Текст книги "Повседневная жизнь советских писателей от оттепели до перестройки"

Но где-то в стороне от проезжих дорог, разбитых копытами першеронов Маркова, Чаковского, Алексеева и иже с ними, начинает натаптываться, покамест едва– едва, тропочка настоящей литературы. “Пастух и пастушка” Астафьева, “Доказательства” Тублина, рассказы Г. Семёнова, “Северный дневник” Ю. Казакова, интересный парень появился на Байкале – В. Распутин, рассказы Г. Немченко, Бог даст, к ним присоединится Беломлинская (В. Платова), лучшая из всех, великолепный взрослый писатель пропадает в Белле, все лучше пишет В. Пикуль, хороши очерки злобного Конецкого, но он может не развиться в писателя по причине узости души, и не сказал последнего слова Аксёнов. А Валерия Алфеева, а сколько неизвестных мучаются вынужденной немотой по всей громадной стране! Дай только немножко свободы, повторился бы золотой девятнадцатый век»⁹².

Трудно что-либо прибавить к резким словам Юрия Марковича – разве только, что «пророческие огненные письмена» действительно, в конце концов, запылали. Кстати, скромность «интересного парня» Валентина Распутина поразила приехавших к нему в гости на Байкал «молодогвардейцев»: «Крошечная хибарка, зажатая между колеей строящейся железной дороги и невысокой сопкой. Здесь он живет и работает в летние месяцы. Возле домика – крошечный огородик: лук, морковь, горох. Из-под крылечка бьет прозрачный, чистый родничок. В домике две комнатки. В одной – турник для разминки, в другой – нечто вроде топчана. Стол, несколько табуреток – вот и вся мебель». Свидетельства эти относятся к середине 1970-х годов, когда сотрудники издательства отправились на БАМ – ударную комсомольскую стройку. Поехал с ними и Юрий Нагибин.

Но о какой бумаге он пишет в дневнике? То, что «с бумагой в стране напряженка», нам известно. Но для писателей-то нашли бы. Имеется в виду существовавшая в издательствах очередь. Понятно, что всех сразу напечатать трудно, потому надо подождать. Но писательские секретари шли без очереди.

Григорий Бакланов повествует: «В плане издательства “Художественная литература” стоял однотомник одного из секретарей Московской писательской организации, было уже известно, под каким номером, когда намереваются выпустить, и вдруг секретаря переизбирают; и под тем же номером, в том самом утвержденном плане появляется однотомник, но уже не его, а нового секретаря; сменился человек в кресле, заменили и книгу в плане»⁹³. А ведь это – секретарь первичной писательской организации, а над ним есть еще секретари СП РСФСР, а там, на зияющих высотах – секретари СП СССР. И сколько их – как звезд на небе. А внизу – обыкновенный писатель со своими «непомерными» запросами.

Анатолий Курчаткин как раз и был таким «простым» литератором: «Конечно, вступивши в союз, ты мог с бо́льшим правом, чем до того, ходить по немногочисленным советско-партийным издательствам со своими рукописями и просить издать их книгой. Так как у тебя были “корочки”, то выгнать тотчас с порога тебя не могли. Многолетние усилия в конце концов увенчивались успехом. Повторю, однако: на каждую вышедшую книгу обычного члена союза приходилось десяток книг какого-нибудь секретаря»⁹⁴. Характерную книгоиздательскую статистику приводит и Сергей Чупринин:

«Ю. Бондарев за 5 лет с 1981 по 1985 годы издавался 50 раз (5 868 тыс. экз.),

Г. Марков 32 раза (4 129 тыс.),

П. Проскурин 21 раз (2 615 тыс.),

С. Сартаков 15 раз (849 тыс.),

Ю. Семёнов 41 раз (3 675 тыс.),

А. Чаковский 40 раз (3 901 тыс.)»⁹⁵.

Масштабы гигантские. Так и формировались предпочтения всесоюзной читательской аудитории.

Неудивительно, что золотой век не наступил, все осталось по-старому. Разочарованный Юрий Нагибин 29 ноября 1983 года вновь пишет: «До чего убого выглядят наши издательства и редакции журналов. Сразу видно, что они непричастны серьезной жизни контингента, тех, кто пользуется кремлевской больницей и кремлевской столовой. Марков, Бондарев, Чаковский, Иванов и иже с ними не затрудняют себя посещением издательств и редакций, что приходилось порой делать даже Шолохову, не говоря уже о Симонове или Льве Толстом. Они всё имеют с доставкой на дом и печатают их в иноземных типографиях, на веленевой бумаге и облекают шагреневой кожей. Фантастически изменилось наше бытие, в котором прежде при всем ножебойстве существовало некое подобие этического начала (пусть лицемерное), сейчас – откровенный разбой»⁹⁶. У Юрия Марковича болело сердце за всю советскую литературу, а отнюдь не за свою творческую судьбу, которую можно назвать вполне благополучной по причине его уникальной трудоспособности.

Можно не разделять обличительный пафос Юрия Нагибина, но нельзя не признать – многолетнее насаждение «секретарской» литературы вело и к оскудению читательского вкуса, и к деградации литературы в целом.

Виктор Ерофеев, вспоминая те времена и анализируя последствия произошедшего для отечественной словесности, пишет: «Общественная шизофрения создала особый тип писателя, который стал выразителем государственного мышления за рабочим столом и поклонником общества потребления у себя на даче. Какое это отношение имеет к литературе? Лишь то, и немаловажное, что официозная литература прочитывалась сотнями тысяч читателей, способствовала формированию их вкусов и вела к манипуляции их сознанием. Эта, как ее еще называют, секретарская литература писалась влиятельными секретарями Союза писателей и потому была защищена от нападок как цензуры, так и критики»⁹⁷.

Защита от критики была прочной. Виктор Ерофеев не преувеличивает. Заместитель заведующего Отделом культуры ЦК КПСС Альберт Беляев, рассказывая о визитах руководителя Союза писателей, уточнял: «Побаивался он и критики, поскольку некоторые представители этого жанра жаждали с пристрастием разобрать его произведения. Зная о таких настроениях, мы сдерживали пыл критиков»⁹⁸. Но если одних критиков приходилось сдерживать, то другие, карманные, сами были готовы воспевать «секретарскую» литературу. И все это неплохо оплачивалось… А был и третий вариант, о котором рассказывает Сергей Чупринин: вообще ничего не писать – «критика умолчанием»…

Геннадий Красухин отдает должное особой «буржуазной» атмосфере, царившей в Дубулты, куда впервые он приехал в конце 1960-х годов, очень удивившись чистоте электричек и вокзала, а также ассортименту буфета: «Я приехал в послеобеденное время, и встретивший меня Стасик Рассадин посоветовал пообедать на станции в буфете. Господи! Откуда у них там взялся угорь и копчушки? А пиво? Они что, его здесь же варят? Почему оно такой необыкновенной вкусноты и свежести? А густая рыбная солянка? А каким огромным и мягким оказался лангет!»⁹⁹

Прочитавшие эти строки молодые читатели, родившиеся после перестройки, удивятся: да что же это такое! Голодными, что ли, эти советские литераторы приезжали в Дубулты? Дело в том, что в советских магазинах даже вобла была дефицитом. А худющую и лиловую общипанную курицу в народе называли «синей птицей». Что же говорить про копченого угря?!

«В первый мой приезд, – продолжает Геннадий Красухин, – тот девятиэтажный дом, в котором мы обычно потом жили, достраивался. Бауман начертал на моей путевке номер коттеджа, где поселились Станислав Рассадин с женой Алей, Михаил Кудимов, Феликс Светов и Григорий Поженян. Я сразу погрузился в привычную по другим домам творчества атмосферу: тишина, никто тебя не отвлекает, полная поглощенность работой. А когда насидишься в одиночестве целый день, особенно приятно общение с людьми, которые ведут такой же затворнический образ жизни»¹⁰⁰.

Фамилия критика Станислава Рассадина часто встречается в этой главе – а я впервые услышал ее по радио в далеком советском детстве, когда начиналась трансляция передачи «В стране литературных героев». Ее персонажи – ученый Архип Архипович (его роль играл незабвенный Борис Иванов из Театра им. Моссовета) и любопытный пионер Гена пытали школьников довольно серьезными литературоведческими вопросами. Сегодня такую радиопередачу трудно представить в эфире, прежде всего, по той причине, что некому ее сделать. А в те годы ее авторами были серьезные литературные критики – Станислав Рассадин и Бенедикт Сарнов. Рассадин считается также и автором термина «шестидесятники», к коим сам и принадлежал.

Зимой в Дубулты приезжало меньше всего писателей. И тогда их место занимали… шахтеры, которым абсолютно все равно было, на каком этаже жить (нормальные люди!). Если уж в шахте все равны, то в отпуске тем более. Вот и писатель (в будущем диссидент) Марк Поповский сетовал 1 декабря 1971 года: «Дубулты. Латвия. Великолепная комната на 8-м этаже нового здания с видом на залив, сосны, реку Леелупе. Тепло, тихо, письменный стол, величиной чуть поменьше Красной площади. Отличные условия для работы… Писателей в доме почти нет. Дом сдан донбасским шахтерам. Шахтеры тоскуют, их раздражает отдых без гармошки, без культурника, без танцев. Они пьют водку, таскают баб к себе в комнаты и очень обижаются, когда их пытаются урезонить. Завтра начну работать»¹⁰¹. Попробуй начни писать в такой обстановке! Хорошо хоть восьмой этаж: маленькая, но радость. А в окне – зимнее море до горизонта…

В декабре – и на Рижское взморье… Советские люди стремились попасть в теплые края летом, что вполне объяснимо. Но шахтеры с их самым большим отпуском (45 дней) с удовольствием приезжали в холода на Рижское взморье: экзотика! Вероятно, осерчав на литераторов, не желавших разделять с ними трапезы, шахтеры развлекались тем, что редактировали на свой лад объявления, висевшие по всему дому. В итоге получалось: «Здесь не работают писатели!» Можно себе представить все те хлопоты, что сваливались на голову сотрудников Дома творчества и несчастного директора Михаила Баумана, вынужденного усмирять представителей рабочего класса, скучавших без массовика-затейника. Не устраивал их и бассейн с подогреваемой водой. А ведь после отъезда шахтеров в номерах наверняка требовался косметический ремонт.

«В нашем доме поселился замечательный… шахтер». Литераторы почему-то были от этого не в восторге… Но ведь это и был тот самый народ, на благо которого они создавали свои нетленные произведения и перед которым искусство было «в большом долгу». И если Союз писателей специально отправлял своих членов в командировки для встреч с читателями, то в данном случае читатели сами приехали к ним. Это и удобно, и выгодно с экономической точки зрения. В самом деле, шахтеры своими рассказами могли вдохновить литераторов на создание новых произведений. Но все это вызывало обратный эффект. Примечательно, что со временем слово «шахтер» станет в устах советских литераторов нарицательным. «Шахтерами» будут называть всех, кто, отдыхая в домах творчества, не будет иметь никакого отношения к писательскому труду.

И всё же, главным в Дубулты было не место в столовой или номер этажа, и даже не кефир перед сном. Материальные блага для многих не казались настолько важными, как радость общения с единомышленниками, друзьями, с которыми «прекрасен наш союз». Но не Союз писателей, а братство иного рода. «Несмотря ни на что, именно в Дубултах творческий воздух был как-то особенно насыщен… Булат пел свои песни и невероятно артистично умел воссоздавать жанровые картинки из жизни, оставив о себе впечатление, как об одном из лучших устных рассказчиков, которых я знал. Олег Чухонцев читал стихи, которые смогут напечатать только в перестроечное время. Михаил Козаков… декламировал запретного Бродского, не отредактированного цензурой Самойлова или Рейна, который писал не только детские стихи (а другие в те годы у него не издавали). Завораживал своими смешными или трагическими байками из жизни деятелей прошлого бесконечно влюбленный в русскую историю Натан (для друзей – Тоник) Эйдельман»¹⁰², – вспоминает Геннадий Красухин.

Стихи Давида Самойлова можно было услышать в Дубулты из уст автора. А историк и пушкинист Натан Эйдельман посетил Дом творчества в начале 1975 года:

«3 января. Дубулты.

Недельный “Новый год”, чудное пение Окуджавы (“Император”, “Страна дураков”, “Господа юнкера”). Мотор – Миша Козаков; заводной, талантливый; необыкновенное чтение “Руслана и Людмилы”; Бродского (“Постум”, “Фауст”, американских стихов)»¹⁰³.

Михаил Козаков – не только талантливый актер и режиссер, но и чтец – запомнился и Екатерине Рождественской: «Михаил Козаков и приглашал всех друзей на 9-й этаж в холл, где, закрыв шторы от белого балтийского солнца, полулежа на диване, читал стихи, глядя на остальных полуприкрытыми выпуклыми глазами. Ахматову, Цветаеву, Мандельштама, Корнилова, Сашу Черного… На низком журнальном столике стояла водка, железные рюмки-матрешки». Здесь же и Александр Галич, певший на бис и приглашавший к себе: «Ну, приходите ко мне, сельдя заколем»¹⁰⁴.

Дзидра Тубельская возила Александра Галича на машине в Ригу за «инпошивом». В латвийской столице было полно комиссионных магазинов, куда местные жители сдавали одежду, присылаемую родственниками из-за кордона: «В такие поездки в комиссионные всегда находилось много желающих. Самыми частыми были Боря Ласкин и Галич. Они очаровывали рижских продавщиц и те выкладывали перед ними самое лучшее». В тот год Галич жил в деревянном коттедже – «видно, он еще не дотянул в табели о рангах до права жить в большом доме»¹⁰⁵, – считала мемуаристка. Но как бы там ни было, приезд Галича стал событием: по вечерам в комнату к Александру Аркадьевичу (а помимо жены он захватил с собой и гитару) набивалось полно народу.

Если Галич и ездил в Дубулты, то до 1974 года, когда его вынудили покинуть Советский Союз. Вот почему с годами все менее прекрасным становился «наш союз», границы которого сужались не только по естественным причинам. Многие бывшие постояльцы дома эмигрировали. 23 февраля 1984 года Натан Эйдельман вновь вел дневник в Доме творчества, где стало не так интересно: «Дубулты; снег, солнце, коттедж 7 №№ 2–3. Слушаю радио о Мустафе Джемилёве, о страданиях Галины Волынской, которой подкинули гашиш; и стыдно – и думаю о связи времен и событий во мне и у иных… Море, бег… Отсутствие Некрасова. Отсутствие Любимова – печаль».

У Булата Окуджавы есть примечательная песня «На Сретенке ночной…», созвучная настроению, порой царившему в Доме творчества:

 
Когда пройдет нужда за жизнь свою бояться,
тогда мои друзья с прогулки возвратятся,
и расцветет Москва от погребов до крыш…
Тогда опустеет Париж.
 

К середине 1980-х годов из страны уехали многие, кого когда-то так вдохновили Дубулты. В те годы в Париже известных советских писателей (эмигрантов) было больше, чем в иные зимние месяцы на Рижском взморье. И об этом также написал Булат Окуджава:

 
Париж для того, чтоб, забыв хоть на час
борения крови и классов,
войти мимоходом в кафе «Монпарнас»,
где ждет меня Вика Некрасов.
 

А в приведенной цитате из дневника Эйдельмана отражена еще одна сторона повседневной жизни советских литераторов. Любили они слушать радио, особенно по ночам, сразу после программы «Время». Но это было не Всесоюзное радио с его передачей «Писатель у микрофона», а совсем другое. Для того чтобы получить альтернативную информацию о происходящем в стране, достаточно было на своем радиоприемнике поймать одну из многочисленных иностранных радиостанций, вещающих на СССР. Начиная с конца 1950-х годов наиболее популярными «вражескими голосами» у литераторов были «Голос Америки», радио «Свобода», «Русская служба Би-би-си», «Немецкая волна».

Если простой народ ловил волну на «Спидоле» или ВЭФ-202, то писатели включали радиоприемники иностранных марок, которые можно было привезти из очередной заграничной командировки. Василь Быков рассказывает: «У меня был коротковолновый транзисторный радиоприемник – японский “Панасоник”, который я чуть ли не каждую ночь настраивал на “Свободу”, Би-би-си, на “Голос Америки”. Предпочтение, однако, отдавал “Свободе”. Хорошей слышимости не было никогда: глушили круглосуточно и плотно. Некоторые знакомые советовали поискать наиболее удобное для приема место в квартире, например, у водопроводных труб, другие говорили, что лучше всего слушать за городом. Я пробовал и так и этак – чаще всего ничего не получалось. Передатчики находились за тысячи километров, а глушилки – вот они, рядом, на городской окраине. Никак не удавалось мне настроиться на зарубежные станции и в августовскую ночь 68-го года. А именно тогда хотелось узнать, что происходит вокруг Чехословакии, на которую нацелился “кровожадный блок НАТО”. Миролюбивый Варшавский блок готовился ее спасать»¹⁰⁶.

«Глушилки», о которых пишет Василь Быков, это специально придуманные в недрах советской радиотехнической промышленности шумотроны. При их работе из радиоприемника доносился неприятный и раздражающий шум – будто сосед сверху включил дрель. В Юрмале «вражеские голоса» слышали более четко и ясно, нежели в Москве или Минске. Все-таки граница рядом.

 
Больно бьют по нашим душам
«Голоса» за тыщи миль, —
Мы зря Америку не глушим,
Ой, зря не давим Израиль… —
 

так в те годы пел Владимир Высоцкий. Терпеливые радиослушатели все-таки кое-что могли расслышать – о том, кому из диссидентов дали новый срок, кто из советских граждан опять сбежал на Запад, будь то балерина, дипломат или ученый. Ну и, конечно, про самих писателей – о процессе над Иосифом Бродским или про демонстрацию на Пушкинской площади в защиту Андрея Синявского и Юлия Даниэля, наконец, подробности об исключении из Союза писателей Александра Солженицына и Владимира Войновича. Резонанс получался большой.

«Есть обычай на Руси ночью слушать Би-би-си» – в основном все радиостанции вещали по вечерам, лишь радио «Свобода» – целый день. «Вражеские голоса» умело пользовались отсутствием в СССР гласности, им достаточно было лишь передать какую-то «горячую» новость, что уже вызвало ажиотаж и доверие слушателей. А порой они преувеличивали, раздували то или иное известие, стараясь придать ему политический оттенок, что отразил в своей повести «Шапка» Владимир Войнович.

Психологически подкупало слушателей, что «вражеские голоса» говорили на хорошем русском, еще и с московским «аканьем». Гости Дома творчества в Дубулты их хорошо знали, ибо на зарубежных радиостанциях устроились работать, эмигрировав из СССР, бывшие советские писатели и друзья – Александр Галич, Владимир Максимов, Виктор Некрасов, Андрей Синявский, Сергей Довлатов и другие. У Галича есть даже песня 1970 года, посвященная процессу прослушивания «вражеских голосов»:

 
Я запер дверь (ищи-свищи!),
Сижу, молю неистово:
– Поговори, поклевещи,
Родной ты мой, транзисторный!
 
 
По глобусу, как школьник,
Ищу в эфире путь:
– Товарищ мистер Гольдберг,
Скажи хоть что-нибудь!..
 

В песне упомянут руководитель «Русской службы Би-би-си» Анатолий Гольдберг, один из самых известных и компетентных обозревателей. Александр Солженицын считал, что его выступления приносят больше вреда, чем пользы в «святом» деле борьбы с Советами. Обсуждение очередной передачи Гольдберга проходило зачастую вне стен Дома творчества – на пляже, в парке, короче говоря, там, где не было чужих ушей. «Что касается политики, то она присутствовала в разговорах советских писателей постоянно, была основной темой, конечно, – свидетельствует Анатолий Макушинский. – Главная тема разговора двух советских писателей, когда они где-нибудь встречались – это что сказал Анатолий Максимович Гольдберг вчера по Би-би-си»¹⁰⁷.

Если альтернативное радио и удавалось поймать, то телевидение было одно – советское, центральное. Кстати, о телевизорах, стоявших в холлах. Телевизоры, или «ящики» (тяжелые, не то что современные), в советское время делились на две категории: цветные и черно-белые. Что было характерно для всех марок? Во-первых, переключение каналов. Никаких пультов, только тумблер, чтобы повернуть который (иногда с усилием), требовалось встать с дивана. Или кнопки, у новых моделей. Хорошо еще, что каналов было немного, от силы четыре, да и смотрели их по вечерам. Что-то интересное показывали лишь по одному из них, а потому проблема выбора не стояла.

 
…пошли у них разборы.
И споры,
Кому и как сидеть.
 

В самом деле: а как решался этот острый вопрос в Доме творчества: кому и что смотреть? Один соскучился по сентиментальной передаче «От всей души», другому подавай «Ленинский университет миллионов». Бывало по-разному. «Дом творчества писателей в Дубулты. 9-й этаж. Полный холл народу: все смотрят какую-нибудь телевизионную передачу», – свидетельствует Геннадий Красухин. И вдруг один очень известный писатель «подходит к телевизору и невозмутимо начинает щелкать кнопками, устанавливая ту программу, которая нужна ему. Ничего не объясняя, не спрашивая разрешения, не извиняясь. Установил. Сел перед экраном. И плевать ему, что большинство встает и уходит»¹⁰⁸. Уйти можно было и на восьмой этаж, где также стоял телевизор.

Понять этого писателя могли бы футбольные болельщики: он, вероятно, переключал каналы в поиске – не идет ли по телевизору матч с участием любимой команды. А в те времена пропустить футбол по телевизору было уму непостижимо. Играют, например, московский «Спартак» и киевское «Динамо», ну как тут не бежать к голубому экрану? Когда народ (в основном мужское население) смотрел наиболее ответственные матчи первенства страны или чемпионатов мира и Европы, улицы вымирали. Болельщики любили смотреть футбол не поодиночке, а группами, активно и шумно обсуждая происходящее в «ящике». Да и футбол тогда был другим, прямо скажем.

Одним из самых страстных футбольных болельщиков среди писателей был драматург Алексей Арбузов, даже детей своих сызмальства приучавший болеть за «Спартак». «Он брал меня на стадион с пяти лет и заставлял громко кричать: “Вперед, красненькие!”»¹⁰⁹, – вспоминает его дочь Варвара. Арбузова можно назвать старожилом Рижского взморья. Здесь же он написал знаменитую «Старомодную комедию» – пьесу, до сих пор идущую на сценах наших театров и дважды экранизированную. Сюжет развивается на Рижском взморье, что позволяет напрямую связать происхождение пьесы с Дубулты.

Драматургов в Советском Союзе было хоть отбавляй, чему способствовала обширная сеть репертуарных театров. Но лишь творчество немногих из них пережило свое время. Пьесы Виктора Розова, Евгения Шварца, Александра Володина, Александра Вампилова, Михаила Рощина, Леонида Зорина, Григория Горина интересны и зрителям, и режиссерам до сих пор. И в том числе – пьесы Алексея Арбузова, одного из самых популярных в то время. Это, прежде всего, драмы «Таня» (1938), «Иркутская история» (1959), «Мой бедный Марат» (1965), а также пьесы «Сказки старого Арбата» (1970), «Годы странствий» (1954), «Жестокие игры» (1978) и др.

Дзидра Тубельская вспоминает:

«Одним из самых верных почитателей Дубулт был Арбузов. Я знала его давно, но не близко, еще со времени работы в Дирекции фронтовых театров. Любопытно, что в то время как со многими обителями Дома творчества я общалась по имени, хотя и на “вы”, Алексея Николаевича я никогда не называла “Алёша”, хотя он всегда звал меня “Зюкочка”. Он был великолепным спутником на дальних прогулках по пляжу. Шел стремительным быстрым шагом и не любил терять этого ритма. Он лишь издалека махал рукой встречающимся знакомым… Был он чрезвычайно трудолюбив и не раз говорил, что нигде ему так легко не работается, как в Дубултах. Не помню года, чтобы он возвращался в Москву без новой, написанной здесь пьесы и ни одного сезона без его пьес в московских театрах.

Мне нравилось еще одно свойство Алексея Николаевича – он любил вкусно поесть. Надо было видеть, с каким интересом, с каким знанием дела он выбирал на рынке копченую рыбу – салаку, бельдюгу, камбалу и, наконец, короля рыб – угря!.. Когда было завершено строительство нового дома, Арбузов прочно занял 901-й номер на девятом этаже с великолепным видом на море, а в хорошую погоду – даже на далекие шпили Риги. После кончины Алексея Николаевича 901-й номер еще долго продолжал называться “арбузовский”»¹¹⁰.

Кирилл Алексеевич Арбузов, к которому я обратился, уточнил подробности: «В Дубулты в Доме творчества Алексей Николаевич останавливался в 50—60-е годы в старых коттеджах, оставшихся от буржуазного времени Латвии 30-х годов. В начале 70-х был построен девятиэтажный корпус. Вот там он останавливался на девятом этаже. Добивался со скрипом этого номера каждое лето в Союзе писателей. Дружба с директором Дома Бауманом, видимо, еще помогала. Со временем кое-кто и прозвал его арбузовским».

Нет более объективной оценки, чем та, что дают коллеги. Драматургу Самуилу Алёшину Арбузов запомнился как очень умный человек, понимавший, что «высказать все, что хочешь, в упомянутые времена, без существенных потерь – дело неподъемное». Иносказательность, эзопов язык, которым вынуждали говорить драматургов, приводили к тому, что в арбузовских пьесах получили прописку люди-чудаки (как и у Шварца). Чудачкой оказалась и главная героиня «Старомодной комедии», чудаки живут и в «Сказках старого Арбата».

Под стать своим персонажам Алексей Арбузов мог говорить их же языком: «С течением времени он выработал у себя язык, манеру поведения, даже внешний вид (челочка, чуть экстравагантный костюм), сходные с иными его героями. Это было забавно, симпатично, придавало ему определенное очарование. И, кстати, в какой-то мере избавляло от необходимости следовать обычным нормам поведения. (По слухам, он даже опоздал на свадьбу собственной дочери из-за футбола или хоккея, – такой-де, мол, был болельщик)» – так считал Самуил Алёшин¹¹¹.

А чтобы не опираться на слухи, я вновь поинтересовался у Кирилла Арбузова: «То, что отец опоздал на свадьбу дочери и-за футбола – миф. Хотя Алексей Николаевич был яростным болельщиком и старался матчи не пропускать. Когда я объявил отцу о собственной свадьбе, он прежде всего сверил день ее проведения с футбольным календарем. И одобрил лишь, узнав, что в том день матча не планируется. Вот так! Так что этот миф в какой-то мере был вполне живуч».

У Алексея Арбузова было больное сердце, аритмия, в 1981 году с ним в Риге случился сердечный приступ. В столице Латвии в это время гастролировал Большой драматический театр под руководством Георгия Товстоногова. Театр поставил пьесу Арбузова «Жестокие игры», заслужив похвалу драматурга, специально приезжавшего на спектакли из Дубулты, привозя с собою и других гостей. Ездил он в Ригу и на концерты классической музыки. Однажды по пути сердце так прихватило, что пришлось вызвать врачей. Помог и находившийся рядом Вениамин Каверин с корвалолом.

Спустя два дня драматурга навестили в Дубулты Георгий Товстоногов и завлит БДТ Дина Шварц: «Ал. Ник. принял нас радушно, угостил водкой, выпил сам, потом пошли гулять на залив с Кавериными… Шутили, долго шли по песчаной, прибитой шагами, дорожке вдоль залива. Потом Ал. Ник. просил нас довезти его до билетной кассы: “А как вы обратно доберетесь? – Конечно, пешком. Я ведь совсем здоров. Спасибо”. Вышел из машины и побежал, именно не пошел, а побежал, упрямо наклонив голову вперед, помогая себе руками»¹¹².

Чуть ли не в любую погоду Алексей Арбузов купался в Балтийском море, воспитывая в спартанском духе и детей. «Лето мы проводили на Рижском взморье. Представляете: пустой пляж, идет мелкий противный дождь, восемь утра. Только где-то на горизонте маячат люди под зонтиками, с поднятыми воротниками, а мы в трусах бежим в холодную воду. Ужас!»¹¹³– вспоминает сын драматурга.

Вероятно, спортивная закалка и позволяла ему так много работать: «[Он] не знал выходных и отпусков. Минимум четыре с половиной часа ежедневно проводил за письменным столом». А рабочее место Арбузова выглядело идеально: «Очень аккуратно. Все предметы – параллельно друг другу. Он не терпел беспорядка. А еще не признавал печатную машинку – писал только пером, правда, почерк был ужасный»¹¹⁴.

Алексей Николаевич Арбузов умер в 77 лет, в 1986 году, через два года Дина Шварц, отмечая его восьмидесятилетие, вспомнила признание драматурга: «Когда мне исполнилось 60, я ничего не боялся, о старости и смерти не думал, а 70 мне не нравится».

Драматурги приезжали в Дубулты не реже представителей других литературных жанров, в том числе и на семинары, когда старшие коллеги делились опытом с молодыми. Полвека тому назад весной в Доме творчества оказались набирающий популярность Александр Вампилов и маститый Александр Штейн, последний вспоминал: «Обучаем молодых нашему ремеслу. Или делаем вид, что обучаем, ибо обучить ему все равно что извлечь из алхимической средневековой реторты чистое золото… Вышел с одним из молодых, Александром Вампиловым, на балкон последнего, девятого этажа нового писательского дома. Кормим чаек хлебными крошками. Слева река Лиелупе, за нею дальние и геометрически аккуратные зеленые луга, пасутся чинные, равнодушные коровы, и это все походило бы на фламандские пасторали, не мешай “Метеор” на подводных крыльях, промчавшийся по Лиелупе»¹¹⁵.

Тот день на семинаре был «вампиловским» – читали вслух «Провинциальные анекдоты», к удовольствию всех его коллег. А истинное признание творчество Александра Вампилова обретет уже после его нелепой гибели на Байкале, случится это всего лишь через год после того кормления чаек в Дубулты. Его совершенно несоветские пьесы (так не похожие на всякого рода «Заседания парткома» и «Сталеваров»), лишенные идеологического подтекста – «Утиная охота», «Прощание в июне», «Старший сын», «Прошлым летом в Чулимске», будут поставлены в столичных театрах и экранизированы. Но автор этого успеха не увидит.

Еще одна яркая достопримечательность Дома творчества – «вечная» Мариэтта Сергеевна Шагинян. Это была удивительная женщина, с неиссякающим вдохновением в душе и слуховым аппаратом в ушах. Ее можно назвать легендой Союза писателей. Она прожила 93 года, уйдя в мир иной в один год вместе с Брежневым. Одна из немногих женщин-писателей, удостоенных «Гертруды» – звания Героя Социалистического Труда (в 1976 году). Учитывая заслуги Шагинян, можно сделать вывод, на каком этаже она жила.

Подавая пример гораздо более молодым коллегам, уже старенькая Мариэтта Сергеевна ходила на рынок в Майори пешком, хотя потребуй она от директора – и он наверняка подвез бы ее туда на служебной машине. Разве можно было отказать столь заслуженному человеку! Шагинян очень любила местную чернику. Она здесь какая-то особенно вкусная и сладкая (и сегодня растет в Дзинтари чуть ли не под каждой сосной).

Мариэтта Сергеевна была очень бодрой, несмотря на возраст, она много работала не только вилкой и ложкой за обеденным столом, но и за столом письменным, постоянно курсируя между самыми разными домами творчества писателей. Надежда Кожевникова запомнила ее уже в Коктебеле, собирающей разноцветные камешки: «Лишь солнце всходило, а вдоль кромки моря уже ползла глухая с молодости, а с возрастом к тому же и подслеповатая, могучая старуха Мариэтта Шагинян: у нее, говорили, фантастическая коллекция»¹¹⁶.