком рабочем поселке, хорошо рисовал. Способный юноша обратил на себя внимание благотворительного Общества сибиряков, которое помогло ему продолжить профессиональное образование. В итоге Бархин поступил в Петербургскую академию художеств, успешно защитив дипломный проект на тему «Некрополь близ столицы» в 1907 году. Практику он проходил у самого академика Клейна, автора проекта Музея изящных искусств (ныне Музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина). Бархин отвечал за отделку и оформление интерьеров. Затем последовал новый престижный проект – мавзолей Юсуповых в Архангельском. Постепенно сложился архитектурный стиль Бархина, близкий к классике.

В то время когда Нирнзее строит свой небоскреб, Бархин уезжает в Иркутск главным архитектором города. Ему 32 года, а с началом Первой мировой войны он уже на военной службе в звании полковника инженерных войск строит военные заводы в провинции. Если для Нирнзее революция означала конец карьеры, то для Бархина – путь к ее кульминации. Вернувшись с фронта в Москву в 1920 году, он немедля взялся за гражданское проектирование, создавая проекты новых жилых домов, театров, больниц. Самое известное свое здание на Пушкинской площади – редакцию «Известий» – Григорий Борисович видел поначалу многоэтажной башней. В итоге оно вышло более компактным согласно канонам конструктивизма – единственного художественного течения, порожденного советским периодом, которое до сих пор входит во все энциклопедии мира по искусству. И едут сегодня иностранцы в столицу, дабы подивиться творениям Бархина, Мельникова, Ладовского. Квадратный фасад здания, межэтажные пояса, остекление лестницы, ритм балконов, круглые окна верхнего этажа сделали здание «Известий» уникальной архитектурной доминантой Пушки (так в просторечии зовут москвичи Пушкинскую площадь), даже несмотря на то, что вся площадь позднее застроилась новыми, более масштабными домами. Жаль только, что от самих «Известий» здесь осталось лишь название.

В семье Бархиных все были архитекторами, и дети тоже. И своего внука Сергея Григорий Бархин напутствовал: выбирай профессию архитектора, и никогда не останешься нищим, ибо архитектура вечна и всегда, при любых режимах дает возможность не остаться без куска хлеба. Внук поверил дедушке и поступил в архитектурный институт, после которого все равно стал известным художником и сценографом, ставившим в этом качестве спектакли в лучших театрах России и за границей. Иногда нарушение семейных традиций идет на пользу. Сергей Бархин вспоминал свои визиты в этот дом, когда семья вернулась из эвакуации. Солнечное весеннее утро 1945 года в гостях у дедушки Гриши, архитектора Григория Борисовича Бархина: «О, тут есть чем поживиться оголодавшим детям. На середину большой гостиной в легендарном доме Нирнзее по Большому Гнездниковскому переулку выдвигается огромный круглый стол с множеством ножек. На него ставятся два кресла с прямыми подлокотниками. Их роль – зажать спинками лыжи и гордую лыжную палку с голубым покрывалом. Это – парусник, плывущий по Черному морю в Константинополь, что раскинулся на двух берегах пролива Босфор в соседней комнате дедушки. Путь опасен. Пираты караулят за каждым углом. Но у путешественников есть чем встретить нападение: кресла угрожают разбойникам парой старинных ружей с инкрустированными прикладами и пистолетом XVII века. Их подарили дедушке еще репинские запорожцы. А морской горизонт караулит подзорная труба из красного дерева на медной треноге на капитанском мостике. Уф! Пираты струсили. Корабль швартуется к пирсу в Константинополе. Экипаж садится за восточный столик, где на двух тарелочках с зигзагообразными краями лежит по кучке изюма. Дедушка читает отважным морякам книжку сказок Шехерезады, одетую в цветастый матерчатый переплет. После чего дети едят мясо дикой серны (комочки вареной говядины, пропущенной через мясорубку) и запивают горячей чашкой португальского какао (бурда с каплей кофе)».

Среди художников дома Нирнзее – и Роберт Фальк, имевший здесь мастерскую.

Немало новоселов дома Нирнзее 1920-х годов навсегда сгинуло в жерновах маховика репрессий. Жертвы жили бок о бок с палачами. Сразу в двух объединенных квартирах дома обитал действительный член Академии наук СССР Андрей Януарьевич Вышинский. Появился он в доме еще в 1920-х годах, заняв квартиру № 716. Мемориальной доски, удостоверявшей сей факт, на здании, правда, нет. Но этого и не требуется. Память о Вышинском и без того хранится в сердцах советских людей, и не только советских. «Когда бы я ни смотрел в эти блеклые глаза, передо мной возникала ужасная сцена прокурора, запугивающего обвиняемых на процессе Бухарина», – говорил посол США в Москве Болен.

Государственный секретарь США Ачесон называл Вышинского «натуральным негодяем, хотя окультуренным и занятным». Нагнал страху Андрей Януарьевич и на представителя Великобритании в ООН Глэдвина: «Этот вселяющий ужас Вышинский расточал весь свой большой судебный талант, который успешно помог ему в прошлом приговорить к смерти своих лучших друзей во время сфабрикованных “судебных процессов” в Советском Союзе». Подобные нелестные характеристики относятся к тому периоду деятельности Вышинского, когда он работал представителем СССР при ООН с 1953 по 1954 год. Там же в 1954 году он и скончался на боевом посту. А отправили Вышинского в почетную ссылку в ООН с поста министра иностранных дел сразу после смерти Сталина.

Вышинский сменил прокурорский мундир на дипломатический еще в 1940 году. Но, как видим, кровавый шлейф больших процессов стелился за ним до конца жизни. Слишком активную позицию занимал он как генеральный прокурор СССР, обвиняя троцкистов, бухаринцев, зиновьевцев и еще бог знает кого. Очень многих людей требовал он, государственный обвинитель, приговорить к высшей мере наказания. И ведь не помешало этому его меньшевистское прошлое, и даже то, что в 1917 году он, выполняя распоряжение Временного правительства, подписал приказ об аресте Ленина. Было у Вышинского прозвище за кровожадность – Андрей Ягуарович. Случалось, в Большом Гнездниковском зайдет он к кому-нибудь по-соседски словом перекинуться, а через неделю-другую, глядишь, этого соседа и след простыл…

Большим подспорьем в «работе» служила Вышинскому употребляемая им словесная риторика. Он буквально оттачивал свое ораторское «мастерство» на уголовно-политических процессах. Смело и отважно разоблачал, пригвождал к столбам, клеил ярлыки, жонглировал афоризмами, пословицами, говорил по-латыни. Один из ветеранов советской дипломатии поделился цитатой самого Вышинского: «Когда я заканчиваю речь, я испытываю что-то вроде оргазма». Такая вот интимная подробность.

Естественно, что полемический дар Вышинского пригодился ему на дипломатической службе. На фотографиях международных конференций трех великих держав его нередко можно увидеть рядом со Сталиным – интеллигентный, в мундире и профессорских очках. Видимо, он хорошо себя зарекомендовал на дипломатической службе и в 1949 году стал министром иностранных дел. А недавно стала известна еще одна его несостоявшаяся ипостась. Оказывается, Сталин рассматривал Вышинского на пост президента Академии наук СССР. Вот так, ни больше ни меньше. И только согласие Сергея Вавилова возглавить в 1945 году академию спасло советскую науку от такой печальной перспективы. А согласие это Вавилову далось очень непросто, ведь его брата Николая уже к тому времени угробили в Саратовской тюрьме, не без ведома того же Сталина и не без участия самого Вышинского. Что же касается работы Вышинского в ООН, то однажды очередной оскорбленный им зарубежный дипломат вызвал Вышинского на дуэль. Но Андрей Януарьевич почему-то не принял вызова и выразил дипломату свое презрение.

Плодотворная во всех смыслах карьера прокурора и дипломата подразумевала необходимость его круглосуточной охраны. Чтобы, не дай бог, кто-нибудь не пристукнул сталинского златоуста в доме Нирнзее, ему выделили персональный лифт, а при нем – бабку-лифтершу, денно и нощно сторожившую подъемный механизм от всякого рода вредителей и диверсантов. Само собой, такого соседа побаивались, стараясь не попадаться ему лишний раз на глаза. Иного соседского мальчишку он мог и по-отечески потрепать за ухо: смотри, мол, не шали, а то на работу к себе заберу! Жена Вышин-ского Капитолина и его дочь Зинаида пользовались общим лифтом.

А вообще-то человек он был свойский, мог подкинуть соседа на дачу на своей машине, если ему было по пути. Дача у прокурора была на Николиной Горе. Историк Юрий Федосюк мальчонкой оказался в одной машине с Вышинским: «Это было в 1934–1936 годах. Наши друзья и соседи Ступниковы построили себе дачу в недавно основанном кооперативном поселке Николина Гора. На некоторое время брали к себе в гости меня – “бездачного” подростка, изнывавшего в московской жаре. Уже тогда Николина Гора была летним местом отдыха московской элиты: справа от дачи Ступниковых стояла дача Качалова, слева – Вышинского, напротив – Семашко и О. Ю. Шмидта. Между соседями завязывались знакомства. Ехать на Николину Гору без автомобиля и в те времена было весьма затруднительно. Так возникали “автомобильные спайки”. Не раз хозяйку дачи подбрасывал на своей автомашине сосед А. Я. Вышинский – в те времена грозный генеральный прокурор СССР. Жил он в знаменитом доме Нирнзее в Большом Гнездниковском переулке. Однажды отправился с ним на Николину Гору и я. Вышинский послал свой старенький персональный автомобиль иностранной марки к нам в Казарменный переулок. Подъехав к дому Нирнзее, я и хозяйка дачи минут пять ожидали выхода прокурора. Вот наконец он вышел – в простой толстовке, летней фуражке, коренастый, с рыжеватыми усиками; ничего солидного и устрашающего в нем не было, в тихом переулке он выглядел заурядным московским совслужем. Коротко представился мне, пожав руку. Вышинский сел рядом с шофером, вел себя сухо, подтянуто, говорил немного и на малозначащие темы.

Трясущийся лимузин, пропахший бензином, несся где-то по Перхушковскому лесу, когда последовала вынужденная остановка: с мотором что-то случилось. Все мы вышли на дорогу. Не помню, с какой фразой я обратился к Вышинскому, но начал с имени-отчества: “Андрей Эдуардович”.

Прокурор с усмешкой взглянул на меня и твердо поправил:

– Андрей Януариевич.

Такого отчества я тогда слыхом не слыхивал. Когда он представлялся, мне послышалось “Эдуардович”.

– Как, как? – простодушно переспросил я.

– Я-ну-ариевич.

Поехали далее. У Вышинских была скромная одноэтажная дача не только без забора, но даже без штакетника. На участке почти не было деревьев и кустов, расстилался огород и лужайка. Надо полагать, что даже у шофера нынешнего генерального прокурора дача побогаче. Впрочем, и у других знаменитых дачников Николиной Горы дачи по нынешним меркам были весьма скромными. Вышинский иногда заходил на “нашу” дачу, велись обычные соседские бесцветные разговоры о погоде и всхожести овощей. Жену прокурора звали Капитолиной, это была очень высокая, тонкая женщина ростом выше мужа. На даче Вышинского, куда я заходил, жила также дочь прокурора со своим мужем».

Успокоим читателя: мальчика даже не посадили за досадную ошибку с отчеством прокурора, он вырос и написал немало интересных книг. А вот по поводу дачи очень занятно, правда? Вышинский-то, выходит, еще и бессребреник? Если бы так. Он давно уже присмотрел себе неподалеку участок получше, оставалось лишь избавиться от его владельца, Леонида Серебрякова, верного ленинца. Он так и сказал ему: «Ах, до чего же у вас дивный участок, дорогой Леонид Петрович!» Жить дорогому соседу оставалось недолго. Едва в августе 1936 года его посадили как закоренелого троцкиста, наш энергичный прокурор написал в правление дачного кооператива заявление о передаче ему дачи, «принадлежавшей изобличенному ныне врагу народа Серебрякову».

Цинизм Вышинского проявился в том, что одновременно с процессом против троцкистов, что проходил в Доме Союзов, он оформлял документы на дачу Серебрякова. На этом процессе он потребовал приговорить Серебрякова к смертной казни, но еще до этого дача перешла в собственность Вышинского. Он потому так спешил, что знал – имущество Серебрякова будет конфисковано в пользу государства и дача может достаться другим людям. Более того, Вышинский присвоил себе и денежный пай за дачу, внесенный ранее Серебряковым в сумме 17 тысяч рублей. А ведь он находился на гособеспечении и деньги получал немалые. Старую дачу он сдал, а на новом участке выстроил большую, двухэтажную, к тому же вылез за общую границу садового кооператива. Но Ягуарычу на это никто не решился указать.

В 1943 году, к своему шестидесятилетию, Вышинский получил не только орден, но всевозможные поздравления, среди которых была и такая телеграмма: «Крепко вас обнимаю и целую. Горячо вам преданный Лева». Лева – это не любимый племянник Ягуарыча и даже не обожаемый приемный сын, а начальник следственного отдела Прокуратуры Союза ССР и старший помощник генерального прокурора Шейнин Лев Романович. По счастливому совпадению Шейнин жил в этом же доме. Он также и работал ранее вместе с Вышинским, за что очень ценил последнего. Работали соседи очень успешно и слаженно.

Вид на тучерез со Страстной площади

Юридического высшего образования у Шейнина не было, он успел закончить только Высший литературно-художественный институт им. Брюсова. И в свои двадцать с небольшим лет стал следователем прокуратуры. Первым уголовным делом, с которого началась совместная работа Вышинского и Шейнина, стало убийство Кирова. Шейнин вел следствие, а Вышинский на основании сфабрикованных своим помощником материалов обвинял невинных людей и требовал приговорить их к смертной казни.

Так продолжалось достаточно долго. До тех пор пока в 1949 году неожиданно не выяснилось, что государственный советник юстиции 2-го класса Шейнин Л. Р., возглавляя с 1936 года следственный отдел Прокуратуры СССР, «пригляделся к недостаткам, свыкся с ними, стремится представить положение дел в прокуратуре в лучшем виде, любит приукрасить, гонится за сенсацией», а также «в личной жизни… не проявляет необходимой разборчивости в своих многочисленных знакомствах». Прочитав такую характеристику, данную заместителем заведующего административным отделом ЦК ВКП(б) Бакакиным, Сталин немедленно распорядился освободить Шейнина от занимаемой должности «в связи с переходом на другую работу». Однако работы другой Шейнину товарищ Сталин не предоставил. И, сиживая долгими зимними вечерами дома, бывший следователь все свое время, теперь свободное, посвятил писательскому труду.

Шейнин подвизался на литературной ниве еще до войны, сочиняя всякие пьесы и рассказы. За материалом далеко ходить было не надо. Он использовал для своих опусов информацию из уголовных дел, которые сам и вел. В том, что высокопоставленный работник следственных органов является еще и драматургом, членом Союза писателей, ничего удивительного не было. Например, заместителя Берии Меркулова также неоднократно, в перерывах между допросами, посещала литературная муза. Его пьеса, в частности, шла на сцене Малого театра.

Еще в 1940 году Шейнин предложил кинорежиссеру Эйзенштейну поставить по написанной им пьесе «Дело Бейлиса» фильм. Эйзенштейн даже придумал название – «Престиж империи». Вместе они написали сценарий и послали письмо Сталину, но вождь этим не заинтересовался. А посоветовал лучше уж написать сценарий про Ивана Грозного, «как прогрессивную силу своего времени и опричнину, как целесообразный его инструмент».

Постепенно литературный багаж Шейнина становился все увесистей. К концу своей литературной карьеры он мог похвастаться не одним томом сочинений: «Записки следователя», «Военная тайна» и другие. Конечно, со временем эти творения все меньше привлекали к себе внимание серьезного читателя, оказываясь зачитанными до дыр разве что в детских библиотеках. Свои пьесы Шейнин писал в соавторстве с братьями Тур (никакие они не братья: фамилия одного из братьев была Тубельский, а второго почему-то Рыжей, но похоронены на Новодевичьем они вместе).

Сначала Шейнин и братья Тур сотворили комедию «Чрезвычайный закон». Это была пьеса о том, как замечательно воплощается на практике так называемый закон о трех колосках, по которому даже двенадцатилетние дети могли быть приговорены к смерти за украденную с поля гнилую картофелину. Дальше пошли пьесы «Очная ставка» (красноречивое название!), «Кому подчиняется время» (премьера в театре им. Вахтангова) и другие им подобные. А в 1950 году они получили Сталинскую премию за сценарий к фильму «Встреча на Эльбе». И вроде бы после увольнения из прокуратуры все шло для Шейнина неплохо. Гонорары увеличивались, популярность росла…

В октябре 1951 года поэт Сергей Михалков встретил на улице Горького карикатуриста Бориса Ефимова: «Слышал, Шейнина взяли?» – «Да что ты, он же сам всех сажал!» – «Вот так, раньше сам сажал, теперь его посадили». Действительно, незадолго до этого разговора Шейнин был снят с поезда, на котором возвращался после отдыха из Сочи, и арестован. Показания на Шейнина дал бывший следователь НКВД Шварцман, давний его сослуживец и друг. Помимо Шварцмана в компанию входил и Родос – тоже следователь. Втроем они и работали. Шварцман и Родос в основном занимались доведением подследственных «до кондиции», а Шейнин подводил под это дело юридическую основу. Лев Романович со своим литературным институтом был из них троих самым образованным.

Шварцман поведал на следствии, что он и завербовал Шейнина в группу иностранных агентов. Он также признался, что принимал личное участие в убийстве Кирова, имел интимную связь с собственным сыном, дочерью, а также министром МГБ Абакумовым и английским послом сэром Арчибалдом Кларком Керром, эту связь он установил, проникнув однажды ночью на территорию английского посольства в Москве. Начав «разработку» Шейнина, следователи в качестве доказательств его преступной деятельности использовали его же пьесы, обвиняя в том, что с помощью своих пьес он протаскивает на сцену зловредные антисоветские идейки, а также возглавляет заговор шпионов-драматургов, препятствующих неуклонному подъему советской литературы и искусства.

Шейнина доставили на Лубянку сразу к полковнику Рюми-ну, известному тем, что всего за несколько месяцев из обыкновенного следователя он превратился по приказу Сталина в заместителя министра госбезопасности. Именно Рюмин и «раскрутил» дела врачей-убийц и антифашистского комитета. Шейнин отказался взять на себя руководящую роль в заговоре, согласившись со следователями лишь в том, что рассказывал антисоветские анекдоты в кругу своих соавторов-драматургов и произносил вслух «плоские шутки определенного свойства». Не признал он и то, что был завербован во время Нюрнбергского процесса, в котором он участвовал в составе официальной советской делегации.

Но Рюмин почему-то не поверил показаниям Шейнина, потребовав от него сдать «и центр, и подполье, и выход на Америку, и все как полагается», пригрозив в случае отказа говорить правду отправить в Лефортовскую тюрьму, славившуюся своим жестким режимом. В Лефортово Шейнин все же угодил. Он находился в одной камере с полковником госбезопасности Черновым, который к тому времени уже два года сидел один и, конечно, новому соседу обрадовался. «Ко мне посадили писателя Леву Шейнина, – пишет Чернов. – Он ко мне подъезжал и так и эдак, расспрашивал, кто я, за что сижу, а я до того одичал, что отмалчивался и даже назвался другой фамилией… Скуповатый он, Лева, как что получит из тюремного ларька на выписку – ничем не поделится, а так ничего, байки разные рассказывал. “Знаешь, – говорит, – я юрист не из последних, как-никак государственный советник юстиции 2 класса, по-вашему генерал-лейтенант, а в своем деле ни хрена понять не могу!” От него я узнал, что Берию посадили. Шейнину, понятно, этого не сказали, но Лева башковитый – по характеру записей в протоколе допроса сам обо всем догадался и тут же написал письмо Хрущеву, они с друг дружкой давно знакомы. Главное, был случай, когда Лева ему добро сделал: входил в комиссию, которая по заданию Политбюро что-то проверяла на Украине, и составил справку в пользу Хрущева… В общем, Леву вскоре выпустили».

После освобождения из тюрьмы Шейнин продолжил свой литературный труд, в 1957 году по его сценарию был снят фильм «Ночной патруль». Скончался Лев Романович в 1967 году, в шестьдесят один год.

В доме Нирнзее жили и музыканты. Самым известным композитором дома был Модест Табачников, к которому частенько заглядывали его друзья Марк Бернес и Леонид Утесов. «Давай закурим», «У Черного моря», «Одесский порт», «Дядя Ваня», «Ах, Одесса, жемчужина у моря» – это все его песни, выученные наизусть несколькими поколениями. Опытный композитор-песенник, Табачников сперва сочинял музыку, а уж затем искал для нее слова: главное, чтобы в рифму. Поэт Яков Хелемский вспоминал о звонке Марка Бернеса – тот вовсю расхваливал новую мелодию Табачникова, а вот слов не было. Бернес попросил Хелемского написать что-нибудь о Бухаресте. Конечно, уважающие себя поэты на такое редко соглашаются. Но Бернес был так настойчив, что отказать ему было нельзя: «Я сейчас заскакиваю за вами. Вы на 4-й Тверской-Ямской? А Модест просто на Тверской. Вернее, в доме Нирнзее. Езды – пять минут. И вы услышите Модеста в натуре. Об отказе он и слушать не хотел. И я покорился. Уж не знаю, что тут было решающим – его настойчивость или мое желание познакомиться с ним. Мелодия Табачникова оказалась, действительно, темпераментной и запоминающейся.

– Прилипчивая музычка! – сказал Марк.

Слушая игру Модеста, он широко улыбался, покачивая головой в такт. Он уже предвкушал песню, нетерпение светилось в его глазах. Каюсь, я все-таки за два дня соорудил какое-то подобие стихов. Когда подгоняешь свои строки к готовой мелодии, чем больше в ней ритмических перепадов и всякого изыска, тем беднее твои строки. Поэтому, несмотря на похвалы, которые расточали мне Марк и Модест, я понимал, что ничего хорошего в написанном мною нет и быть не могло». Песня быстро завоевала популярность, ее стали исполнять и в самой Румынии.

Сошел со сцены Утесов, умер Бернес, но песни Табачникова не пропали, их подхватили новые певцы, совсем не похожие на прежних кумиров публики. Как-то в конце 1960-х годов дверь в подъезд дома Нирнзее открыл смуглый коренастый мужчина – это был славный сын нанайского народа Кола Бельды. Колоритный и обаятельный вокалист вдохнул новую жизнь в старую песню Табачникова, благодаря чему слова «А олени лучше» доносились чуть ли не из каждого радиоприемника.

Еще в первой половине 1990-х годов в Большом Гнездниковском можно было встретить людей, возраст которых превышал возраст дома Нирнзее. Это старейшая актриса Театра Сатиры Валентина Токарская. В 1993 году в восемьдесят семь лет она удостоилась звания народной артистки России. До этого ей просто было некогда – вся жизнь Токарской прошла как кинолента, правда, с лагерным антрактом. Оглушительная слава к ней пришла в середине 1930-х годов, после фильма «Марионетки», политического памфлета Якова Протазанова.

Валентина Токарская

Красивая и обаятельная женщина, имевшая массу поклонников, среди которых были многие известные мужчины довоенной Москвы – режиссеры, писатели, военные, она блистала на сцене Московского мюзик-холла – некоего подобия «Летучей мыши», где каждый вечер с успехом шли музыкальные спектакли.

Токарская вспоминала: «Ну, представьте, как мы каждый день играли “Под куполом цирка”! Посреди сцены стоял фонтан – якобы холл в отеле, и в этот фонтан все падали, потому что кто-то из персонажей бил всех входящих в этот холл палкой по голове. Все летели в этот фонтан, и так повторялось каждый день. У нас был такой бродвейский дух – ежедневно один и тот же спектакль на протяжении трех месяцев. И это до того уже стояло в горле, что нужна была разрядка. И Владимир Лепко нашел выход из положения: когда в этом самом фонтане скапливалось энное количество человек, он доставал кастрюльку с пельменями и чекушку водки и всех угощал. Не знаю, было ли видно это с галерки, ведь театр-то почти тот же самый – сегодняшний Театр сатиры. Правда, нет лож, где сидел Горький и плакал от хохота, достав огромный белый платок. Это была правительственная ложа, но из правительства у нас никого никогда не было. Зато кинорежиссер Александров приходил на спектакль “Под куполом цирка” перед тем, как поставить свой фильм “Цирк” – пьеса ведь та же. Он несколько раз смотрел наше представление, чтобы не повторить у себя ни эпизода. А я была той самой иностранкой, которую в “Цирке” играла Любовь Орлова. Только там ее звали Марион Диксон, а у нас она называлась Алиной. И все-таки наш спектакль был смешнее. В сцене со Скамейкиным, которого играл Мартинсон, у нас были не настоящие львы, а собаки, одетые в шкуры львов. Эти замшевые шкуры застегивались на молнии, в последний момент надевались головы, и собаки были безумно возбуждены. Они выбегали, лаяли, кидались на Скамейкина, и это было так смешно, что зрители падали со стульев».

Всего было у Токарской в избытке: и талант, и признание, и деньги, позволявшие ей ездить по Москве не на метро, а на персональном авто. Лишь мужа-кинорежиссера Бог не послал, как Любови Орловой. После закрытия в 1936 году мюзик-холла Токарская служила в Театре Сатиры, впрочем, репертуар не отвечал ее ожиданиям: она была создана для бурлеска варьете, а не «Бани» Маяковского.

С началом войны Токарская в составе актерских бригад выезжает на фронт и в сентябре 1941 года попадает в окружение – в плену до конца войны она играет для немцев и советских военнопленных. Судьба вполне типичная для многих актеров, оказавшихся в такой ситуации, продолжением которой стали четыре года в ГУЛАГе. И Токарской и ее коллегам просто повезло – еще в 1943 году в Воркуте открылся драматический театр для «систематического обслуживания вольнонаемного населения Воркутинского угольного бассейна художественно-зрелищными мероприятиями». Труппа театра состояла все сплошь из достойных и талантливых мастеров – бывший режиссер Большого театра Борис Мордвинов, бывшая его же солистка Ольга Михайлова (в прошлом жена маршала Буденного), бывший солист Всесоюзного радио Борис Дейнека. Неудивительно, что на сцене лагерного театра Токарская сыграла свои лучшие роли – но это стало понятным ей уже на исходе жизни, а пока после смерти Сталина она возвращается в Театр Сатиры, где для нее будут доступны лишь эпизоды.

Но все же кинозрителям она запомнилась яркой ролью подлой шпионки Магды Тотгаст (она же Фишман, Ованесова, Рубанюк, Иваниха!) в популярнейшем детективе 1956 года «Дело № 306». И сегодня эту незатейливую картину повторяют частенько по телевидению, и, надо сказать, она не теряется в мутном потоке слепленных как пельмени в подпольном цеху сериалов про ментов. Стоит досмотреть этот фильм до конца, дабы услышать знаменитую фразу в исполнении Токарской: «На пушку берешь, начальничек? Не выйдет!» Как талантливо сыграно! А все почему – Токарская сама не раз сидела перед следователем, да возможно и бросала подобные фразы своим обвинителям. Такое надо пережить, чтобы сыграть. Талант не пропьешь. К сожалению, вспомнили о Валентине Токарской слишком поздно, дав ей напоследок и орден, и звание. Ее можно считать последней легендой этого дома.

Известно, что дом, а точнее его крыша, был очень удобной съемочной площадкой для советских кинорежиссеров, в частности, именно здесь снимались сцены фильма Эльдара Рязанова «Служебный роман». Но впервые киношники наведались в Большой Гнездниковский еще сто лет назад, а некоторые из них жили в доме. В частности, кинооператор Петр Ермолов, снявший кинокартины «Закройщик из Торжка», «Праздник Святого Йоргена» и многие другие. Соседом Ермолова был и известный кинорежиссер Владимир Гардин, автор таких фильмов, как «Война и мир», «Анна Каренина», «Дворянское гнездо». Для съемок кинофирма «Товарищество В. Венгеров и В. Гардин» оборудовала на крыше зимний павильон, интерьеры дома, лестницы и пролеты нередко служили декорацией фильмов. Позднее, в 1924 году, здесь работала «Ассоциация революционной кинематографии» и ее видные члены – Сергей Эйзенштейн и Лев Кулешов. Гнезд-никам суждено будет стать центром развития советского кино, в Малом Гнездниковском долгое время будет работать Госкино СССР.

Со временем стало понятно, что главной изюминкой дома является его крыша. Строились кругом дома и повыше, и пороскошней, но такой крыши не было нигде. Она будто оторвалась от своего дома-корабля, пустившись в свободное плавание по Москве. Крыша была двором этого дома, а ведь лишь относительно недавно в нашем городе стала потихоньку складываться эта традиция наделения крыши не свойственными ей урбанистическими функциями. Сад, клумба, футбольная площадка, клуб – да чего здесь только не было. Складывается ощущение порою, что дом исподволь был поставлен архитектором с ног на голову. Все, что умещалось на его крыше, мы привыкли видеть внизу, а не наверху.

Вообще этот дом – замечательный объект для социологического исследования благодаря удивительному разнообразию профессионального и социального состава его жильцов. По его домовой книге можно постигать историю нашей страны, ее культуры и науки. Как учебник истории, только не сварганенный высоколобыми профессорами в соответствии с политической конъюнктурой, а написанный самыми что ни на есть активными ее участниками. А писать они умели, в лучших традициях, на что только способна была русская интеллигенция – инженеры и актеры, врачи и философы, архитекторы и партийные интеллектуалы. Ну а профессиональные литераторы – они валом валили в этот дом, в родное издательство «Советский писатель», контора которого устроилась на последнем этаже. А сколько здесь было всякого рода редакций, выпускавших газеты и журналы на любой вкус!