Текст книги "Повседневная жизнь советских писателей от оттепели до перестройки"

А некоторых хотели исключить, да передумали. Лев Копелев в июне 1968 года встретил у поликлиники писателя В., услышав от него: «Можешь написать своему Бёллю очень большое спасибо. В Президиуме [Союза писателей] уже было решено тебя исключить, заодно уже и из Литфонда. Но Бёлль там целую адвокатскую речь закатил… По радио, в газетах шухер поднял. А мы с ним ссориться не хотим. Так что ограничились строгачом. Можешь просить путевку в Дом творчества»¹⁴⁴.

Неудивительно, что были и такие писатели, что впоследствии все же жалели, что остались без поликлиники. В частности, Владимир Корнилов, исключенный из Союза писателей в 1977 году. На Запад он не уехал, зато начал там публиковаться. А в 1975-м его приняли в члены французского Пен-клуба по рекомендации Генриха Бёлля. В СССР Корнилова перестали издавать, а уже напечатанные книги изъяли из книжных магазинов и библиотек. Критик Лев Левицкий вспоминал: «Корнилов на рубеже восьмидесятых жалел, что он пошел по откровенно диссидентскому пути. Считая, что без большого позора можно было просуществовать, не отправляя своих вещей в заграничные органы печати, а публикуясь, понятно, не без потерь, у себя дома. Он вздыхал, что отлучён от литфондовской поликлиники и не получает денежек по больничному»¹⁴⁵. Но, судя по тому, что в перестройку Владимира Корнилова восстановили в Союзе писателей, к поликлинике его вновь прикрепили.

Впрочем, в своем бюрократическом рвении члены правления Литфонда не щадили никого, даже ветеранов войны. В 1980 году поэты Инна Лиснянская и Семён Липкин покинули Союз писателей в знак протеста против гонений на альманах «Метрополь» и его участников, за что в язвительных писательских кругах получили прозвище «Влипкины», ибо оказались почти в гордом одиночестве. Как выразилась Инна Львовна, «с олимпийского года мы с Липкиным по весну 86-го, а я по весну 88-го, как честные олимпийцы, добровольно из-за “метропольского” дела жили-были вне союза писателей»¹⁴⁶.

Они сразу же лишились и медицинской помощи от Литфонда: «Нас и из писательской поликлиники выкинули, даже Липкина, не подействовал закон: участников войны, когда они увольняются с работы, от ведомственных лечебных заведений не откреплять»¹⁴⁷. Семён Липкин был полноправным участником Великой Отечественной войны, а еще многогранным переводчиком. Он перевел на русский язык столько произведений восточных и кавказских авторов, что из них вышла бы приличная библиотека.

Анатолий Жигулин переживал за исключенного Александра Исаевича Солженицына, записав в дневнике 12 ноября 1969 года: «Мерзавцы! Солженицына давно уже не печатают, но исключение из СП – все равно – жестокий, злобный бесчеловечный акт. Было бы абсурдным делом пытаться уничтожить Солженицына-писателя – он всемирно известен, его не уничтожить. Но они хотят физически уничтожить Солженицына-человека. Теперь он – не член Союза. Теперь, если он не поступит на работу, его могут выслать в дальние края как тунеядца. На это у них хватит совести. И был уже подобный случай с одним ленинградским писателем. (Скорее всего, речь идет об Иосифе Бродском. – А. В.) Теперь Солженицын лишен возможности обращаться в СП, лишен права на пенсию и т. п. Они хотят стереть его окончательно в порошок. Его теперь и в ЦДЛ могут не пустить… лечить не будут в поликлинике Литфонда, больничные листы не будут оплачивать. Ужасный акт! Великого писателя исключили из Союза писателей СССР! Людоеды! Все равно Солженицын переживет своих гонителей!»¹⁴⁸ Советская пенсия Александру Солженицыну и не понадобилась. Действительно, зачем нобелевскому лауреату еще какая-то пенсия?

А больничные «гонорары» были хорошими. Иной поэт столько за строчку не получал, сколько могли заплатить за день хворающему члену Союза писателей. Болели они по-разному. Евгений Рейн жаловался на маниакально-депрессивный психоз: «Особенно тяжелы депрессии, когда белый свет предельно черен и не мил, когда жизнь отвратительна, бессмысленна, убога и отталкивающа. Рука бессильна поднять телефонную трубку, одеться и выйти на улицу – величайшая проблема. А жить надо (или не надо – это тоже вопрос), а если надо, то изволь добывать хлеб насущный. И тут я открыл для себя психоневрологический диспансер. Это был мир убогий, но довольно приветливый. Во время первого своего визита я стал что-то рассказывать о своих проблемах, меня оборвали на полуслове и выписали бюллетень»¹⁴⁹.

Обращают на себя внимание доверчивость докторов и честность пациента. Даже не стали слушать до конца – а все потому, что диагноз был ясен. Вероятно, люди попались опытные: раз писатель (к тому же поэт), значит, с небольшим приветом. Или – с большим, но на ноги поставим. В любом случае. И взял Евгений Борисович бюллетень и пошел с ним по месту, так сказать, службы. А там тоже люди понятливые: «По этой справке Литфонд платил мне десять рублей в день. А это в семидесятые годы было вполне достаточным для сносной жизни. Более того, существовали еще бесплатные обеды и какие-то стационары, где читали газеты, слушали музыку и проводили просветительные беседы. Но в стационаре я не появлялся, так же как категорически отказался от всяких предложений о больнице. Но вот обедать на улицу Чехова захаживал. И это были вполне приличные обеды с борщом, котлетами и компотом, получше тех комплексных, что предлагали за рубль двадцать в Доме литераторов»¹⁵⁰.

На десятку в магазине можно было купить три бутылки водки, посидеть в ресторане. И вообще это были ощутимые деньги, особенно если получать их ежедневно: в месяц набегало 240 рублей. Это зарплата заведующего лабораторией в советском НИИ, не имевшего ученой степени. Но там-то надо ходить на работу, а тут – читай себе газеты (в ту эпоху они были на редкость успокаивающими, как валерьянка), слушай Бетховена, да еще и стихи сочиняй, если в голову лезут в таком состоянии. А когда через месяц доктор сказала Рейну, что больше не имеет права продлевать его бюллетень и что это может сделать только главврач городского диспансера, поэта повезли туда, причем за счет заведения. И уже там добрые психиатры выдали больничный лист еще на месяц. И его опять оплатил Литфонд. Неудивительно, что при такой неустанной заботе депрессия поэта постепенно сменилась оптимизмом.

«А вы еще говорите, что Советская власть плохо содержала своих писателей!» – замечает Сергей Чупринин, приводя в пример собственную историю о том, как его, еще молодого, «на плаву поддерживали бюллетени по временной нетрудоспособности. Их в поликлинике Литфонда и выписывали, и продлевали охотно – особенно когда дело касалось писателя, от Советской власти пострадавшего. Бытовала даже фраза: “Если бы я не болел, то давно бы умер. С голоду”»¹⁵¹. И здесь писатели были не одиноки. В советском обществе в 1970-е годы укоренилось довольно либеральное отношение к безделью. Появилось такое выражение – «сидеть на больничном», то есть не лечиться, а отбывать две-три недели дома или где-нибудь еще.

Что касается уровня медицинского обслуживания в поликлинике, то оно явно отличалось в лучшую сторону от остального самого бесплатного в мире здравоохранения СССР, в чем писатели отдавали себе отчет: «В [районной] поликлинике бардак, очереди, злые медсестры. Вдобавок десять дней висела прекрасная реклама здравоохранения: от язвы умер сорокалетний главврач, и его портрет был выставлен в коридоре. Нянечки меняли воду в баночках с цветами. И то, что я сейчас имею право записать жену и дочь в спецполиклинику Литфонда, это нехорошо. Но дочери-то хорошо. Но это оторвет ее от других, выделит. Плохо», – сокрушался Владимир Крупин в своем дневнике 8 октября 1975 года¹⁵². Сравнение районной поликлиники с литфондовской не в пользу первой. А ведь подавляющая часть советского населения вообще не имела выбора. Деньги на частных докторов находились далеко не у всех.

Как должны были звать главного врача писательской поликлиники? Вопрос не праздный. Это же не обычная поликлиника, значит, его имя должно было быть напрямую связано с литературой. Если не с советской, то, в крайнем случае, с мировой. Имя главного врача литфондовской поликлиники было, как у Шекспира – Вильям Ефимович Гиллер. И он тоже писал книги, а не только истории болезни. Очень достойный человек, полковник медицинской службы, кавалер многих боевых орденов, всю войну руководивший сортировочно-эвакуационным госпиталем. Он был красив: высокий, статный, с офицерской выправкой, с белой-белой головой (рано поседел!). Вильям Ефимович выпустил несколько интересных книг о войне, о врачах, но вот что странно – его не принимали в ряды Союза писателей. И действительно: в справочнике Союза писателей СССР 1976 года такая фамилия отсутствует.

Поэт Николай Старшинов рассказывал о заседании приемной комиссии, рассматривавшей дело главврача. Поначалу все шло хорошо, все писатели были настроены очень доброжелательно по отношению к Вильяму Ефимовичу, но вели себя как-то необычно. Каждый вставал и произносил много лестных слов в адрес кандидата: «Да кто из нас не знает Вильяма Ефимовича!.. Он всегда отзывчив, всегда проявлял и проявляет отеческую заботу о писателях. Меня, например, направил в свое время к лучшему хирургу Москвы, а потом достал такие медикаменты, каких сейчас и добыть-то невозможно!» Другой писатель говорит: «Внимательнее Вильяма Ефимовича редко встретишь человека. Он меня не только оперировал и лечил, но потом и в отличный санаторий устроил! Так я оттуда вышел, как новенький. И вообще он отдал нам четверть века своей жизни».

И вдруг перед тайным голосованием один из членов приемной комиссии поднялся и сказал: «У меня есть одно соображение и предложение: уже почти тридцать лет в Доме литераторов работает гардеробщиком Афоня. То есть на целые пять лет дольше Вильяма Ефимовича. Так вот у меня есть такое предложение: сначала принять в члены Союза писателей Афоню, поскольку у него значительно больше стаж, а потом уже и Вильяма Ефимовича». В итоге «вопрос о приеме в члены Союза писателей Вильяма Ефимовича был снят с повестки дня, поскольку результат тайного голосования наверняка оказался бы никудышным»¹⁵³.

Так почему же главврача не захотели видеть в рядах союза? Жалко, что ли? Одним больше, одним меньше. Это же не Академия «бессмертных» во Франции… Но догадаться можно.

В августе 1980 года в газету «Литературная Россия» поступил на работу Георгий Елин. Его принял в своем кабинете главный редактор Юрий Тарасович Грибов – «маленький чернявый человечек в больших очках и черном пиджаке мягкой кожи» (лет десять назад на юбилейном вечере «Литературной России», куда меня зазвал Максим Лаврентьев, я увидел Грибова уже седого. Он был довольно старенький, но как я сейчас вспоминаю, все в том же кожаном пиджаке). Грибов, изучив анкету Елина, начал издалека: «“…У нас газета не простая – писательская газета, мы писателей, значит, печатаем. Потому дадим вам задание… на пробу, значит, и если получится – возьмем на работу”. Протянув через стол рукопись, сказал, что сей рассказ нужно прочитать, потом забросить за шкаф и написать его заново. Только втрое короче – чтобы не больше пятнадцати страниц. При этом можно менять имена персонажей, сюжет, даже название, – всё, кроме фамилии автора. Так как человек он исключительно замечательный – главврач литфондовской поликлиники…»¹⁵⁴

Молодой сотрудник был немало изумлен, услышав от главного редактора суть того ответственного дела, которое ему поручили. Выйдя из кабинета Грибова с «обалделой физиономией», Елин увидел своих коллег Юрия Стефановича и Геннадия Калашникова, которые «хором признались, что за доктора Вильяма Гиллера каждый из них тоже написал по рассказу, а драматург Павлокл (Павел Павловский, автор пьесы «Элегия». – А. В.) даже два, да ладно рассказы – какой-то больной прозаик за врача-графомана целым романом разродился»¹⁵⁵. Про больного прозаика к месту сказано: писал-то он за врача!

И Георгий Елин стал читать то самое, что требовалось забросить за шкаф: «Войдя в ресторан, Катя, в смысле бывалой женщины, а не в смысле опытности, оглядела ресторан». И все в подобном же духе. Но как это сократить или отредактировать? Полчаса он размышлял, пытаясь уяснить, о чем идет речь в сочинении главврача. «И вдруг понял: ниочем! – он просто пишет и пишет: 10, 20, 40 страниц, балдея от самого процесса… Как же я матерился!» Через три дня Елин принес заново написанный «рассказ» на суд редколлегии: «Все дружно отметили, что Гиллер стал вполне прилично писать. Так всё и устаканилось: мне велено выпустить рассказ уже в качестве штатного сотрудника редакции»¹⁵⁶. А мне вспомнился «Раскас» Василия Шукшина…

Как и следовало ожидать, рассказ Елина (или все-таки главврача?) сдали в печать. 29 августа 1980 года Георгий Елин записал: «День моего дебюта в “ЛитРоссии”. Единственное, чего по-настоящему хотелось, так это посмотреть в глаза Гиллеру (хотя бы за газетой со своей публикацией он приедет, полагал я, наивный), но главврач сохранил дистанцию с редакцией до конца – за авторскими экземплярами прислал казенного шофера. Потому ответной выходкой смог поделиться только со Стефановичем – злорадно развернув перед ним вышедшую газету, фломастером обвел зашифрованное в рассказе главврача свое имя. И как высшую похвалу расценил Юрино резюме: “Ну ты и мерзавец!”»¹⁵⁷.

Примечательно, что хотя Вильям Ефимович Гиллер и стал «прилично» писать, но с Елиным так ни разу и не пересекся, – в 1981 году главврач скончался. С другой стороны, – не мог же он встречаться со всеми, кто его «редактировал». Доктор человек занятой, у него прием в поликлинике. Как рассказал мне сам Георгий Анатольевич Елин (незадолго до своей кончины в 2021 году), Гиллер ушел из жизни автором девяти книг.

Геннадий Николаевич Калашников, к которому я обратился с вопросом, рассказал: «Да, Елин прав, но приходилось не писать, а переписывать, причем весьма кардинально. И не только за главврача литфондовской поликлиники Вильяма Гиллера… В те времена требовались светлые, оптимистичные рассказы с положительным героем, активно включенным в трудовые будни. Но многие авторы писали совсем другое. И тогда за дело брался редактор. Порой очередной рассказ преображался – нашими редакторскими усилиями – до неузнаваемости, все минусы становились плюсами, присобачивался “хороший, жизнеутверждающий” финал, и плод этого совместного писательско-редакторского творчества наконец-то подвергался тиснению. Были, по счастью, авторы, которые боролись за свое детище до последнего, шли на минимальную правку, а если уступки не помогали, – забирали свои рассказы. Но это известные писатели, люди с “именами”… Провинциальный же автор, а их у нас было большинство, радовался и такой “подстриженной” публикации».

Прозаик Николай Климонтович в автобиографической книге «Далее везде» пишет о том, какими окольными путями оказался рядом с кабинетом главврача литфондовской поликлиники. Но он пришел в поликлинику не лечиться, то есть лечиться, но в другом плане (этот прекрасный глагол имеет в русском языке несколько толкований). Началось все со знакомства с редактором одного из крупных московских издательств – абсолютно спившимся литератором по имени Игорь Х. Вместо того чтобы готовить рукопись к изданию, автор и его редактор пропивали деньги в ресторане ЦДЛ. Пили до тех пор, пока они не кончились у обоих. Тут редактор и говорит: «Ладно, поехали, сейчас добудем деньжат». Сев в такси, помчались они в сторону станции метро «Аэропорт». Климонтович решил, что они едут к какому-то знакомому писателю, способному одолжить. Вместо этого они пришли в литфондовскую поликлинику, прямо к кабинету главврача. И вот он пришел: высокий красавец, «с великолепной седой гривой, донельзя холеный, с золотыми перстнями на ухоженных пальцах и ногтями в маникюре».

Врач сделал знак редактору: заходи! «Они исчезли в кабинете, и уже через минуту Игорь вышел, кивнул мне, мы быстро засквозили к выходу. На улице он шепнул: “Есть соточка”. Забавно, он сотенку называл соточкой, не путая ее, конечно, с единицей земельного измерения, но по алкогольной привычке… Пока мы добирались обратно в ЦДЛ, Игорь объяснил, что за этого самого врача пишет роман из жизни тружеников медицины для журнала Вадима Кожевникова “Знамя”. На мой осторожный вопрос, а знает ли об этом Кожевников, он с удивлением сказал: ну так он же мне и сосватал этот заказ. И чтоб я, молокосос, хоть немного был в курсе дел на кухне отечественной словесности, пояснил: найм негров практикуется сплошь и рядом; иногда пишут и за секретарей, они люди занятые, времени у них – лишь проглядеть да подправить; но бывают и иные случаи: скажем, когда директор издательства Лесючевский выбил вот этот самый особняк на Воровского, дом был в ужасном состоянии, Лесючевский вызвал своего главного инженера и сказал: особняк должен быть готов тогда-то, но денег нет, делай что хочешь, со своей стороны предлагаю – напиши роман, я издам»¹⁵⁸.

Упомянутый Николай Лесючевский – директор издательства «Советский писатель», человек с крайне негативной репутацией. Только ленивый с началом оттепели не обвинял его в доносительстве на писателей в 1930-е годы, речь шла, в частности, о репрессированных Борисе Корнилове и Николае Заболоцком. Осмелевшие писатели требовали отмщения – такой человек, запятнавший себя, говорили они, не должен, не имеет права работать бок о бок с литераторами, и уж тем более в их главном издательстве – «Советский писатель». А Лесючевскому как с гуся вода. О попытках его смещения рассказывает Ефим Григорьевич Эткинд в своих мемуарах «Записки незаговорщика», вышли они в Лондоне в 1977 году. При чем здесь Лондон? В 1974 году профессора Эткинда выслали из СССР – ему слишком нравилось читать Солженицына и Бродского. А Лесючевского никуда не высылали, а даже наоборот – в 1974 году удостоили почетного звания заслуженного работника культуры РСФСР. Несмотря ни на что, он сохранил свое влияние в Союзе писателей, в издательстве. Но бог с ним, с Лесючевским…

Повествуя о литературных потугах главврача, мы незаметно приблизились к еще одной весьма щекотливой теме – использование труда литературных негров. Такое случается при визите к докторам: приходит человек с одной болячкой, а у него находят другую, чреватую куда более тяжелыми осложнениями. Нечто подобное вышло и в данном случае. Литературные негры – это не посланцы Африканского континента, что учились в институте со странным названием – «Дружбы народов имени Патриса Лумумбы». Это литераторы, сочиняющие за других писателей, издающих якобы написанные ими книги под своим именем, получая гонорары и премии. Если этот вопрос не рассматривать с морально-нравственной точки зрения, то по нынешним «понятиям» ничего криминального в таком странном сотрудничестве нет: стороны договариваются полюбовно, один получает деньги за свой труд, другой – славу писателя (это чем-то напоминает суррогатное материнство). Чуть не забыли о читателе – ему-то каково? Он ведь уверен, что на переплете книги указано имя человека, ее сочинившего…

Вообще же во второй половине ХХ века спрос на литературных негров необычайно возрос. Началась пора мемуаров, о прожитом пути захотели вспомнить многие: и чиновники высокого ранга, и пенсионеры-военачальники. Но не все из них владели даром Льва Толстого, и это не их вина. А рассказать хотелось. На «литературной обработке» этих воспоминаний и набивали себе руку советские литераторы. Было бы справедливо, конечно, если рядом с фамилией мемуариста указывалась бы и фамилия «литературного обработчика», которого по праву можно считать соавтором. И такие случаи имели место. Вот характерный пример. В редакции журнала «Новый мир» при Александре Твардовском отдел прозы возглавлял писатель Евгений Николаевич Герасимов. Коллеги по работе связывали его имя с мемуарами Сидора Ковпака – известного партизанского командира. Ходила даже такая шутка, что Ковпак, ознакомившись с рукописью своих воспоминаний, ставил резолюцию: «Четал». То есть именно через букву «е». Так утверждает в своем дневнике 31 июля 1969 года критик Владимир Яковлевич Лакшин¹⁵⁹.

А вот что вспоминает Александр Гладков: «С. С. Смирнов на пленуме зачем-то рассказал, как Е. Н. Герасимов после войны объездил места, где воевал Ковпак, и по рассказам партизан написал о нем книгу. В издательстве ему предложили напечатать ее от имени Ковпака, обещав 100 процентов гонорара. Он согласился. Ковпак написал на рукописи “Четал” и поставил инициалы. Книга вышла, но Ковпак отказался делиться гонораром с Герасимовым», – из дневника от 13 апреля 1975 года. Честно говоря, у меня возникают большие сомнения, что Сидор Артемьевич отказался «делиться» – как о мудром и справедливом командире отзывались партизаны о «Деде» (его уважительное прозвище в отряде). Выдающаяся личность Ковпака стала поистине легендарной. И воспоминания его читаются с большим интересом.

Я специально пошел в библиотеку и убедился в том, что фамилия Герасимова была указана в первом издании мемуаров Ковпака «От Путивля до Карпат» как «автора литературного текста». Так что Ковпаку надо отдать должное – он благородно отказался скрывать фамилию Герасимова. Владимир Войнович был вхож в редакцию в 1960-е годы и знал Герасимова: «Из членов редколлегии самым доступным были добродушный пьяница Женя Герасимов, похожий больше на совхозного бухгалтера, чем на писателя. Вообще он был прозаиком и очеркистом, а еще «писчиком» – так называли себя люди, писавшие книги за прославленных героев войны и труда. Когда-то, еще в сталинские времена, Герасимов написал под именем партизанского генерала Ковпака широко известную книгу “От Путивля до Карпат”. Формальный автор… делил с Женей пополам получаемые от многих переизданий гонорары и кремлевский паек, а потом, будучи председателем Президиума Верховного Совета Украины, наградил его медалью “Партизан Украины”. При этом время от времени велел увеличить объем книги и показывал на пальцах желаемую толщину. Герасимов долго подчинялся, но когда Ковпак предложил ему превзойти габариты кирпича, заупрямился, и на этом его отношения с партизанским генералом прекратились. Он очень смешно обо всем этом рассказывал»¹⁶⁰. Медали «Партизан Украины» не было, а вот почетный знак – был. И работал Ковпак не председателем президиума, а его заместителем (в 1947–1967 годах), что тоже очень почетно.

В литературных кругах фамилии «писчиков» были хорошо известны, некоторые только так и зарабатывали на хлеб с маслом. Это можно назвать самостоятельным жанром советской литературы. Апофеозом развития такого рода творчества стало издание трудов Леонида Ильича Брежнева. Имена сочинявших за генсека литераторов даже не скрывались в писательской среде: это были люди далеко не бесталанные (странно было бы, если к написанию мемуаров генсека подпустили бездарей!). И за свой труд они получили по заслугам – кто орден, кто должность, кто солидный гонорар. А вот что осталось в итоге?

И что творилось в душе тех писателей, сочинявших за других? Зарубки, сплошные зарубки на всю жизнь. Сценарист Анатолий Борисович Гребнев много места в своем дневнике уделил «литературному рабству». Он был не понаслышке знаком с ролью литературного негра. 8 марта 1972 года Гребнев вспомнил 1949-й, квартиру, где живет «быстро “мещанеющий”… человек, прошедший огонь и воду, ныне зарабатывающий “поездками”: Кисловодск, Сочи, Ленинград… Рижская мебель… И там же, в квартире, негр – студент Литературного института с женой и грудным ребенком…»¹⁶¹. И ведь насколько двусмысленно все выглядит. Кто-то скажет: «литературный негр», а другой возразит – да он же просто «помогал» писать, и всё.

Гребнев – один из лучших советских сценаристов, наряду, например, с Евгением Габриловичем. На его счету масса интересных работ – «Дикая собака Динго» (1962), «Июльский дождь» (1967), «Старые стены» (1974), «Дневник директора школы» (1975), «Частная жизнь» (1982), «Время желаний» (1984) и другие. А Ленинскую премию он получил в 1982 году за продукцию совсем иного рода – многосерийный художественный фильм «Карл Маркс. Молодые годы».

Глубоко познав на себе всю неоднозначность положения литературного негра, связанные с этим психологические моменты, Анатолий Борисович приводит в своей книге «Дневник последнего сценариста» и другие примеры. Был у него друг – Михаил Григорьевич Львовский, поэт, сценарист, автор стихов «На Тихорецкую состав отправится, / Вагончик тронется – перрон останется». Членом Союза писателей Львовский стал в 1959 году, а до этого писал за других – после немотивированного увольнения из радиокомитета в 1949-м. «С тех пор и до самого 1955 или 1956 года он работал негром. Написал около 400 песен за других; ему отдавали половину гонорара. За какой-то цикл песен присуждена была даже Сталинская премия – разумеется, не Мише, а мнимому автору. (“Получил ли ты эти деньги?” – “Нет. Тогда премии отдавали в ‘Фонд мира’ ”.) И вот до сих пор звучат иногда в эфире эти песни, многие из них широко известны, и никто до сих пор не знает, что настоящий автор их – М. Л., а не те, что упомянуты в качестве авторов… Имен Миша не называл. Люди эти до сих пор живы и в общем-то оказали ему тогда услугу, без них он помер бы с голоду…»¹⁶² – так утверждает Анатолий Гребнев.

Что заставляло писать за других? Нередко тяжелая материальная ситуация. Гребнев рассказывает о своем коллеге – Вадиме Трунине, главным произведением которого стал сценарий фильма «Белорусский вокзал». Но Трунин писал еще и много чего другого: «На удивленные вопросы – как же так, почему без денег и как это он, известный драматург, автор “Белорусского вокзала”, дошел до жизни такой, – Вадим отвечал откровенным признаньем, понятным всем, кто знал его близко. Был период в жизни, когда он задолжал “Мосфильму”, оставался невыполненный договор, грозились взыскать аванс, денег не было»¹⁶³. Вот тогда он и решился, жить-то надо…

Эта порочная система (по-другому не назовешь) своими корнями уходит в мрачные годы борьбы с «безродными космополитами». Театровед и драматург Александр Михайлович Борщаговский, оставшийся без копейки и чуть ли не на улице в результате разоблачения группы «антипартийных театральных критиков» (его исключили из партии и уволили с работы), в начале 1954 года получил интересное предложение. В кафе «Националь», за тем самым столиком, где до войны сиживал Юрий Олеша, нищий Борщаговский услышал от некого холеного драматурга: «“Я охотно куплю вашу пьесу, уплачу за нее большие деньги – сто тысяч рублей”. Деньги были большие. “Кроме денег предлагаю вам домик на дачном участке в Валентиновке, там у меня второе строение. Можете жить сколько угодно, привезете семью…”» – продолжал, будто торг на базаре. Но Александр Борщаговский отказался: «Я почувствовал опасность. Опасность не потери пьесы – бог с ней! – потери себя после всего, что пришлось вынести»¹⁶⁴. Несостоявшийся купец удалился из «Националя» ни с чем, правда, уплатив за икру и пирожные «Наполеон». А Борщаговского вскоре в партии восстановили. Он стал писать прозу. В 1967 году по мотивам его рассказа «Три тополя на Шаболовке» был снят фильм «Три тополя на Плющихе». Прожил Александр Михайлович Борщаговский 92 года, скончавшись в 2006 году…

Хорошо еще, что подобная форма соавторства имела место в основном в сфере искусства – в архитектуре, скульптуре и живописи (Рубенс, например, любил обозначать свое участие в работе лишь подписью в углу картины, над которой днями напролет трудились его помощники). А представьте себе, что таким же образом работали бы врачи. Ведь иногда пациентам предельно важно, чтобы операцию делал именно выбранный ими хирург. Взялся бы за операцию один, а после введения больному наркоза к операционному столу подошел бы совсем другой доктор. Но, слава богу, в медицине такое не практикуется. А вот советскую литературу такое активное графоманство всех этих «главных инженеров» сильно дискредитировало.

И все же – вопрос нравственности. Анатолий Гребнев полагал, что спокойно принимать под свое авторство написанное другим произведение нельзя назвать не иначе как бесстыдством: «Это же – чисто “наше” явление, этого не было никогда и нигде, только – у нас, на фоне сумасшедшего морального хаоса, когда перепутаны, упразднены, подменены все ценности! А знаменитый поэт, страшно назвать имя, много лет публиковавший – под своим именем – переводы, которые делала за него, получая 50 процентов, Мирра Рапопорт… И никто из них не боялся огласки, во всяком случае, не очень боялся»¹⁶⁵. Последнее замечание Анатолия Гребнева особенно важно – не боялись, что однажды тайное станет явью, потому что им можно было всё…

Оценивая незавидное ремесло литературных негров, следует заметить, что они не всегда трудились на своего «рабовладельца» по доброй воле. Самым известным советским писателем, обвиненным в плагиате, был драматург Анатолий Алексеевич Суров, лауреат двух Сталинских премий. Ненавидя «космополитов», он тем не менее присваивал их труды. Юрий Нагибин свидетельствовал: «Обвинение в плагиате было брошено Сурову на большом писательском собрании. Суров высокомерно отвел упрек: “Вы просто завидуете моему успеху”. Тогда один из негров Сурова, театральный критик и драматург Я. Варшавский, спросил его, откуда он взял фамилии персонажей своей последней пьесы. “Оттуда же, откуда я беру все, – прозвучал ответ. – Из головы и сердца”. – “Нет, – сказал Варшавский, – это список жильцов моей коммунальной квартиры. Он вывешен на двери и указывает, кому сколько раз надо звонить”. Так оно и оказалось»¹⁶⁶. Сурова с позором исключили из рядов союза.

В рассказе о литературных неграх обращает на себя внимание такая вроде бы мелочь, как шифровка. Если Георгий Елин зашифровал свое имя в рассказе главврача, то Яков Варшавский в фамилиях персонажей пьесы. Везде есть свои нюансы…

И всё же, кто бы ни «переписывал» книги главврача Вильяма Гиллера, благодарная память о нем осталась в писательских сердцах. Как-то к нему обратился Николай Старшинов: «Это был оживленный, разговорчивый и приветливый человек. Он осмотрел мою ногу, увидел на ней старые шрамы». И вдруг спросил:

«– Это что?

– Ранения.

– Когда получены?

– В 1943 году.

– В каких краях, на каком фронте?

– В Смоленской области.

– В какой госпиталь попал?

– Сначала пролежал несколько дней под Вязьмой.

– В лесу?

– Да.

– И тебя туда прикатили на платформе по узкоколейке девушки?

– Точно. А вы откуда знаете?

– Да я же там тогда начальником госпиталя был…»¹⁶⁷

Вот какие случаются совпадения… Прием у врача превратился в вечер теплых воспоминаний. Оба участника давних событий были поражены…