Текст книги "Кошка Бога"

Александр Вавилов
Кошка Бога

© Вавилов А.В., 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

Чемоданный рок

 
А сложить бы сейчас поэзию в чемодан
И уплыть на рыбацком траулере туда,
Где всё время то Миссисипи, то Иордан,
То какая-нибудь ещё, так сказать, вода.
 
 
Чтобы не было никаких городов и стран.
Чтобы в этой воде никто не решал за нас,
Где у нас теперь Гваделупа и Тегеран,
Где у нас теперь Апеннины, а где Парнас.
 
 
Будет новая Скандинавия на ките…
Потому что киты не любят носить старьё.
Потому что на фоне вечности в темноте
Всё нейтральное принимается за своё.
 
 
Но не каждый имеет право на волшебство,
Потому-то когда-нибудь и покинет мрак
Только тот, кто не прогибался ни под кого,
Даже если и был местами совсем дурак.
 
 
Будет Мексика и Бразилия. Будет Крит.
Будет в статусе многих стран пребывать вода.
Будет яркий и незапятнанный колорит…
Будет всё хорошо. Осталось понять, когда.
 
 
Прогуляться бы, так сказать, по другим мирам,
Потому что внутри реальности меркнет свет.
А послать бы сейчас реальность к таким херам,
Чтобы даже не возвращалась послать в ответ.
 
 
А сложить бы сейчас поэзию в чемодан
И уплыть на рыбацком траулере туда,
Где всё время то Миссисипи, то Иордан,
То какая-нибудь ещё, так сказать, вода.
 

Кошка Бога

 
Кошка, которая жила на вершине мира,
Считала, что это она создаёт закаты,
Верила, что квартира Бога – это её квартира,
А все остальные – хоть в чём-то да виноваты
 
 
Перед её высочеством, кошкой Бога…
Поэтому Бог ложился, она вставала
И каждому человеку – пускай немного,
Но портила жизнь: устраивала скандалы,
 
 
Стихийные бедствия, экологические катастрофы,
Творила вселенский хаос в какой-нибудь точке мира,
Одного из евреев по дурости довела до Голгофы,
Взорвала что-то чертовски опасное близ Алжира…
 
 
Ну а потом – залезала к Богу под одеяло,
Будто там и была, чему прям-таки крайне рада,
И настолько нежно на ушко ему урчала,
Что Бог не решался сослать её в недра ада.
 
 
Бог просыпался, натощак выкуривал сигарету,
Пытался вспомнить: а был ли на карте мира,
Допустим, Алжир? Потому что сейчас его типа нету.
А кошка такая: «Не-е-е было там никакого Алжира.
 
 
Я, чтоб ты знал, падших ангелов истребляла!
Вот сам подумай, на кой чёрт мне твои афро-арабы?
Уж как я тебя люблю, а всё тебе, Боже, мало…
Не бережёшь ты меня, не ценишь, хоть и пора бы».
 
 
А Бог психует, кричит: «Как это не было, блин, Алжира?
На кухне стоял – между раковиной и банкой с квасом!
Я его лично туда поставил! Это моя квартира!»
И всё это с таким недовольством, с агрессией, басом.
 
 
Кошка, понятное дело, обиделась, нассала на Трою.
Бог понимает, что прав, но чувствует себя виноватым.
«Не обижайся, – шепчет, – я завтра новый Алжир построю,
Потому что это вовсе не я, а ты создаёшь закаты…
 
 
Кто его знает, может, и вправду не было там Алжира,
Здесь такой беспорядок, бардак размывает сушу…»
И думает кошка, которая живёт на вершине мира:
«Ещё раз накажешь, я тебе, Бог, Карфаген… разрушу».
 

Ретроспектива

 
Всегда. Это будет главное. Для начала.
Теперь я уже не стану считать закаты…
Но музыка здесь жила, ведь она звучала.
И в том, что она сломалась, не виноваты
 
 
Ни время, ни элементы ретроспективы.
Мы сами замки, ключи и входные двери.
Мы сами чисты, свободны, пьяны, красивы.
Мы носим костюмы Бога, по крайней мере.
 
 
Мы были живее многих, но временами
Казалось, что мы напрасно разделись хором.
Но всё, что когда-то значилось между нами,
По-прежнему бродит ночью по коридорам,
 
 
Рисует на стенах, балуется травою,
Выкладывает молчание из бутылок
На лестничной клетке. Или над головою
Летает и улыбается мне в затылок.
 
 
Я снова не здесь. Улыбка моя кагором
Возводится в степень искренней или близко
К чему-то такому. Память – по коридорам…
Вдоль спирта по группе крови и группе риска.
 
 
Меняется облик прошлого. Мало света.
Сгущается одиночество. Света много.
И Бог ничего не спросит. Он ждёт ответа
От пьяного человека в костюме Бога.
 
 
Бессмертие концентрируется. Сначала
Мы были чисты, свободны, пьяны, красивы…
Да, музыка здесь жила, и она – звучала…
Теперь она стала центром. Ретроспективы.
 

Ноктюрн

 
В перспективе зима и зима помимо.
Мокрый снег за окном и трамваи хором.
В сигаретном ноктюрне густого дыма
Темнота продлевается коридором.
 
 
Мы настолько одни, что уже не надо
Ни заученных фраз, ни чего-то кроме.
И по принципу мёртвого звукоряда
Распадается всё, что звучало в доме.
 
 
На участке молчания нет кадастра,
Но струится ноктюрн, как морфин по венам,
И о выцветший постер Фиделя Кастро
Голос Фрэнка Синатры стучит рефреном.
 
 
Нет порядка, есть вещи плюс их природа,
Ведь в холодной квартире сугубо сами
Без вмешательства смерти любого рода
Зеркала укрываются простынями.
 
 
Распадаются тени на обелиски,
Бытиё формирует структуру быта,
И в ещё недопитой бутылке виски
Продолжается пасмурная сюита.
 
 
Мы настолько вдвоём, что уже не надо
Репетиций, поскольку в таком театре
Можно даже отсутствием звукоряда
На любом языке подпевать Синатре.
 
 
Квадратура луны до того некстати
Искажает ноктюрн, что трамваи хором
Замолкают везде, где зима в квадрате
Заметает молчание. Коридором.
 

Осьминог

 
Нафига, нафига, нафига, нафига,
Нафига осьминогу восьмая нога?
Что он делает этой восьмою ногой
Из того, что не мог бы он делать седьмой?
Роет ямы, танцует на ней или чё?
Ловит рыб, отбивается, чешет плечо?
Разбегается, прыгает, машет во тьму?
Пусть бы так, но я вот ещё что не пойму
Третьи сутки подряд: нафига, нафига,
Нафига осьминогу седьмая нога?
Может, это, конечно, дурацкий вопрос…
Может, я до ответа ещё не дорос…
Но уверен, когда мне исполнится семь,
Пропадёт интерес к этой теме совсем,
И поэтому мне с четырёх до шести
Надо как-то немножко быстрее расти.
Дело даже сейчас не в количестве ног,
Но как знать, может, каждый из нас осьминог!
И поэтому срочно хотелось бы знать
Нафига ему шесть? Нафига ему пять?
Это, скажем, хоть как-то понятно, но вот
Нафига осьминогу спина и живот?
Это, может быть, тоже дурацкий вопрос,
Но зачем осьминогу копыта и хвост,
Если даже я сам не пойму, – нафига
Осьминогу клыки, осьминогу рога?
Почему он такой аномальный на вид?
Почему моя мама рисунки хранит?
Я за это, конечно, её не виню…
Но зачем я всё время рисую фигню?
Осьминога уже третьи сутки почти
Не могу разгадать, чтоб с ума не свести
Всех вопросами. Вот бы услышать ответ
Ближе к старости.
………………Скажем, в четырнадцать лет.
 

Девочка из хора

 
Мы пили с девочкой из хора
Всю ночь плодовое вино.
И смех её вдоль разговора
Тянулся, как заведено,
 
 
Когда вот так, обычным летом
В обычном парке у реки…
Но хочется писать об этом
Не сразу, а с восьмой строки —
 
 
По принципу «ещё не скоро».
Пускай сюрреализм и джаз
Внутри молчания из хора
Живут и вытесняют нас
 
 
На самый дальний план сюжета,
Как будто вдоль стиха не мы
Вином раскачиваем лето,
Как светлячки границы тьмы.
 
 
Хотя послать бы всё и разом,
Не усложнять хотя бы раз,
Не сюрреалистичным джазом
Озвучивать лиричный джаз,
 
 
А безо всякой тьмы в квадрате
Сказать о ней – и все дела…
Мы часто целовались, кстати…
И, слава Богу, что была
 
 
Чудная девочка из хора,
А не сюрреализм и джаз.
И смех её вдоль разговора,
И осенью в десятый класс.
 

Оракул

 
Нам вместе уже не быть, а в контексте света
Я вижу слепую тьму и лицо на фоне
Случайных вопросов. Музыка без ответа
Ложится и засыпает на граммофоне.
 
 
Когда-нибудь, а точнее – примерно в мае
Мы встретимся в Бухаресте-Брюсселе-Риме,
Пройдём сквозь друг друга, вроде как понимая,
Что можно за два столетия стать чужими.
 
 
Потом тишина, потом – тишина в квадрате.
Потом голоса микшируются с регтаймом.
Готический флёр восхода. А на закате —
Гротескные диссонансы, текила с лаймом.
 
 
Казалось бы, чем не повод начать с начала?
Но в камерной тьме маячат лишь обелиски…
И светятся в центре чёрного карнавала
Бродячие псы, шуты и торговцы виски.
 
 
Слова – наизнанку, рифмы – на амбразуру.
Вне гетто толкуют белые экзегеты
Культуру. Хотя – какую к чертям культуру,
По сути – абсурд, по форме – почти ответы.
 
 
Под тяжестью мыслей гнутся прямые речи.
Здесь истину, низведённую до трюизма,
Закапывают в ноктюрн, зажигают свечи
И дышат на ладан в рамках сюрреализма.
 
 
Всё это – лишь в перспективе. Оракул где-то
Умеренно сбоит, врёт, что в одном циклоне
Нам вместе уже не быть, но в контексте света
Я вижу слепую тьму… и лицо… на фоне.
 

Корабли всех святых

 
Корабли всех святых бороздят перспективу ада,
А по кафельной плитке скачут вмятины и рубцы.
Никому из живых ничего, ничего не надо.
Вот такие вот все фаталисты и молодцы.
 
 
Человек в защитном костюме выходит из дома,
Он предельно устал от бессмысленности углов.
Он пытается пообщаться хоть с кем-то снова…
Но не помнит понятных окружающим слов.
 
 
Человек сидел дома со времён монгольского ига,
Он общался о смерти с бессмертным своим котом,
Они оба считали, что мир снаружи – низшая лига,
Но не знали, насколько. А дело – именно в том.
 
 
За минувшие годы стало всё многократно хуже.
Особенно музыка, на что он обратил внимание.
Но страшнее всего, что низшая лига снаружи —
Непонятна, да и вряд ли заслуживает понимания.
 
 
Кот успел хорошо подготовить его к походу:
«Вот защитный костюм, пистолет и противогаз».
Человек не раскрыл себя, не открыл свободу…
Только массу проблем из-за всяческих биомасс.
 
 
Он не этого ждал, не об этом скучал веками,
Он уходит из этого мира в холодный, загробный дом,
Где бессмертный загробный кот говорит стихами
Обо всём, что внутри человека покрылось льдом.
 
 
Никому из живых там опять ничего не надо.
Все довольны собой, все действительно молодцы.
Корабли всех святых бороздят перспективу ада,
И по кафельной плитке скачут вмятины и рубцы.
 

Дамаск

 
«Бог плюётся косым дождём». А у нас в Дамаске
Корабли бороздят просторы театра кукол.
И какой-то пацан в советской хоккейной маске
Постучал в мою дверь и мёртвым меня застукал.
 
 
Я слегка удивился, то есть воскрес не сразу.
Я ходил по квартире, думал, чем похмелиться.
Я настолько убитым не был ещё ни разу,
Потому и не помню сны, имена и лица.
 
 
Он сказал, что меня убили в минувшем марте.
Если так, почему я помню, как пил в июле?
Где все те, кто когда-то стояли со мной на старте?
Мне б на финише знать, кому не хватило пули.
 
 
Мне б на финише знать, откуда по мне стреляли?
Почему я воскрес, если это была не кома?
По моим прикидкам, во мне килограмма четыре стали,
Меня можно сдать в пункт приёма металлолома.
 
 
Почему я настолько плох? Почему в Дамаске?
Почему в этих комнатах нет ничего спиртного?
И ответил пацан в советской хоккейной маске,
Что помимо вопросов, нет ничего иного.
 
 
Он сказал, что пришёл из центра морского шторма,
Где он кормит собак, то есть должен идти обратно…
Потому что морским собакам не хватит корма,
И тогда им придётся слизывать с шерсти пятна.
 
 
Так, наверное, всё и будет. Теперь я тоже
Постучу в чью-то дверь и тоже скажу кому-то:
«Бог плюётся косым дождём». Но спасибо, Боже,
Что доплюнул и до меня. Это было круто.
 

Кубизм

 
До Сьерра-Маэстры два или три стакана.
Успеем. Возможно, дважды. На этом фото
Мы вместе. Плывём куда-то. Моя тоска, на…
Твоей Барселоне не параллельна. Кто-то
 
 
Из нас – предложил добавить, – и амплитуда
Кубической жизни стала рябить волнами.
Мы плыли куда-то в сторону Хувентуда,
И, кажется, команданте гордился нами.
 
 
Нам было по восемнадцать. На этом фото
Мы слишком неадекватны для диалога,
Но слишком пьяны, чтоб врать, потому что что-то
Подсказывает: нас двое. А это много.
 
 
Мы знали, что мы под утро уйдём из клуба —
Свободнее, но потеряннее, чем были…
Мы знали, что этой ночью случится Куба.
Мы знали, что этой ночью почти приплыли.
 
 
Мы знали, что по Тоскане и Барселоне
Плывём к своему нейтральному Хувентуду,
Поэтому забывались в таком циклоне,
В котором сплошная Куба везде и всюду,
 
 
В котором кубизм и Куба вполне похожи…
Мы пили за это чаще, чем не за это.
А дальше – свет красной лампы по нашей коже
В закрытой кабинке женского туалета,
 
 
Где мы продлевали Кубу внутри кубизма.
Нам было по восемнадцать. Но временами
Мы были взрослее нашего оптимизма…
…
И, кажется, команданте гордился нами.
 

Белый джаз

 
Открываешь центральный зал,
Чёрно-белую тьму ключом
К перспективе, где сам сказал,
Сам ответил. Кому? О чём?
 
 
Для чего? Открывая тьму,
Переходишь из часа в час…
По привычке, по одному,
По инерции в белый джаз.
 
 
Белый джаз. И центральный зал.
Мёрзнет виски на фоне льдин.
Кто-то всё-таки доказал,
Что один плюс один – один.
 
 
Цифры – сволочи, цифры врут,
Отрицая любой закон…
Потому что везде Бейрут,
Карфаген, Сталинград, Сайгон.
 
 
В белом джазе любой Багдад
Превращается в белый джаз,
В календарную россыпь дат,
В аритмию бездонных фраз,
 
 
Вдоль которых всегда один
Вкус молчания и состав…
Но дрейфует на фоне льдин
Запах виски. Челюскин прав,
 
 
Ведь в холодном, полярном сне
Кто-то явственно доказал,
Что один плюс один – вдвойне
Белый джаз и центральный зал.
 

Обои

 
Никуда не ходи сегодня. Останься дома.
Из кладовки достань паяльник и выжги лето
На обоях, которым вся твоя жизнь знакома.
Им известно, что ты в плену своего секрета.
 
 
Они помнят примерно всё, что с тобою было.
Они видят примерно всё, что с тобою стало.
Они знают, что ты приходишь с лицом дебила,
Если что-то тебя действительно доконало.
 
 
Может быть, это те обои, которым прежде
Доводилось висеть на кухне Тутанхамона…
Потому ты сейчас и смотришь на них в надежде,
Что достоин другой судьбы и другого фона.
 
 
Может быть, это те обои, которым Сталин
Диктовал по ночам свои, так сказать, экспромты.
И поэтому каждый день твой вполне фатален,
Если всё-таки без причин покидаешь дом ты.
 
 
Может быть, это те обои, которым скоро
Доведётся висеть в каком-нибудь Древнем Риме,
И какой-нибудь Юлий Цезарь вдоль коридора
Будет прыгать, как лягушонок, любуясь ими.
 
 
Может быть, это те обои, которым снится,
Что их клеят на потолок в похоронном зале,
А какая-нибудь печальная крановщица
Провожает под ними мужа в благие дали.
 
 
Никуда не ходи сегодня. Побудь собою.
Но не жди на свои вопросы простых ответов.
И не порти тяжёлым взглядом свои обои…
Они знают примерно все из твоих секретов.
 

Проститутки в порту

 
Проститутки в порту говорят о звереющей вьюге.
Замерзают слова. Замерзают плевки налету.
И теряются дни. И теряются в белой округе
Те, кто прибыли в порт, чтобы снять проституток в порту.
 
 
Вот французский фрегат. И все эти Жан-Пьеры, Жан-Поли,
Жан-Филиппы, Жан-Люки, Жан-Клоды и Жан-Франсуа
Заплывают в рекордный мороз на таком алкоголе,
Что грустят проститутки в порту, поправляя боа.
 
 
На британской земле не осталось такого трактира,
Где бы их ни поили отменным французским вином.
Это пасмурный мир. Это центр гротескного мира.
А ведь где-то когда-то мечталось о чём-то ином.
 
 
Долгожданный ребёнок. Принцесса. Звезда выпускного.
Каждый парень мечтал о такой, отрицая иных…
А теперь от неё запах курева, запах спиртного,
И судьба поимела её круче всех остальных.
 
 
До утра на посту королевы гротескного бала,
До утра на посту героини романов Дюма…
Вот и лето прошло. Наплевать. Только этого мало.
Юбилейный аборт. Шумный порт. Непростая зима.
 
 
Напрягает рекордный мороз. Но Жан-Поли, Жан-Пьеры,
Жан-Филиппы и Жан-Франсуа признаются в любви…
Безысходность. Безвыходность. Мрак. Ни надежды, ни веры.
C’est la vie. Уже в тысячный раз, чёрт возьми, «c’est la vie».
 
 
Проститутки в порту говорят о капризах погоды.
Замерзают слова. Замерзают плевки налету.
И французский фрегат покидает британские воды
Сквозь рекордный мороз. Но стоят проститутки в порту.
 

Коридорный хаос

 
Звонче, чем чайка, громче, чем лабрадор
Звук из розетки в третьей подряд стене.
Тянется к свету каменный коридор
Не от самой системы, но к самой не.
 
 
Там не настолько хаос, насколько тут.
Там кто-то есть, но тут они тоже там…
То есть когда они за тобой придут,
Ты их легко узнаешь по их котам.
 
 
Носят они повсюду своих котов,
Красят котов зелёнкой в зелёный цвет,
Радуются, как дети, но будь готов:
Это ещё не дети. Не дети, нет.
 
 
Дети там тоже выглядят, но не так.
Дети там тоже злые, но не скоты.
То, что у всех детей в головах бардак,
Не говорит о том, что у них коты.
 
 
Дети не обзываются на котят
Да и котов не красят в зелёный цвет.
Дети, конечно, красить котов хотят,
Но у детей там даже зелёнки нет.
 
 
Там не настолько хаос, насколько тут.
Главное, не теряйся и будь готов…
То есть когда они за тобой придут,
Не критикуй, пожалуйста, их котов,
 
 
Не выдавай себя и свои мечты,
Не говори, что в детстве топил котят.
Просто скажи при встрече: «Привет, коты».
Кайся. Молись. Коты тебя защитят.
 

Последний троллейбус

 
На молчание тьмы распадается фраза.
Пустота в пустоте под критическим дном
Поминутной тоски в рамках тихого джаза,
В рамках тихого джаза о чём-то одном.
 
 
Здесь давно уже нет ни крестов, ни распятий.
Здесь из крана течёт не святая вода,
А круги по воде. Поминутных апатий
В белой комнате больше, чем было всегда.
 
 
В белой комнате память – мистический ребус.
И уже не забыть, как две жизни подряд
Я тебя провожал на последний троллейбус
Вдоль иллюзий, похожих на мой звукоряд.
 
 
А ещё мы спускались по траурным фразам
В круглосуточный праздник ночного ларька…
Тихим джазом. Ты станешь моим тихим джазом,
Кораблём из бутылки, цветком из венка,
 
 
Сбоем памяти. Или всё дело не в этом…
Потому что фонарь в антрацитовой тьме
Искажает её антрацитовым светом
И минуты до смерти считает в уме.
 
 
Я тебя провожал на последний троллейбус,
На последний троллейбус, идущий туда,
Где не память, а время похоже на ребус,
А из крана течёт неживая вода
 
 
Сквозь круги по воде. Забываются разом
Предыдущие праздники, траур по ним…
Но не там, где ты станешь моим тихим джазом.
Поминутным и памятным. Только моим.
 

Письмо

 
Здравствуйте, многоуважаемый мистер Джон!
Пишу Вам из летнего домика близ Ньюкасла.
Джессика уговаривает меня переехать в Дижон,
Британская жизнь, говорит, навсегда угасла.
Не думаю, что угасла. Думаю, Джессика иногда
Чрезмерно скептична по отношению к нашему браку.
Депрессивность не имеет права подсказывать города.
Тем более людям, которым не с кем оставить собаку.
Если б Вы знали, Джон, как трудно не делать вид,
Что наша любовь не меркнет в лучах заката.
Джессика ведь в последнее время совсем не спит…
Врачи говорят про сбои ретикулярного аппарата,
Нейроанатомические расстройства и прочий джаз,
Который звучит в нашей провинции вечерами…
Я не стал любить её меньше, но всякий раз
Боюсь, что мой мир захлебнётся её мирами.
И плюс ко всему – наш единственный почтальон
В ящик сыграл (простите за пошлые каламбуры).
Кстати сказать, мне казалось, порой, что он
Сдаёт мои письма в пункт приёма макулатуры.
Затянулась до безобразия эта чёрная полоса…
Чувствую себя пылью со своих книжных полок.
Из моей мастерской доносятся странные голоса.
Видимо, мне уже психиатр нужен, а не психолог.
Не хотел признаваться, но я ведь более чем одинок.
Друзья изменились, Джессика тоже теперь другая…
Какой-то мужчина… принёс на её могилу большой венок
И шепнул моим голосом: «С днём рождения, дорогая».
…
Потом я, конечно, проснулся, но антураж
Остался таким же мрачным, определённо…
Скучаю. И жду ответа. Всецело Ваш.
P.S.: Надеюсь, Господь пошлёт мне нового почтальона.
 

Вестерн

 
Вдоль вестерна – перестрелка, за нею – лес.
А главный герой (ковбой) напоил коня,
И спрашивает у неба: «Куда ж я влез?
Кто впутал в бездарный вестерн всего меня?
 
 
И как из него выпутываться теперь?»
Хромая, идёт к трактиру «Дрянной койот»,
Стоит у двери, плечом открывает дверь,
И пафосно зубочистку в дверях жуёт.
 
 
А толстый шериф косится на револьвер,
Потом выпивает бренди грамм пятьдесят,
Потом говорит: «Вы что тут забыли, сэр?
Такие, как Вы, у нас на столбах висят».
 
 
Ковбой без раздумий тоже включил понты
И, глядя в глаза шерифу, сказал: «Урод,
Такие, как я, имеют таких, как ты…
Поэтому сделай милость, захлопни рот».
 
 
Опять перестрелка, несколько мёртвых тел…
Трактирщик залез под стол, а ковбой орёт:
«Массовка! На револьвере я вас вертел!
Будь проклят и вестерн ваш, и «Дрянной койот»!»
 
 
Поправив стетсон, ногой выбивает дверь,
Садится на припаркованного коня
И спрашивает у неба: «Куда теперь?
Ваш чокнутый сценарист утомил меня!
 
 
И ваш Дикий Запад, блин, и «Дрянной койот»!
А я не люблю войну, я люблю цветы…»
Тогда сценарист… стреляет ему в живот…
И зрители хором плачут из темноты.
 

Иордан

 
Никого не будет в твоей стране,
Потому что пазухе камень дан.
А потом в холодном тони огне,
Разбивая голос о Иордан.
 
 
А потом попробуй – начни с нуля
Или даже сам становись нулём…
И не важно: ждёт ли тебя петля,
Или корка хлеба над хрусталём,
 
 
Или погребальный огонь свечи,
Или эти мысли за упокой.
Видишь, как танцуют в ночи врачи?
А теперь махни на врачей рукой.
 
 
Но не в этом дело, что дело в том,
Что не дело это – стоять во тьме.
Кто все эти люди над животом?
Что они там ищут в твоём клейме?
 
 
Разве это правильно? Разве да?
Разве ты посмеешь ответить «нет»?
Разве, окружая тебя, вода
Не ходила вброд? Находила бред.
 
 
Ты не приспособишься к темноте.
Но не важно, что тебя ждёт потом.
Пьяные хирурги на животе
Вышивают крестиком и крестом.
 
 
Спи, тебя никто не найдёт на дне.
Этот путь не Богом, но раз уж дан,
То не спорь с волнами – тони в огне,
В кровь разбивши голос о Иордан.