Текст книги "Повседневная жизнь советских писателей от оттепели до перестройки"

Врачи часто помнят своих больных не по лицам и фамилиям, а по шрамам, оставшимся после операций. Так и люди порой забывают фамилию автора понравившейся песни, считая ее народной. Но в случае с литературными неграми, я считаю, надо называть имена тех, кто действительно писал.

Дарья Донцова до сих пор вспоминает, как Вильям Гиллер выписывал ей медицинские справки для пропусков занятий по физкультуре, когда она училась в Московском университете. Дочь Вильяма Ефимовича – Мария – была ее хорошей подругой. Они пришли к главврачу и честно во всем признались: «Папа, немедленно найди у нее какую-нибудь страшную болезнь, освобождающую от физкультуры! Папа, сделай что-нибудь! Ее отчислят!» И Вильям Ефимович вынужденно нарушил врачебную этику, но только ради Дарьи Донцовой, которую считал «кем-то вроде племянницы», выписав ей справку о беременности. «Понимаешь, детка, – смущенно сказал Вильям Ефимович, вручая мне бумажку, – нехорошо как-то врать про тяжелые заболевания, еще накаркаем. А беременность говорит об исключительном здоровье женского организма». В результате Дарью Донцову перевели на второй курс.

Но на физкультуру по-прежнему ходить не хотелось. И потому второй раз главврач нарушил медицинскую этику ровно через год, подписав такую же справку. А когда на третьем курсе все указанное в справке воплотилось в реальности и Дарья Донцова уже с большим животом предстала в университете перед заведующим кафедрой физкультуры, то услышала от него: «Вы вообще с какой целью поступали в Московский университет? Вам не кажется, что трое детей к третьему курсу как-то многовато?»¹⁶⁸ И кто знает, как сложилась бы ее судьба, если бы не Вильям Ефимович, оградивший девушку от нелюбимого предмета. Возможно, она не взяла бы себе такой псевдоним, под которым и известна сегодня самая издаваемая российская писательница. И все-таки жаль, что главврач не числился в рядах союза, ведь он спас столько жизней, в том числе и писательских…^[9]

Посетившие поликлинику писатели считали своим долгом отразить в дневниках впечатления от общения с врачами. «Драл огрызок зуба в поликлинике Литфонда, огрызок сломался, тянули за корни. Корчевали. Болит до сих пор. Но что за судьба – всю жизнь умирать? И это бы ладно, но за что всю жизнь чем-то болеть?»¹⁶⁹ – записал в дневнике 6 ноября 1976 года Владимир Крупин. Подробно фиксировал свои визиты в родную поликлинику Владимир Бушин. 24 июля 1987 года он успешно взвесился: «В поликлинике Литфонда взвешивался в кабинете у Тат. Наум. Лифшиц – 66 кг в рубахе и трусах». А 25 января 1989 года он зачем-то стал читать стихи Брюсова встреченной в коридорах поликлиники Виктории Токаревой, но та, видно, поэтическую щедрость Бушина не оценила…

Врачи литфондовской поликлиники были хорошими специалистами, искренно веря в очевидность избираемых ими методов лечения своих пациентов. Но что предпринять, если писателя никакими калачами не заманить на диспансеризацию? Одним из тех, чья медицинская карта долго пылилась на полках регистратуры, поражая своей тончайшей белизной, был Юлиан Семёнов. «Отец не любил болеть, не лежал в больнице, не ходил в поликлинику Литфонда. Заманили его однажды тамошние эскулапы к себе, ужаснулись давлению и анализу крови, выписали кучу таблеток, которые надо было принимать строго по часам, но отец если и принимал их, то как Пеппи Длинный чулок: все вместе, залпом, запивая для верности стаканчиком водки. Он существовал по принципу американского актера Джеймса Дина: “Жить на полную катушку, умереть молодым и быть красивым трупом”»¹⁷⁰. Лечиться Юлиану Семёновичу было некогда – обладая фантастической работоспособностью, он одних лишь романов об Исаеве – Штирлице написал с десяток. А сколько было других книг… К сожалению, писателя разбил тяжелый инсульт, оправиться он так и не смог. В 1993 году Юлиан Семёнов скончался и совсем не молодым, прожив всего 61 год.

Юлий Крелин (как врач и как писатель) тепло вспоминает одного из медиков, пытавшихся помочь, в том числе и Семёнову, – Анатолия Исаевича Бурштейна: «Толя Бурштейн был символом и нашей поликлиники Литфонда, и, вообще, всех болей, болезней и недугов писательского общества, знал страдания физические и, пожалуй, даже нравственные каждого члена этого клана, что значительно ценнее. Полюби человека, а человечество всякий полюбит. Без Толи мы до сих пор не можем представить себе эту поликлинику»¹⁷¹.

Крелин и сам помогал литераторам как мог. Есть такое понятие в юриспруденции – «злоупотребление служебным положением». Так вот по отношению к Юлию Зусмановичу можно употребить другое слово – «доброупотребление». Он лечил писателей в обычной районной клинике: «Я клал писателей к себе в больницу, пользуясь постоянным разрешением главного врача и даже не обращаясь к нему в каждом отдельном случае. Хотя в те времена зорко следили, чтобы клали в больницу строго по району, чтоб врачи, не дай Бог, не брали за это деньги. Мы и оперировали, так сказать, бесплатно, и работали за смехотворную плату. Я-то жил вообще с литгонораров, а не с зарплаты в сто шестьдесят рублей»¹⁷².

Излеченные писатели благодарили коллегу Крелина от всей души. Тогда была мода на электросамовары, но купить их было непросто. («И самовар у нас электрический, и сами мы довольно неискренние», – писал Михаил Жванецкий.) И бывшие пациенты исключительно из лучших побуждений несли Крелину коробки с этими самыми самоварами – чуть ли не по три самовара в месяц. «Я, словно производитель их, раздавал самовары и в больнице, и друзьям, и родственникам», – вспоминал Юлий Зусманович. А однажды самовар оказался набит вкусными шоколадными конфетами, которые Крелины уплели всей семьей.

Юлий Крелин успел даже поработать в литфондовской поликлинике, хотя его отговаривали сами писатели. В частности Маргарита Иосифовна Алигер: «Как?! Вы, действующий хирург, сядете в нашу писательскую поликлинику?! Вы будете принимать наших капризуль?! Ну-ну, Юля, посмотрим, как вы заговорите при встрече с очередным гением…» И началась его работа с «гениями». Тех писателей, что могли приходить в поликлинику на своих двоих, Крелин принимал в кабинете, но ведь были и те, кто не имел такой возможности. Арсений Александрович Тарковский, как известно, потерял на фронте ногу. Но к врачу он не пошел по иной причине. Супруга поэта попросила Крелина зайти к ним домой после приема, потому что у Тарковского – заноза. Крелин не уточнил, в каком месте. Придя к Тарковским, он застал поэта лежащим на боку в странной позе:

«Здравствуйте, Юлий Зусманович! Рад с вами познакомиться. С большим интересом прочел вас в “Новом мире”. Видите, какая странная беда со мной приключилась. Я натирал пол. Электрополотера у меня нет. Ногой, как вы понимаете, не могу. Сидя на полу, рукой. И вот беда, – он смущенно, – что-то большое и серьезное вонзилось в жопу. Извините. Может, и не страшно… но страшно. Извините… Не посмотрите?»¹⁷³

Конечно, доктор не только посмотрел, но и вытащил из того самого места, указанного поэтом, щепку от паркета.

Большое впечатление произвело на Крелина посещение Осафа Литовского – того самого, кто считается злейшим врагом Михаила Булгакова, травившим его в советской печати. В романе «Мастер и Маргарита» Литовский выведен под фамилией Латунский. Его роскошную квартиру и громит Маргарита (но все же Латунскому повезло больше, чем Берлиозу, которому Михаил Афанасьевич просто-напросто оттяпал голову трамваем. Под Берлиозом принято подразумевать еще одного ненавистного Булгакову критика – Авербаха). На исходе своей жизни Латунский писал воспоминания, а проживал на улице Горького, 12, аккурат рядом с гастрономом № 1, который по привычке все равно называли Елисеевским. Когда-то всесильный критик предстал перед доктором абсолютно в разобранном виде, смертельно больным и одиноким наркоманом:

«Я сижу на стуле рядом со столом…Старик почти все время занят: берет шприц из стерилизационного контейнера, следом ампулу, чуть надпиливает ее, отламывает кончик, набирает содержимое в шприц, протирает плечо ваткой, вкручивает иголку в плечо, сверху вниз. Все укладывает в другой контейнер. Ампулу в пепельницу. Ни на мгновенье не прерывает разговор со мной. По прошествии десяти минут берет следующий шприц – и вся манипуляция повторяется точно до мелких движений… В поликлинике мне рассказали, что он был официально разрешенным наркоманом. В его карточке лежала бумага, подписанная каким-то минздравовским начальством, с разрешением выписывать ему наркотики. В неделю у него уходило семьдесят пять ампул. Каждый понедельник из поликлиники ему приносили рецепт»¹⁷⁴.

Так и останется Литовский в истории литературы как гонитель Булгакова, а вот сын его мог бы сделать неплохую кинокарьеру. Подростком Валентин Литовский сыграл главную роль в фильме «Юность поэта», выпущенном во всесоюзный прокат в феврале 1937 года, к столетию гибели Пушкина, и стал очень популярным. Он погиб на фронте. А отец его держался за жизнь из последних сил…

К кому бы еще судьба привела Юлия Крелина, так чтобы это осталось в памяти надолго? Естественно, к Мариэтте Шагинян. Крелин слышал о ней много чего интересного, в том числе «и про ее милые странности в молодости, еще до революции». Вероятно, имелось в виду ее увлечение Зинаидой Гиппиус. Юная москвичка Мариэтта Шагинян в ноябре 1908 года решилась написать очаровавшей ее поэтессе письмо, полное восторга, граничащего с экстазом. Гиппиус пригласила Шагинян к себе в номер гостиницы «Националь», и они кратко побеседовали о стихах, о любви и погоде. Через год Шагинян бросила Москву и устремилась в Петербург, чтобы быть рядом с объектом своего поклонения. «Люблю Зину на всю жизнь, клянусь в этом своею кровью, которою пишу», – переживала Шагинян в феврале 1910 года. Но любовь, как известно, слепа, и потому постепенно Мариэтта пришла к противоположному выводу: «Какая же я была дура, что не понимала эту старую зазнавшуюся декадентку, выдающую себя за “саму простоту”!»¹⁷⁵ После 1917 года пути двух поэтесс не могли не разойтись, Гиппиус эмигрировала… А вот интересно – Гиппиус могла бы стать Героем Соцтруда или хотя бы лауреатом Сталинской премии, останься она в СССР?

Мариэтта Сергеевна Шагинян жила на Арбате. Войдя в квартиру, Юлий Крелин увидел перед собой глубокую старуху (учитывая, что она была старше его почти на полвека). Она прокричала: «Здравствуйте, доктор!» Далее беседа пошла на повышенных тонах, а как же иначе? Ведь глухие люди обычно говорят громко. А те, кто хорошо слышит, тоже в ответ кричат. Первой жалобой было: «Понимаете ли, я попала одной ногой в могилу…» Остроумный Крелин «понимающе улыбнулся писательской образности: ее возраст и есть “одна нога в могиле”. И одобрительно кивнул». Но дело было не в образности, Мариэтта Сергеевна и правда угодила одной ногой в пустую могилу, когда ходила на кладбище к сестре. Шла-шла по дорожке и оступилась. Слава богу, нашлись рядом добрые люди, вытащили.

Доктор осмотрел пациентку: ничего страшного! Небольшое растяжение связок. На прощанье Мариэтта Сергеевна решила отблагодарить, сунув Крелину конверт. Никаких возражений она и слушать не хотела: «Прекратите донкихотствовать! – перебила меня криком Мариэтта Сергеевна. – Я старая богатая писательница, а вы молодой нищий врач… И никаких разговоров! – она отключила аппарат и выпихнула меня за дверь. Звонить было бесполезно – слуховой аппарат отключен, а в доме больше никого»¹⁷⁶.

Безграничная щедрость была свойственна Мариэтте Сергеевне. Ее любимая дочь Мирэль, имеющая машину, жаловалась Крелину, что мама ездила только на такси, ни разу не позволив подвезти себя: «Однажды я еду и вижу маму, ловящую такси. Я остановилась и впервые в жизни уговорила ее сесть ко мне в машину. Отвезла ее до места и выскочила помочь ей выбраться из машины. Она пошла в дом какой-то, уж не помню, куда я ее привезла. Сажусь в машину… и обнаруживаю на моем сиденье двадцать пять рублей…» А вот как Шагинян расплачивалась на кладбище, где хоронили ее сестру: «Старуха Мариэтта платила деньги могильщикам. Каждый подходил к ней – и она вручала купюру, не глядя на гробокопателя. В результате… или в отместку за пренебрежение могильщики пошли по второму кругу. Мариэтта Сергеевна механически продолжала вынимать из сумочки деньги и вручать каждому могильщику. После третьего тура ее молча увели»¹⁷⁷.

Однако глухота Шагинян однажды сыграла с ней злую шутку. На одном из представительных собраний в ЦК КПСС, куда позвали многих известных советских писателей, Мариэтта Сергеевна позволила себе прервать речь самого товарища Хрущёва, выступавшего, как всегда, с пространной речью. Вениамин Каверин вспоминал: «Бессвязность этой длинной речи, к которой отлично подходит поговорка – “нести и с Дона, и с моря”, усилилась, когда к столу президиума подсела глухая Мариэтта Шагинян со своим слуховым аппаратом. Это странным образом нарушило торжественность собрания и, разумеется, не понравилось Хрущёву. Еще меньше понравилось ему, когда она громко, на весь зал, спросила его, почему в Армении нет мяса.

– Как нет, как нет! – закричал Хрущёв. – А вот здесь находится такой-то…

И он назвал фамилию крупного армянского деятеля, который побледнел и встал, услышав свое имя.

– Вот скажи, есть в Армении мясо?

– Конечно, с одной стороны, мясо есть, – ответил растерявшийся деятель. – Вообще, есть мясо. Но с другой стороны, конечно…

Хрущёв оборвал его, злобно взглянув на Мариэтту Сергеевну, и заговорил о другом. Но она не успокоилась. Еще два или три раза она прерывала его какими-то вопросами, и я не очень удивился, узнав, что через несколько дней за обедом, который был устроен на загородной даче Хрущёва, он назвал ее “армянской колбасой”»¹⁷⁸.

Деятель, о котором пишет Каверин, это Анастас Иванович Микоян. Ныне на доме, где жила Мариэтта Шагинян – мемориальная доска.

А вот Александр Исаевич Солженицын пришел в литфондовскую поликлинику лично, вскоре после его исключения из Союза писателей. К Крелину прибежал главврач Гиллер с извечным российским вопросом: «Что делать?» Но ведь доктор обязан помочь в любой ситуации. Оказалось, что Александр Исаевич пришел не просто так, а проверить, как отнесется к этому начальство.

Если у советских людей хорошим тоном считалось отблагодарить знакомого участкового врача шоколадкой, то писатели, что вполне естественно, дарили медикам свои книги с автографами. Так что некоторые доктора литфондовской поликлиники собрали неплохую библиотеку из книг с дарственными надписями. Лет 20 назад, когда в Москве еще было полно букинистических магазинов, в одном из них я обнаружил кучу таких книг – все они были ранее подарены одному и тому же человеку. Как выяснилось, он долгое время трудился в литфондовской поликлинике то ли окулистом, то ли лором. Но скорее всего окулистом, так как в одной из книг было написано:

«Моему дорогому доктору,

благодаря которому мой взгляд на окружение стал еще более резким».

Хотя прилагательное «резкий» может иметь и другое толкование…

А окулист (или, как назвал его один из героев этой главы, «глазник») превратился в самого популярного врача у писателей. Это понятно: многолетний процесс сочинительства, будь то стихов или прозы, связан с напряжением глазных мышц, что нередко приводит к необходимости носить очки. Александр Гладков 27 июля 1960 года отметил в дневнике: «Утром еду в амбулаторию Литфонда к окулистке, чтобы получить новые рецепты для очков (я потерял свои лучшие очки на днях, купаясь в Оке в Тарусе). Покупаю очки в аптеке на Ленингр. шоссе»¹⁷⁹.

Как мы уже поняли, отношения между пациентами и врачами были здесь особыми. Врачи не только лечили, но и порой любили прикрепленных писателей. 13 сентября 1968 года Юрий Нагибин записал в дневнике: «В поликлинике Литфонда почти со дня основания работала старшей медицинской сестрой О. А. Га-на. Она была стройной, с прекрасными ногами, которые при ходьбе ставила по-балетному – носки врозь… Держалась она прямо и строго, как классная дама, вся ее повадка, исполненная достоинства, исключала малейшую фамильярность… Поэтому я был несказанно удивлен, когда на другой день после гибели Урбанского она позвонила мне по телефону и, рыдая, обвинила в его смерти. Ей хотелось знать подробности. Я сказал, что готов сообщить ей всё, что знаю. Она пришла на поминки не одна… Я не сразу заметил, что она вдрызг пьяна. Мой жалкий лепет о причинах гибели Урбанского она не захотела слушать. “Погубить Женю… такого замечательного, красивого, доброго парня!..” И она рыдала все безутешнее, а затем впилась мне зубами в голую по локоть руку и выхватила кусок мяса. Я с трудом скрутил ее и уложил на кровать. Все еще рыдая и выхлопывая изо рта розовые от моей крови пузыри, она предложила мне себя, назвав все своими именами поистине с библейской простотой. Ее ничуть не смущало, что за дверью шли поминки»¹⁸⁰.

Ну а что здесь такого? Живое – к живым, мертвое – к мертвым. Нагибину давно нужно было бы привыкнуть к странным порядкам, заведенным еще в старом в ЦДЛ: утром в Дубовом зале ресторана выставляли гроб с покойником, а вечером там же звенели вилками и чокались бокалами.

А старшая медсестра потом еще не раз привечала Юрия Марковича, так, когда он брал медицинскую справку для поездки в Судан, она вдруг попросила у него привезти в качестве сувенира маленького крокодильчика. Нагибин исполнил просьбу, насколько это было возможно, купив ей кошелек из крокодиловой кожи.

Каким ярким человеком был Юрий Маркович, сколько деталей писательской повседневности отражено в его дневнике! Правда, не все коллеги были в свое время рады их публикации. В какой бы день ни записал Нагибин свои мысли и все произошедшее с ним, всегда это описано со вкусом, столь ему присущим. Вот и в этой записи полувековой давности много деталей. И про морально-нравственный облик старшей медсестры, и про Судан, в который без справки ни-ни! Куда только не забрасывала судьба советского писателя… И про фильм «Директор», сценарий к которому написал Юрий Маркович. На съемках этой картины трагически погиб замечательный актер Евгений Урбанский.

Юрия Нагибина хотя бы в Судан пускали, а для «невыездного» Александра Володина даже братская ЧССР была закрыта: «Меня пригласили в Чехословакию, звонок Фурцевой. “Ехать не рекомендую. Вам будут задавать провокационные вопросы, вам будет трудно на них отвечать, а если ответите, вам будет трудно возвращаться”». А однажды его по инициативе Эдварда Олби в числе других советских писателей (Евтушенко, Вознесенский, Аксёнов, Некрасов) пригласили в США тамошний Пен-клуб, на полгода – пожить, людей посмотреть, себя показать. И пришло официальное приглашение: «Нас вызвали в иностранную комиссию Союза писателей, объяснили, что Пен-клуб – это враждебная международная организация писателей и каждый из нас должен отказаться от приглашения… А потом мы сами всех вас пошлем. Вежливые письма с отказом кто-то за всех нас написал. Последовало еще одно приглашение – и на него такие же приветливые ответы. Так я никуда и не поехал…»¹⁸¹ Вероятно, не прошел флюорографию.

А «провокационные» вопросы задавали, да еще какие. Тут не каждый и сообразит, как и чем «парировать». Однажды Виктора Петровича Астафьева отправили в Японию. Всех врачей он успешно прошел, поэтому поездка состоялась. Приезжает он потом в «Молодую гвардию», рассказывает: «Пристал один переводчик Л. Н. Толстого насчет демократии. А я ему: посмотри на карту, – вот какая Япония маленькая, и демократия у вас такая же. А мы – во! И демократия у нас такая. Я вот беспартийный рядовой, а жена – старший сержант и партийная. Вот это у нас в семье демократия»¹⁸².

Так что уровнем демократии в своей поликлинике писатели в основном были довольны, за редким исключением (я имею в виду «невыездных», конечно). Тот же Владимир Войнович, имевший серьезные претензии к советской власти, тем не менее посчитал нужным заметить: «В поликлинике Литфонда врачи заботились о своих пациентах чуть ли не как о членах политбюро. Для пожилых литераторов прикрепленность к такой поликлинике была, конечно, важной привилегией, а мне, молодому, забота, которая там проявлялась, казалась странной и чрезмерной… Не успели принять в СП, как предложили обойти всех врачей, которые внимательно выслушивали, выстукивали и просвечивали»¹⁸³.

И ведь просветили. Выяснилось, что давление у Владимира Николаевича «очень хорошее, лучше нормального». Во время первой же диспансеризации доктор по фамилии Райский сказал ему: «Это значит, что оно у вас немного понижено. Это просто замечательно. Значит, в пожилом возрасте давление будет не слишком повышенным. Вы умеренный гипотоник. Я, между прочим, тоже. Значит, мы с вами будем долго жить». Когда через неделю Войнович вновь пришел на прием к доктору, то услышал в регистратуре: «Доктор Райский позавчера умер». Так и стал Владимир Николаевич жить за двоих, за себя и того врача из поликлиники. Вот читаешь это и думаешь: а не поторопился ли Войнович, призывая к слому всей советской системы? Хотя бы поликлинику писателям оставили – и гипотоникам, и гипертоникам.

А вот Эммануила Генриховича Казакевича спасти от смертельной болезни не смогли ни врачи литфондовской поликлиники, ни так называемый качугинский метод. В 1962 году казалось, что все московские литераторы были озабочены одним: как помочь Казакевичу. Официальная медицина была бессильна – болезнь зашла слишком далеко, достигнув критической стадии. И тогда группа известных советских писателей обратилась с письмом в газеты с призывом обратить внимание на медицину нетрадиционную, в частности, метод химика Анатолия Качугина, сочетающий применение медикаментов на базе кадмия и специальную диету. В Советском Союзе очень быстро увлекались новыми идеями: то в гриб какой-то поверят (из стеклянной банки), то в мифическое мумие, то в чудодейственный янтарь. Апофеозом стал культ экстрасенсов. Ну не верил народ в диспансеризацию!

Так и писатели не надеялись на официальную медицину, призывая на помощь нетрадиционные методы лечения. Каждый из них в силу своего влияния делал все, что мог, лишь бы разрешили. Александр Твардовский пошел даже на прием к министру здравоохранения – только в его власти было разрешение применять к больному тот самый качугинский метод. В итоге медицинское начальство смилостивилось: «Будем смотреть сквозь пальцы. Говоря по-мужски, пойдем на это, в сущности, преступное попустительство – только не в стенах больницы»¹⁸⁴.

И Казакевича перевезли из больницы на квартиру в Лаврушинский переулок, чтобы лечить его дома. Случай был беспрецедентный. Это сегодня одним из выходов в безнадежной ситуации считается лечение за границей: лишь бы деньги были! А тогда кто бы выпустил тяжелобольного писателя из страны? Юлий Крелин пришел в Лаврушинский как врач:

«Казакевич в то время пика “оттепели” был лидером группы писателей, собравшихся вокруг альманаха “Литературная Москва”. Так что я, согласившись присутствовать при лечении качугинским методом, попал в самый центр либерального крыла писательского мира… На дверях квартиры записка: “Не стучать, не звонить. Открыто”. И баллон от кислорода стоит на площадке. В квартире полно людей. Комната с больным Казакевичем закрыта… Это все же скорее был штаб, чем квартира тяжелобольного. Люди входили, уходили, чего-то приносили, беспрерывно кто-то говорил по телефону в дальней от больного комнате. Время от времени то по одному, то группками оказывались на кухне, где засовывали в рот какой-нибудь бутерброд, выпивали чашку-другую кофе или чаю, а то и просто стакан боржоми. Боржоми тоже тогда была проблема, но на то он и штаб, чтоб были всякие экспедиторы, курьеры, доставалы. Если чего-то все же не находили, звонили в ЦК куратору их, по тем временам либералу, Черноуцану^[10]. А в ЦК все могли достать, всему помочь. По их велению ГАИ даже повесила знак, воспрещающий остановку машин у дома, чтоб не тревожить больного. В общем, Смольный в часы переворота»¹⁸⁵. Однако чуда не произошло, состояние Эммануила Генриховича ухудшалось.

О чем думал в последние дни своей жизни Казакевич? О главном труде своей жизни: «Это будет шеститомная эпопея о нашей жизни, от коллективизации до наших дней… Там будет всё – и террор, и война, и все наши беды вперемежку с редкими радостями». Казакевича вновь увезли в больницу, прооперировали. Он был обречен. Попросил позвать его секретаря: «Мне нужно ей кое-что продиктовать. Надо торопиться». Сказал Твардовскому, приехавшему навестить его в больнице: «Я же никогда не видел работу хирургов обычной больницы. Те-то операции были в Кремлевке. Это поразительно! Я выйду из больницы и обязательно напишу повесть о них. Ты же меня знаешь, если говорю, значит, напишу обязательно. Я слов на ветер не бросаю», – вспоминал Юлий Крелин¹⁸⁶.

Эммануил Казакевич не написал задуманной им эпопеи, а главным трудом его жизни (как показало время) стала повесть «Звезда», которую активно читают, экранизируют и по сей день. Это одно из лучших произведений о Великой Отечественной войне, написанное ее непосредственным участником. Казакевич отличался от многих коллег не только очевидным литературным талантом, но еще и завидным чувством юмора, сочиняя иронические памфлеты на некоторых наиболее отпетых «классиков соцреализма». Профессиональным писателем Казакевич стал еще до войны, в эвакуации не отсиживался, ушел на фронт добровольцем (так бы его не призвали из-за сильной близорукости), храбро воевал в действующей армии, дослужившись до начальника разведки дивизии, не раз был ранен.

Однако, уцелев на фронте, он был уже в мирное время сражен смертельным недугом. Многих известных советских писателей почему-то свела в могилу именно эта болезнь, что, видимо, было прямым следствием тяжелейших эмоциональных ударов и стрессов, обрушившихся на их голову с высоких партийных инстанций. Не зря вдова Бориса Пастернака Зинаида Николаевна говорила в этой связи Корнею Чуковскому в июне 1962 года: «Проф. Тагер уже перед смертью Пастернака определил, что у него был годовалый (она так и сказала) рак легких. Как раз тогда начался, когда началась травля против него. Всем известно, что нервные потрясения влияют на развитие рака»¹⁸⁷.

22 сентября 1962 года Казакевич умер. Его похороны впервые привели в ЦДЛ Юлия Крелина. К нему пристал некий газетчик: «Что вас привело на эти похороны?» Глупый вопрос. Что может привести на похороны? Но оказывается, что у советских писателей ответы на этот счет были разными, о чем и пойдет разговор в следующей главе.