Текст книги "Рассказы о жизни московских зданий и их обитателей"

Чтобы имя строителей дороги осталось в памяти потомков, императорский министр путей сообщения Павел Петрович Мельников вынес на коллегию МПС предложение о строительстве железнодорожной церкви. Предложение было поддержано. Строилась церковь по проекту на добровольные пожертвования, большую часть которых внес Мельников (ныне на площади Трех вокзалов стоит памятник министру).

Регулярное движение по первой российской магистрали было открыто 1 ноября 1851 года. А московский генерал-губернатор «…объявил жителям, что с первого числа ноября месяца начнется движение по С.-Петербургско-Московской железной дороге, и на первое время будет отходить в день по одному поезду. Пассажиры приезжают за час, а багаж за 2 часа. Доезжают за 22 часа». С открытием дороги связана одна занятная история, возникновению которой обязаны российские чиновники. Поговаривают, что некий бюрократ исключительно в благих целях распорядился обозначить рельсы, так сказать, на местности, покрасив их в белый цвет. А поскольку краска была масляной, поезд не смог двигаться дальше и остановился. Пришлось замазывать краску сажей. Кстати, для чего император взял с собой целых два батальона гвардейцев – вопрос особый. Как и все новое, дорога поначалу вызывала у обывателей страх и удивление перед невиданным ранее чудом. Желающих обновить путь не находилось. Поэтому пассажирами первого и второго поездов и были исключительно солдаты Преображенского и Семеновского полков, совершивших путешествие из Петербурга в Москву и обратно. Толпы населения встречали и провожали первые поезда, удивляясь при этом: «До чего народ доходит – самовар в упряжке ходит!» Это были слова из стихотворения, расходившегося в лубках по всей России:

 
Близко Красных ворот
Есть налево поворот.
Место вновь преобразилось,
Там диковинка открылась,
И на месте, на пустом,
Вырос вдруг огромный дом.
На дому большая башня,
И свистит там очень страшно.
Самосвист замысловатый,
Знать, заморский, хитроватый.
Там чугунная дорога,
Небывалая краса,
Это просто чудеса.
В два пути чугунны шины,
По путям летят машины,
Не на тройках, на парах,
Посмотреть, так прямо страх.
Ну, признаться, господа,
Славны Питер и Москва.
До чего народ доходит —
Самовар в упряжке ходит.
 

Но вскоре железная дорога стала привычной: беспрецедентное железнодорожное строительство буквально преобразило страну. Именно оно стало своеобразным рычагом, послужившим стимулом для развития экономики. Вторым решающим фактором был интенсивный приток иностранных инвестиций, которые позволили России преодолеть в считаные годы пропасть, отделявшую ее, полуфеодальную страну с неразвитым транспортом, слабой промышленностью и сельским хозяйством, от передовых стран Запада.

В 1855 году после восшествия на престол император Александр II постановил впредь называть дорогу Николаевской в честь главного организатора и вдохновителя строительства. Соответственно и вокзал в Москве назвали Николаевским, коим он стал с 1856 года. В то время железная дорога Петербург-Москва была самой длинной в мире двухпутной дорогой, со сложнейшим техническим хозяйством. Николаевской дорога была до 1924 года, и только когда переименовали Петроград, дорогу назвали Октябрьской.

Интенсивное движение транспорта у Николаевского вокзала

Первый вокзал Москвы внутри оставлял даже более глубокое впечатление, чем снаружи. Длина его составляла 25 саженей, ширина – 12 саженей (1 сажень = 2,134 м). Интерьеры двухэтажного вокзала, состоящие из обширного и светлого вестибюля, залов ожидания, поражали новизной и качественной отделкой, на которую не поскупились – пол устлали дорогим дубовым паркетом, печи отопления обложили мраморной плиткой, а в туалетных комнатах установили камины. А роскошное убранство императорских покоев вокзала подчеркивало его предназначение: царская семья приезжала из столицы именно сюда и могла скоротать время до отправки поезда в подобающих условиях, располагаясь на мягких диванах. Хотя, честно говоря, вряд ли царскую особу заставили бы ждать: наоборот, все ждали именно ее!

Со стороны путей к вокзальному зданию примыкал дебаркадер, то есть крытый перрон, длиной в 50, шириной 12,5 сажени, с двумя путями и каменными пассажирскими платформами. Оригинальная вантовая система дебаркадера, спроектированная архитектором Р.А. Желязевичем, оказалась весьма удачной и простояла до 1903 года, когда ее заменили на арочную.

Неподалеку от вокзала по проекту Тона в конце 1840-х годов выстроили гараж для локомотивов – круглое депо, расположение которого поблизости от Красного пруда повлекло внесение изменений в проект, в частности увеличение высоты фундамента: «При пассажирской станции Санкт-Петербурго-Московской железной дороги в Москве назначено построить локомотивное здание с мастерскими согласно Высочайше утверждённому 16 июня 1845 года проекту. Но как назначенная под постройку сию местность гораздо ниже насыпи полотна железной дороги, посему оказывается необходимым фундамент для сего сделать высотою 11 аршин» (из письма Тона графу Клейнмихелю). Кроме того, Тон предложил не строить рядом с депо мастерские для сокращения издержек. Ныне депо отреставрировано, и в нем некоторое время даже был книжный магазин.

В феврале 1923 года приказом народного комиссара путей сообщения Ф.Э. Дзержинского Николаевская дорога была переименована в Октябрьскую. Имя «Октябрьский» получил и вокзал. А через год в связи с переименованием Северной столицы вокзал стал называться Ленинградским. Это имя вокзал сохраняет до сих пор, хотя поезда с него отправляются в Санкт-Петербург. В 1934 году Ленинградский вокзал был переоборудован: расширились билетные кассы, появились справочное бюро, почта, телеграф, сберкасса, комната для транзитных пассажиров. В бывших царских покоях была организована комната матери и ребенка. В 1948–1950 годах были обновлены внутренние помещения вокзала, заново отделаны интерьеры по проекту Алексея Душкина.

Во второй половине 1970-х годов Ленинградский вокзал был реконструирован. В прежнем виде сохранилась лишь часть здания, выходящая фасадом на Комсомольскую площадь. Было достроено левое трехэтажное крыло, где разместились гостиница, зал для транзитных пассажиров, медпункт и другие службы. В августе 1975 года открылись верхний и нижний кассовые залы. На месте дебаркадера был построен просторный главный зал. Для удобства пассажиров вокзал был соединен подземными переходами со станциями метро. В 1977 году вокзал реконструирован с сохранением внешнего облика. В 2005 году стартовала очередная реконструкция Ленинградского вокзала. Первый этап включил в себя капитальный ремонт здания – модернизацию кассового зала, комнат отдыха и зала ожидания для пассажиров с детьми. В реконструкцию вошли также замена асфальтового покрытия платформ на специальную плитку, которая позволила сделать их менее скользкими в дождь и гололед, а также замена жестяных навесов вокзала на пластиковые изумрудного цвета. Одним из самых известных иностранцев, впервые по достоинству оценивших Николаевский вокзал (причем в двух экземплярах), стал французский писатель Теофиль Готье, доверивший посетившие его чувства бумаге. Он предпринял путешествие из Петербурга в Москву по железной дороге в начале 1860-х годов. Интурист, прежде всего, отметил необъятность вокзала. Но при этом нашел возможность укорить русских железнодорожников за несоблюдение расписания. Отправление его поезда было назначено на полдень и, судя по всему, отложено. «Если в поезде, – пишет Готье, – едет какая-нибудь важная особа, то, поджидая ее, поезд придерживает свой пыл на несколько минут, если потребуется – на четверть часа».

Ленинградский вокзал, 1950-е годы

Поразила иностранца и широта русской души: «Пассажиров провожают родственники и знакомые, и при последнем звонке колокольчика расставание не обходится без многочисленных рукопожатий, обниманий и теплых слов, нередко прерываемых слезами. А иногда вся компания берет билеты, поднимается в вагон и провожает отъезжающего до следующей станции, с тем чтобы вернуться с первым обратным поездом. Мне нравится этот обычай, я нахожу его трогательным. Люди хотят еще немного насладиться обществом дорогого им человека и по возможности оттягивают горький миг разлуки. На лицах мужиков, впрочем не очень-то красивых, живописец заметит здесь выражение трогательного простодушия. Матери, жены, чьи сыновья или мужья, возможно, надолго уезжали, проявлением своего наивного и глубокого горя напоминали святых женщин с покрасневшими глазами и судорожно сжатыми от сдерживаемых рыданий губами, которых средневековые живописцы изображали на пути несения креста. В разных странах я видел много отъездов, отплытий, вокзалов, но ни в одном другом месте не было такого теплого и горестного прощания, как в России».

Не следует связывать церемонию долгого прощания на вокзале с появлением в России железной дороги. Отнюдь: то, о чем пишет Готье, было в порядке вещей еще до ее появления. Проводы друзей до московской станции отправления дилижанса, например, в Петербург, а затем и проезд провожающих с отъезжающими до первой остановки (чтобы там сойти) были вполне привычным явлением и до открытия вокзалов в обеих столицах. Таковы традиции.

Поезд французу также понравился: «Русский поезд состоит из нескольких сцепленных вагонов, сообщающихся между собою через двери, которые по своему усмотрению открывают и закрывают пассажиры. Каждый вагон образует нечто похожее на квартиру, которую предваряет прихожая, где складывают ручную кладь и где находится туалетная комната. Это предварительное помещение выходит непосредственно на окруженную перилами открытую площадку вагона, куда снаружи можно подняться по лестнице, безусловно более удобной, чем наши подножки. Полные дров печи поддерживают в вагоне температуру пятнадцать-шестнадцать градусов. На стыках окон фетровые валики не пропускают холодный воздух и сохраняют внутреннее тепло». А вот и купе: «Вдоль стен первого помещения вагона шел широкий диван, предназначенный для тех, кто хочет спать, и для людей, привыкших сидеть, скрестив ноги по-восточному. Я предпочел дивану мягкое обитое кресло, стоявшее во втором помещении, и уютно устроился в углу. Я очутился как бы в доме на колесах, и тяготы путешествия в карете мне не грозили. Я мог встать, походить, пройти из одной комнаты в другую с той же свободой движений, каковая есть у пассажиров пароходов и коей лишен несчастный, зажатый в дилижансе, в почтовой карете или в таком вагоне, какими их еще делают во Франции». Попутчиками Готье оказались молодые русские дворяне, ехавшие на охоту. С ними французу было нескучно – он развлекался рассматриванием охотничьего снаряжения и одежды, в частности тулупов цвета светлой семги, расшитых изящными узорами. А еще в охотничьем наряде его восхитили каракулевая шапка, белые валенки, нож у пояса, составлявшие «костюм истинно азиатского изящества».

Француз Теофиль Готье будто только что с вокзала, 1857

Готье оценил прямоту железнодорожного пути между двумя столицами, заметив, что он «идет неукоснительно по прямой линии и не сдвигается с нее ни под каким видом». В Бологом пассажиров кормили обедом: «Стол был накрыт роскошно – с серебряными приборами и хрусталем, над которым возвышались бутылки всевозможных форм и происхождения. Длинные бутылки рейнских вин высились над бордоскими винами с длинными пробками в металлических капсулах, над головками шампанского в фольге. Здесь были все лучшие марки вин: ”Шато д'Икем”, ”Барсак”, ”Шато Лаффит”, ”Грюо-ла-розе”, ”Вдова Клико”, ”Редерер”, ”Моэт”, ”Штернберг-кабинет”, а также все знаменитые марки английского пива… Кроме щей, кухня, не стоит и говорить об этом, была французской, и я запомнил одно жаркое из рябчика… Официанты в черных фраках, белых галстуках и белых перчатках двигались вокруг стола и обслуживали с бесшумной поспешностью».

Переночевав, укрывшись шубой, наутро Готье прибыл в Первопрестольную: «У перрона, предлагая свои сани и стараясь понравиться пассажирам, собралось целое племя извозчиков. Я взял двоих. Сам с моим компаньоном я сел в одни сани, в другие мы положили наши чемоданы. По обычаю русских кучеров, которые никогда не ждут, чтобы им указали, в какое место ехать, эти для начала пустили своих лошадей галопом и устремились куда глаза глядят. Они никогда не упускают случая устроить подобную лихую езду».

Кстати, о лихачах. Несмотря на то что сегодня это слово можно отнести и к московским таксистам, смысл его не изменился. Знаток старой Москвы, фольклорист и автор книги «Замечательное московское слово» Евгений Иванов писал почти век назад, что у вокзалов чаще всего стояли, поджидая пассажиров, извозчики-«колясочники», возившие «парой в дышло» в колясках (дышло – оглобля между двумя лошадьми, прикрепляемая к передней оси коляски при парной запряжке). Колясочники были лишь одной из разновидностей извозчиков, помимо «троечников», занимавшихся катанием на тройках.

«Извозчиков, – писал Иванов, – следует разделить прежде всего по социальному признаку: на хозяев и работников, а по достоинству, квалификации и разрядам – на одноконных лихачей, на обыкновенных ”ночных”, или ванек – с плохим выездом, на зимних ”парников”, или на ”голубей со звоном”; на ”шаферных”, или ”свадебных”, то есть обслуживавших многочисленными каретами и иными экипажами свадебные процессии, и, наконец, на ломовых. Все первые разряды имели дело только с легким грузом, то есть с пассажирами, почему и назывались вообще ”легковыми”, а самые последние перевозили тяжести, громоздкие предметы, ”ломали”, т. е. носили их на себе и всегда известны были под определением ”ломовых”».

Прошу садиться!

Эх, барин, прокачу!

Лихачи-извозчики за чаем. Художник Б.М. Кустодиев, 1920. Фрагмент

Когда читаешь про отношение к извозчикам, кажется, что речь идет о наших временах, только адресат жалоб поменялся: «Многие не любили рядовых извозчиков за их грубость, запрашивание непомерных цен и за приставания с предложением услуг, а лихачей за развязность и за слишком свободное обращение с проходившими мимо биржи женщинами. Но первое вытекало из неожиданного смешения двух разнотипных культур, деревенской, провинциальной, и городской, уличной, а второе – из специальности служить всякого рода прожигателям жизни, ночным кутилам и ресторанным завсегдатаям. При этом лихачи исполняли за особое вознаграждение навязанные им обстановкой труда даже обязанности сводников, могущих всегда и во всякое время устроить желающему быстрое и интересное знакомство ”под веселую и пьяную руку”».

У вокзала обычно была извозчичья биржа, по-нашему – парковка, прикормленное место. Управлял ею староста, опытный и авторитетный человек, выбранный самими извозчиками. Это был смотрящий, выполнявший свои обязанности за деньги. Он никуда не ездил, а только смотрел за порядком, отгоняя чужих. А порядок был такой: без очереди не лезть, не «теснить» соседей своим экипажем, не «выражаться при господах». Вот и представьте себе: выходит с саквояжем пассажир из здания Николаевского вокзала, а колясочники не могут его поделить. Тогда староста разнимает их простым и действенным способом – имеющейся у него увесистой палкой. И все довольны.

Но один лишь староста с палкой справиться с извозчиками не мог, а потому их периодически пыталась приструнить полиция: «Извозчики, ожидающие выхода публики из (…) вокзалов, (…) позволяют себе становиться вдоль тротуаров, не оставляя промежутков для прохода публики, слезать с козел, отходить от лошадей, собираться по несколько человек вместе, назойливо обращаться к выходящей публике с предложением услуг и толпиться на тротуарах, причем нередко затевают между собою перебранки, а иногда даже оскорбляют публику».

Взималась ли тогда плата за парковку? У вокзалов – обязательно. Раз стоит твоя коляска – покажи околоточному квитанцию об оплате. Проблемы были и с естественными отходами производства, т. е. с кучами навоза, возникавшими то тут, то там. Извозчики обязаны были убирать все это добро. А не то – штраф и лишение «лицензии».

Николаевский вокзал с биржей извозчиков

Антон Павлович Чехов многократно пользовался услугами извозчиков, направляясь на Николаевский вокзал. Писатель вообще очень любил этот вокзал, недаром самый известный его рассказ «Толстый и тонкий» начинается так: «На вокзале Николаевской железной дороги встретились два приятеля: один толстый, другой тонкий…» Хотя город не назван, но из повествования ясно: тонкий переведен из департамента столоначальником. Куда могли перевести из столичного департамента? Вероятно, в Москву. На этом вокзале писатель мог наблюдать и не такие сценки…

Чехов регулярно наведывался на вокзал во время сочинения своих «Осколков московской жизни» – цикла фельетонов, заказанных ему для публикации в петербургском юмористическом и литературно-художественном журнале «Осколки». Рассказы Чехова публиковались в журнале с июля 1883 года по октябрь 1885 года и представляют сегодня еще и историческую ценность как богатый источник о жизни и нравах Москвы конца XIX века. Антон Павлович приходил на вокзал, чтобы с петербургским поездом отправлять новый фельетон в редакцию.

Чехов бывал на вокзале и позже. Так, 3 января 1889 года он приходит на Николаевский, чтобы получить в киоске газеты «Новое время» два письма от ее издателя Алексея Суворина. А вместе с письмами – экземпляр пьесы «Татьяна Репина» Суворина с авторскими дополнениями для передачи театральному режиссеру Александру Ленскому. Интересно, что у Чехова была драма с таким же названием, как и у Суворина, являясь продолжением пьесы Суворина. Чехов помогал Суворину в постановке его «Татьяны Репиной» в Москве.

Сюда же привезли гроб с телом писателя из Петербурга в июле 1904 года. «Сегодня Москва хоронила Чехова. С Николаевского вокзала до Новодевичьего монастыря гроб несла на руках молодежь. Зато в Петербурге отличились. Встретить прах Чехова собралось человек 15–20. Гроб прибыл в товарном вагоне для провозки свежих устриц» (!). Не было ни священника, ни певчих. По «счастливой случайности» в это же время прибыло из-за границы тело генерала Обручева, которого дожидалось на вокзале блестящее общество. Встречавшие тело Чехова упросили священника и певчих отслужить литию и у вагона «для устриц», приютившего Антона Павловича. Из «блестящего общества» отделился только один человек, министр князь Хилков, подошедший поклониться праху знаменитого писателя. Это свидетельство современницы Чехова, драматурга Рашели Мироновны Хин-Гольдовской. Сравнение, согласитесь, интересное. Столичный Петербург и Первопрестольная по-разному встретили Чехова…

Возвращаясь к воспоминаниям француза Готье о его попутчиках-охотниках, хочется сказать, что одним из них, вполне вероятно мог быть… Лев Николаевич Толстой. Да, это факт – с Николаевского вокзала великий русский писатель ездил в Тверскую губернию охотиться на медведя, который однажды едва не задрал его. Правда, в ту пору человечество еще не знало писателя как классика мировой литературы. Это было в конце декабря 1859 года. В воспоминаниях Афанасия Фета встретилось такое письмо их общего с Толстым знакомого:

«Согласно вашей просьбе, спешу уведомить вас, милый Афанасий Афанасьевич, что на этих днях, около 18 или 20 числа, я еду на медведя. Передайте Толстому, что мною куплена медведица с двумя медвежатами (годовалыми) и что если ему угодно участвовать в нашей охоте, то благоволит к 18 или 19 числу приехать в Волочок, прямо ко мне, без всяких церемоний, и что я буду ждать его с распростертыми объятиями: для него будет приготовлена комната».

Лев Николаевич с братом Николаем пришли на Николаевский вокзал в полной охотничьей амуниции. Поскольку каждому охотнику на медведя рекомендовалось иметь с собою два ружья, Толстой, помимо своего ружья, взял с сбой немецкую двустволку Фета, предназначенную для дроби. Погрузились на поезд. Поехали. За разговорами доехали до Вышнего Волочка. И вот, наконец, охота на медведя.

«Когда охотники, – рассказывает Фет, – каждый с двумя заряженными ружьями, были расставлены вдоль поляны, проходившей по изборожденному в шахматном порядке просеками лесу, то им рекомендовали пошире отоптать вокруг себя глубокий снег, чтобы таким образом получить возможно большую свободу движений. Но Лев Николаевич, становясь на указанном месте, чуть не по пояс в снег, объявил отаптывание лишним, так как дело состояло в стрелянии в медведя, а не в ратоборстве с ним. В таком соображении граф ограничился поставить свое заряженное ружье к стволу дерева так, чтобы, выпустив своих два выстрела, бросить свое ружье и, протянув руку, схватить мое. Поднятая Осташковым (участник охоты. – А.В.) с берлоги громадная медведица не заставила себя долго ждать. Она бросилась к долине, вдоль которой расположены были стрелки, по одной из перпендикулярных к ней продольных просек, выходивших на ближайшего справа ко Льву Николаевичу стрелка, вследствие чего граф даже не мог видеть приближения медведицы. Но зверь, быть может учуяв охотника, на которого все время шел, вдруг бросился по поперечной просеке и внезапно очутился в самом недалеком расстоянии на просеке против Толстого, на которого стремительно помчался. Спокойно прицелясь, Лев Николаевич спустил курок, но, вероятно, промахнулся, так как в клубе дыма увидал перед собою набегающую массу, по которой выстрелил почти в упор и попал пулею в зев, где она завязла между зубами. Отпрянуть в сторону граф не мог, так как неотоптанный снег не давал ему простора, а схватить мое ружье не успел, получивши в грудь сильный толчок, от которого навзничь повалился в снег. Медведица с разбегу перескочила через него.

“Ну, – подумал граф, – все кончено. Я дал промах и не успею выстрелить по ней другой раз”. Но в ту же минуту он увидал над головою что-то темное. Это была медведица, которая, мгновенно вернувшись назад, старалась прокусить череп ранившему ее охотнику. Лежавший навзничь, как связанный, в глубоком снегу Толстой мог оказывать только пассивное сопротивление, стараясь по возможности втягивать голову в плечи и подставлять лохматую шапку под зев животного. Быть может, вследствие таких инстинктивных приемов зверь, промахнувшись зубами раза с два, успел только дать одну значительную хватку, прорвав верхними зубами щеку под левым глазом и сорвав нижними всю левую половину кожи со лба. В эту минуту случившийся поблизости Осташков, с небольшой, как всегда, хворостиной в руке, подбежал к медведице и, расставив руки, закричал свое обычное: “Куда ты? куда ты?” Услыхав это восклицание, медведица бросилась прочь со всех ног, и ее, как помнится, вновь обошли и добили на другой день». Льва Николаевича, всего в крови, перевязали, а первыми его словами были: «Неужели он ушел? Что скажет Фет, узнав, что мне разворотили лицо? Он скажет, что это можно было и в Москве сделать». Постепенно раны на лице Толстого зажили. Медведицу же убили уже на следующей охоте, 4 января 1859 года. Не испугайся она тогда, и та охота закончилась для Льва Николаевича трагически (не говоря уже о мировой культуре). А в музее-усадьбе в Хамовниках и поныне гостей встречает чучело медведя, а в одной из комнат пол устилает медвежья шкура.

Лев Толстой в период, когда он охотился на медведя

На Николаевский вокзал Лев Николаевич приезжал и позже, причем, по творческим делам, во время работы над четвертой редакцией романа «Воскресение». 8 апреля 1899 года Сергей Танеев записал: «Лев Николаевич в десятом часу поехал в пересыльную тюрьму смотреть, как поведут арестантов в кандалах. Он с ними сделает путь до Николаевского вокзала. Это нужно для его романа». Речь идет о Бутырской тюрьме, откуда писатель и отправился на Николаевский вокзал. «У меня в романе, – пояснял Толстой, – была сцена, где уголовная преступница встречается в тюрьме с политическими. Их разговор имел важные последствия для романа. От знающего человека узнал, что такой встречи в московской тюрьме произойти не могло. Я переделал все эти главы, потому что не могу писать, не имея под собой почвы…»

В советское время Ленинградский вокзал не утратил своей притягательности для теперь уже советской творческой богемы, в основном, конечно, для актеров. Столько знаменитостей входило под его своды, что никаких мемориальных досок не хватит. Московские артисты ездили отсюда в Ленинград сниматься на киностудии «Ленфильм», а ленинградские приезжали для съемок на «Мосфильме» и киностудии им. Горького. Почему-то своих актеров в обеих столицах не хватало, вот они и обменивались друг с другом ролями. А все благодаря первому в истории России фирменному поезду «Красная стрела», курсирующему по сей день между двумя городами. Из Москвы он идет под № 1, а из Санкт-Петербурга под № 2. Впервые «Красная стрела» отправилась из Ленинграда с Московского вокзала 10 июня 1931 года в половине второго ночи. А на Ленинградский вокзал поезд прибыл в тот же день в 11 часов 20 минут. Это был рекорд эпохи – скорость поезда достигала почти 70 км/ч.

Поговаривали даже, что такой график движения был утвержден самим Сталиным – чтобы его любимые артисты, служившие в то время в Ленинградском театре оперы и балета (ныне Мариинка), могли с удобством для себя ездить из одного театра в другой. Речь, в частности, идет о Марке Рейзене, очень нравившемся вождю в роли Фауста в одноименной опере Гуно. В ту давнюю пору он пел в опере «Фауст» на два театра: в своем, Ленинградском, и Большом. Бывало, обычно так: вечером он выступает в Ленинграде, затем сразу из театра на вокзал, ночью в поезде, а утром уже в Москве, репетирует вечерний спектакль. А затем все повторяется в обратном направлении. После одного из выступлений в Большом театре Рейзена долго не отпускали с усыпанной цветами сцены – аплодисменты не смолкали, зал стоя благодарил певца. В этот момент к Рейзену подошел военный и сказал, что его ждут в правительственной ложе. В костюме Мефистофеля, как был, певец явился перед светлыми очами товарища Сталина (ложа и по сей день находится слева от сцены, если стоять к ней лицом): «”Вождь улыбался, – рассказывал Рейзен, – похвалил за прекрасное исполнение партии и вдруг задал такой вопрос: ”Почему вы поете в Ленинграде, а не в Москве, в Большом театре?” Я просто опешил от внезапной встречи с самим Сталиным, буквально потерял дар речи. Не мог ничего объяснить толком…

Не дождавшись ответа, Сталин сказал: ”Ну вот, Марк Иосифович, с завтрашнего дня вы артист не Мариинского, а Большого театра. – И добавил: – Вы меня поняли?” От такого неожиданного и категорического предложения я совсем растерялся. Только успел вымолвить: ”Товарищ Сталин, ведь у меня в Ленинграде жена, дочь, квартира”.

Сталин встал с кресла и почти на ходу, не ожидая возражения, сказал полковнику, который стоял навытяжку рядом с ним: ”Чтобы завтра была квартира для артиста Рейзена. Вы меня поняли?”».

Короче говоря, обратный билет Рейзену не понадобился. Теперь он пел в Ленинграде лишь по праздникам, а чтобы возвращаться в Москву ему было удобно и комфортно, запустили ту самую «Красную стрелу» с мягкими спальными вагонами, вкусным рестораном, вышколенной в лучших дореволюционных традициях обслугой. Пример Рейзена оказался заразительным. В последующие годы на той же «Красной стреле» в Большой театр переехали балерины Марина Семенова и Галина Уланова, певцы Георгий Нэлепп и Владимир Атлантов – представитель уже нового поколения певцов.

Атлантова очень ценили и уважали в Кировском театре, где он добился положения премьера. А его все хотели перевести в Большой театр. Но любимец недобитой и уцелевшей ленинградской интеллигенции Атлантов словно ногами уперся – не поеду и все! «Я хотел и работать, и жить в Ленинграде, – рассказывает певец, – и не хотел переходить в Большой театр, и я дважды уходил из Большого театра по собственному желанию. Я уехал из Кировского театра в Италию и приехал в театр. Но приехал уже солистом Большого. По возвращении мы, стажеры, должны были давать отчетные концерты в Большом театре. Я выступил. Все! На следующее утро меня вызвал Михаил Чулаки, и из его кабинета я ушел с удостоверением солиста оперы. Это было в 65 году. С этого момента начались мои мучения. Меня перетягивали из театра в театр. Ленинград тянул в свою сторону, Москва – в свою. Я метался между Питером и Москвой, выступая в спектаклях то там, то здесь. В Кировский театр приходили правительственные телеграммы о моем переводе в Москву».

Партийные власти города и лично первый секретарь Ленинградского обкома Василий Толстиков Атлантова ценили и уважали. Толстиков покровительственно успокоил певца: «Да брось ты, не обращай внимания!» Атлантов решился и написал заявление об уходе из Большого театра. Это был вызов. Так он официально покинул Большой в первый раз, но не в последний. Но вскоре Атлантова вновь вызвали в Москву на правительственный концерт: «Я приехал на поезде, но стоило мне выйти из вагона, как какие-то мужчины взяли, что называется, меня под руки и отвезли к министру культуры Фурцевой. От нее я вновь вышел солистом Большого театра. Вот так у меня началась жизнь в Большом театре. Господи, когда же это было? Кажется, это тоже было весной. Весной 67 года».

Картина, согласитесь, яркая: тенору на перроне Ленинградского вокзала чуть ли не заламывают руки, словно расхитителю социалистической собственности, и на аркане тащат к Фурцевой. Нежелание переезжать в Большой театр певец объяснял так: «Я любил артистов, работавших в Большом театре. Но я не был москвичом, был и остался питерцем. Я в Большом театре сразу почувствовал себя виноватым, что родился не в Москве… Что для меня значили первые выступления в Большом? Я безумно волновался, нервничал. Помню очень большую ответственность, страх перед Большим театром, перед сценой. Мне говорили: ”Ты попал в святая святых. Колонны одни чего стоят! Театр сделал тебе честь, приняв тебя в свои ряды! Напрягись из всех своих молодых сил!” Ну я и напрягался, хотя как-то всегда думал, что достоинство театра заключается в людях, которые там работают, в качестве спектаклей. В Большом работали артисты и до Шаляпина, и во времена Шаляпина, и после Шаляпина. Есть реноме театра, которое поддерживают своими выступлениями выдающиеся певцы. Они-то и прославили это место. Меня не обязывало место, меня обязывала моя требовательность, мое отношение к делу… Любил я Кировский театр. Сначала была эйфория, я ни о карьере, ни о будущем не думал. Театр – сказка. Но постепенно я стал открывать двери в этой квартире, которая называется театр, понял, что там делается, чем там занимаются. Наступали какие-то моменты обобщения, критического и осознанного отношения к театру, в частности, к Большому. Это был чужой коллектив. И вот приказом министра СССР, без пробы, без прослушивания в него внедрили какую-то знаменитость из Ленинграда. В Большом я был чужаком и в общем-то так и остался чужаком».