Текст книги "00. Запиши телефон. Книга стихов"

00. Запиши телефон
Книга стихов
Александр В. Воронин

Фотограф Валерий Верхоглядов

© Александр В. Воронин, 2023

© Валерий Верхоглядов, фотографии, 2023

ISBN 978-5-0062-0057-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1. ВРЕМЕНА ГОДА

«Я думал, не пойму вовек природу…»

 
Я думал, не пойму вовек природу,
но раннею весной, не помню дату,
увидел, как несёт в себе свободу
ручей по галечному перекату.
Я впитывал картину с восхищеньем:
живые краски, замысел и звуки.
Чтоб сопричастным быть, играл с теченьем,
пока совсем не онемели руки.
Всё спаяно гармонией и свято:
весна, слепящий диск на небосклоне,
вода на круглых зубьях переката
и я, дыханьем греющий ладони.
                                           1994
 

«Заблестела трава росою…»

 
Заблестела трава росою,
запрохладел утренний воздух,
и луна над речной косою
в свою косу вплетает звёзды.
Сосны высятся великанами,
в их кольчугах играют блики —
неизменно они веками
здесь стояли ратью великой.
Растворяюсь в сиянии утра,
лёгкой тенью скольжу меж сосен
и себя ощущаю мудрым,
заслужившим последнюю осень.
К облакам взмывая, снижаюсь,
чтоб озёрной воды напиться.
В каждом озере отражаюсь
странною, но не страшной птицей.
                                          1985
 

«Берёза, а рядом ольха…»

 
Берёза, а рядом ольха,
отмытые ливнем до блеска
от пыли и праха. Тиха
над ними глубокая синь.
И это приятно для глаз —
в них жизнь обозначена веско,
но мне не хватает сейчас
тревожной печали осин.
 
 
Я чувствую мир и живу,
наверно, на противоходе,
поскольку, смотря в синеву,
я грежу обычно о том,
чего не случится со мной,
чего не бывает в природе,
а синь шелестит тишиной,
запнувшись на слове пустом.
 
 
Смыкаются все времена,
смыкаются с памятью грёзы,
с блаженством – слепая вина,
и всё – в этот миг и во мне.
И вот уж не тот окоём,
и нету ольхи и березы.
Запнувшись на слове своём,
теряюсь и я в тишине.
                                1996
 

«Люблю я море в разную погоду…»

 
Люблю я море в разную погоду.
И в шторм, когда огромные валы
взбешённых волн несут седую воду
в объятия какой-нибудь скалы.
И в штиль с его безмолвием глубоким,
когда не то что волн, и ряби нет,
а солнце притворяется жестоким
и чертит на воде слепящий след.
Но более всего люблю обычным —
с едва заметной ласковой волной,
когда шуршаньем галечным о личном,
о чём-то личном говорит со мной.
                                                  1995
 

«Солнце почти не заходит. Ночи…»

 
Солнце почти не заходит. Ночи
белыми названы верно. Я
в свете их вижу, как время точит
сладкую внутренность бытия.
Белые ночи – среда, в которой
не успевают рождаться сны,
так и дрейфуя по миру спорами, —
вроде бы есть, но нам не видны.
Белые ночи меня изводят,
развоплотив рассвет и закат,
белые ночи в каком-то роде
шизофренический видеоряд.
Кто-то за левым плечом бормочет:
«Ляг. Успокойся. Покайся. Усни.
Скоро закончатся белые ночи.
Скоро начнутся черные дни».
                                         1994
 

У ОНЕЖСКОГО ОЗЕРА

 
На покрывале осени ранней
мы разложили нехитрую снедь,
чтобы стакана двенадцать граней
поочередно руками согреть.
Выпили молча, забыв про закуску,
вдруг ощутив себя с миром в ладу,
ибо нам осень к покою в нагрузку
чуть приоткрыла свою красоту.
Что там людские немолчные трели
о бытовухе, болезнях, долгах,
если в Онего мы вдруг усмотрели
древнего бога, о братьях-богах
нам нашептавшего. Если в осенней
милой природе, немножко шальной,
крылось богини величие древней,
древней и вечной, но все же земной.
Небо делилось с водой бирюзою,
облаком чья-то надежда плыла,
осень на камень сошла стрекозою
и распластала четыре крыла.
                                           1998
 

«Осень еще не желает триумфа и даже…»

 
Осень еще не желает триумфа и даже
не примерялась к деревьям своей волшбою.
Что же струится холод из тёмных скважин,
что пробурили в ночи мы опять с тобою?!
Это, родная, дышит нам в души Север,
жёсткой истомой ломая любую тему.
Ты сердце своё сбрось в меня, как на сервер,
чтобы включил его я в свою систему.
Это слиянье почувствуют листья и травы —
зашелестят, салютуя нам жизни жаждой.
Солнце алмазом выскользнет из оправы
и засверкает утром в ламбине* каждой.
                                                       2000
 
 
* Ламба, ла́мбина – небольшое озеро (в лесу), Из карельск. lambi, фин. lаmрi «озерцо, пруд, лужа».
 

«Уже задождило. И стало тоскливо…»

 
Уже задождило. И стало тоскливо
в сплошной череде беспросветных дождей.
С дождями по городу бродит сонливо
унылое время с чертами людей.
Глаза, как цветы, безнадёжно увяли,
тревожить не следует их полусон, —
в них осень сейчас, как на старом рояле,
играет ноктюрн под дождя ксилофон.
Пускай это время умеренных красок
и грустных мотивов проходит сквозь нас,
но прелесть его мы оценим не сразу
и грусть, словно благо, не примем сейчас.
                                                   1989
 

«Запиши телефон, но не стоит звонить…»

 
Запиши телефон, но не стоит звонить,
потому что на нитке повесилась осень.
Эту весть по земле первым снегом разносит,
но не может она никого удивить.
Все привыкли к потерям, утратам, кончинам, —
тошнотворно от жизни несёт мертвечиной.
Запиши телефон, но не стоит звонить,
и на горле моём эта времени нить.
                                                        1991
 

УТРО 1 ЯНВАРЯ

 
Лимонный запах сна
витает над постелью,
застыла тишина
минорной акварелью.
Как слабое вино,
не терпок и не резок,
втекает день в окно
сквозь пальцы занавесок.
Он – прима января,
но он ещё не прожит.
Глядит с календаря
печальным взглядом лошадь.
И тени не дрожат
ни болью, ни тоскою,
как будто Бог нажал
на клавишу покоя.
                               1990
 

«Летели не снега с небес…»

 
Летели не снега с небес.
Скользя из лунного отверстья,
спускались на поля и в лес
сухие искры поднебесья.
Они заткали дол ковром,
в котором отражались звёзды.
Всё шло обычным чередом,
всё было буднично и просто.
Природа уж который век
не хочет поменять уклада.
Задуман был, конечно, снег.
А падали… Да снег и падал.
                                     1991
 

ВЕСНА

 
Взрываются почки.
Срывается время.
Рождаются строчки.
Безумствует семя.
На груди, на ножки
ты делаешь стойку.
Весна – это кошки.
Весна – это в койку.
А солнце всё жарче,
а листья всё гуще.
Не жалуйся, старче,
что случай упущен.
Другая наступит
весна через годик —
тебя приголубит,
поставит на взводик.
Лови её токи,
как чуткие люди,
целуй её ноги,
ласкай её груди.
                          2003
 

2. ПУТИ

«Я жизнь попридержу и затаюсь…»

 
Я жизнь попридержу и затаюсь.
Душа, устав страдать, завыла глухо.
Как в тёмный угол, сам в себя забьюсь
и успокоюсь. И ни сном, ни духом.
Миг передышки надобен душе,
надломленной, как хлебная краюха,
на сломе зачерствевшая уже.
Ей нужно лишь одно – ни сном, ни духом!
…В моём углу спокойно и тепло.
Ломаю и солю краюху хлеба.
Блаженствует душа. Но, как назло,
из этого угла не видно неба.
                                                1989
 

Я ТОЛЬКО ПРОХОЖИЙ

В этом мире я только прохожий…

С. Есенин

 
В этом мире я только прохожий.
Эта истина мне не в новь.
Я опять ощущаю кожей,
как золою летит любовь.
Я иду, словно схимник, неспешен,
задевая кого-то плечом.
Даже если я снова грешен,
вы простите меня ещё.
Оттого что я только прохожий
и не знаю ваших примет,
я блуждаю, на призрак похожий,
в частоколе судеб и лет.
А недавно пропели музы,
и казалось, что здесь меня,
как и всех, привязали узы
к полынье одного огня.
Это, думал, всего дороже,
но взглянул мне в глаза изгой…
В этом мире я только прохожий,
путь мой тянется в мир другой.
                                        1990
 

«В грусти не наша вина …»

 
В грусти не наша вина —
трудно порою жить.
Выпьем что ли вина,
чтобы о том не тужить?
Чтоб подхватил поток
мыслей, лёгких, как сон.
Должен большой глоток
сердца отстроить тон —
пусть поведёт мотив
чистый, как песня звёзд.
Что ж мы опять, загрустив,
не удержали слёз?
Слишком узки врата
в сад, где оно поёт.
Слишком проста мечта,
слишком краток полёт.
                                1997
 

«В этой жизни я мало имел…»

 
В этой жизни я мало имел
из того, что имеют другие,
ибо рок надо мною шумел,
расправляя крылья тугие.
В этой жизни я мало умел,
презирая земную науку,
лишь доспехами праздно гремел,
беспокоя ночами округу.
В этой жизни я мало успел,
только в старом заброшенном доме
пару песен непрошеных спел
и, счастливый, уснул на соломе.
                                           1994
 

СТАРЫЙ ДОМ

 
Что смотришь на меня,
блестя стеклом слепым?
Внутри тебя хранят
сгоревших жизней дым.
Обычный человек —
лишь вспышка бытия.
Но в их двадцатый век
вплелась судьба твоя.
Ты стар уже. Жильцы
под стать тебе, под стать.
А жизней их концы
ты спрячешь ли?
                        Как знать…
Сам, презирая тлен,
тоскуя о былом,
под ветром перемен
сплавляешься на слом.
Но до сих пор – могуч,
и, свой покой храня,
из листьев, как из туч,
сурово на меня
ты смотришь. Отчего?
Не брал я твоего.
                            1989
 

«Не в дорогу, а в путь…»

 
Не в дорогу, а в путь
                       мне сегодня отправиться нужно.
Нет, в дорогу. С путями как раз я давно завязал.
Путь – он требует сердца,
                                дорога весьма простодушна.
Вот и ладно. Пора на вокзал.
                                      Ленинградский вокзал.
Я кормлю свою сумку
                              скупым холостяцким набором.
Дневники и блокноты свои ей сую на десерт.
И вплетаюсь в ночной, надоевший до ужаса город,
наслаждаясь дистанцией с ним —
                                               я сейчас интроверт.
Мне автобус смыкает на шее железные двери.
Просочившись сквозь щель,
                           лунным светом смещаюсь к окну,
и смотрю на огни, – это будто различные звери,
сбившись в стаю большую, как дичь загоняют луну.
В чемодане автобуса
                               в полночь довольно свободно,
мысли вяло шуршат,
                           как листы недочитанных книг, —
я любую из них изучить мог бы очень подробно,
но сейчас не до них, и я ставлю мозги на ручник.
Опускаюсь под землю на станции Новослободской,
прохожу турникет, эскалатор несёт меня вниз.
Снизу женщина едет, с улыбкой смотрю идиотской
на неё, как на чудо – какой на прощанье сюрприз!
Как красива она! Я, наверно, влюбился в неё бы,
я бы всё ей сказал, я бы всё о любви ей сказал,
но дорога зовёт, и отправить по ней меня чтобы,
ждёт меня с нетерпеньем вокзал.
                                              Ленинградский вокзал.
                                                                            2004
 

«В соку мы, и путь еще долог…»

 
В соку мы, и путь еще долог.
В достатке и удаль и стать.
Но с верхних спускаемся полок —
внизу безопаснее спать.
Прельщает покой низкотемья,
вещается легче внизу.
Я этим упился, и с тем я
на верхнюю полку ползу.
Разумные делают выбор —
внизу не качает, не бьёт.
Но кто с не спустившимся выпил,
с разумными больше не пьет.
                                          1990
 

ПОЭТЫ

 
Не снимали одежды, когда отходили ко сну
в бесконечном угаре меняющей лики богемы,
и уже на излёте, почувствовав – жизнь на кону,
невесёлые темы вводили в пустые гаремы.
И сводила с ума неприступно горячая боль,
оттого что пути искривляются волей чужою,
оттого что сегодня отправиться может любой
в никуда, не узнав, что же люди назвали душою.
И сводила с ума невозможность высокой любви,
потому что летали мы выше любого безумца,
и давно нанизали неверные чувства свои,
словно плоть, на холодную сталь
                                               неземного трезубца.
И сводила с ума безнадёжность открытых забрал,
цирковая комичность любого по сути мгновенья,
ибо, если, отчаявшись, кто-то крыла убирал,
замеряли талант по воронке на месте паденья.
                                                                        1991
 

«Он просто смертельно уставший бродяга…»

 
Он просто смертельно уставший бродяга,
который блуждает, не зная дорог.
Давно уже высохла с водкою фляга,
давно его панцирь бумажный размок.
Блаженный создатель чужих сновидений
творит неустанно своё волшебство:
он в спящих тревожит их маленький гений,
поскольку в себе растревожил его.
Когда он проходит глухими местами,
идут стороною и волк, и медведь.
Он спит на холодной земле под кустами,
но этому будет доволен и впредь.
Он ведает средство, которым усталость
он сбросит однажды, как ношу с плеча,
и это лишь то, что по жизни осталось, —
его вдохновенье, перо и свеча.
                                                 1993
 

«Бродяжничая, я устал от мира…»

Из моей затопленной могилы

Гроб всплывёт, забытый и унылый,

Разобьётся с треском, и в потёмки

Уплывут ужасные обломки.

Николай Рубцов

 
Бродяжничая, я устал от мира,
и несколько уединенных дней
чужая подарила мне квартира,
а хочется своей.
Я отдыхал, на озере рыбача,
копал картошку, дёргал сельдерей.
Покой дарила мне чужая дача,
а хочется своей.
Любовь моя к машине нерушима,
но пять минут погарцевать на ней
чужая мне позволила машина,
а хочется своей.
Я не нашел пока еще мадонны,
с которой звёздных бы седлал коней,
и до сих пор чужие любят жёны,
а хочется своей.
Но мудрость своей живу покуда
и сам с пеленок вынянчил судьбу,
ну и надеюсь, что сплыву отсюда
в своем гробу.
                                           1998
 

«Свет вечерний отструился…»

 
Свет вечерний отструился,
мрак собой весь мир сковал,
месяц в тучах заблудился
и куда светить не знал.
 
 
Над осенним дивным лесом
распростёрлась тишина
и своим полночным весом
придавила всех она.
 
 
Затаились лисы в норах,
мышки в норках не шуршат
только страх крадётся споро —
поспешает не спеша.
 
 
Где настигнет, где застанет
он любого – в свой черёд:
кто бесчестен, тех обманет,
кто боится, тех убьёт.
                                     2017
 

ЯЗЫЧЕСКОЕ

 
Протяни мне молнию из тучи,
громовержец, правивший землёю.
Силою по-прежнему могучей
сызнова раскройся предо мною.
Мы достали этот мир прекрасный
жадностью к дарам его безмерным
и богам приносим жертвы разным,
большей частью – падшим или скверным.
Потому ты снова зорким оком
подмечаешь как во время оно,
как в своём невежестве жестоком
боль и смерть несём в земное лоно.
А потом тайфуны и цунами,
катастрофы и землетрясенья
насылаешь, чтоб познали сами:
каково оно – уничтоженье?!
 
 
Я забыл, что значит слово лес,
я забыл, что значат ритмы рун,
я забыл наш прошлый разговор.
Протяни мне молнию, Зевес!
Протяни мне молнию, Перун!
Поделись-ка молниями, Тор.
                                              2002
 

«Итак, приходит час платить долги…»

 
Итак, приходит час платить долги
и мышцы крыльев рвать попыткой взлёта,
чтоб в небеса ворваться с разворота
и врезать в них навек свои круги.
Могу взлететь над миром без труда,
познал я восходящее скольженье,
но держат не земное притяженье,
не страх упасть и не мои года.
Я слишком много должен на земле
тому, кто в небесах не приживётся,
тому, кто обязательно сорвётся,
не удержавшись на моём крыле.
Тому, кто опечаленно умолк,
почувствовав, что он меня теряет.
Но ввысь меня стремиться заставляет
иной, необъяснимый словом долг.
Однако прежде заплачу долги.
Но, признавая правильность расчёта,
мне не простят саму попытку взлёта,
как ни смешно, друзья, а не враги.
                                                    1991
 

КОЛЕСО

«Ежеминутно белкой в колесе…»

 
Ежеминутно белкой в колесе
кручу турбину однотипных дней…
Достойны счастья все, судьбы – не все.
Но если есть она, что делать с ней?!
Счастливцы – не владевшие судьбой,
поладившие с миром и собой,
смирившие в душе своей желанье
своим законом мерить каждый час.
Им избежать растленья и закланья,
депрессии нейронов, слов и глаз.
Не знать им изнуряющего дара
жить параллельно в тысяче миров.
Их жизни однострунная гитара
поёт не душу – симбиоз полов.
Но кто судьбу имеет – не похерь,
не разменяй на телек и капусту!
В пивной я снова вижу Заратустру.
Он ждёт меня, и я толкаю дверь.
                                               1990
 

«Опять невпроворот серьёзных дел. Это …»

 
Опять невпроворот серьёзных дел. Это —
последствие желания любить страстно
любую форму, что несёт печать света,
и пользоваться правом со-Творца властно.
Чем больше взвалишь на себя мешков груза,
тем чаще остановки, чтоб его сбросить.
Но помни, на Земле ты – Робинзон Крузо,
и за твои дела с тебя лишь Бог спросит.
Я забываю это иногда, махом
стремясь объять себя как эпицентр мира,
но в наказанье сразу всё идет прахом,
и шею облегает, как хомут, лира.
Не натирает кожу и не жмёт связки,
но обрывает ниточку моей воли,
и я, как глупый рыцарь из плохой сказки,
напрасно обнажаю меч в пустом поле.
Но если отдаю себе отчёт трезвый,
что я – не я, а только лишь игра света,
то меч мой обретает миллион лезвий,
и вижу путь, и знаю, для чего это.
                                                        1997
 

«Вчерашние звёзды опять превращаем в вино…»

 
Вчерашние звёзды опять превращаем в вино.
Оно янтарём полыхает в хрустальных бокалах.
Мы с Космосом были и будем собратьями, но
он нам отдаёт только то, что горит вполнакала.
Я щурюсь на солнце и мыслью сбиваю пчелу,
летящую прямо в янтарную плазму. Недаром,
поскольку боюсь, что пчела превратится в золу,
ещё не успев насладиться горящим нектаром.
Я щурюсь на солнце недаром, поскольку оно
уже угасает по меркам Вселенной, и скоро
неведомый разум его перегонит в вино
по ходу невнятного, чуждого нам разговора.
И кто-то собьёт существо наподобье пчелы,
спасая от гибели в вареве солнечной магмы.
Они посудачат об этом и сдвинут столы,
чтоб выпить за жизнь.
                   Впрочем, всё понимаем не так мы.
А я превращусь в этот миг в ослепительный миг
и стану истоком для новой прекрасной легенды,
чтоб мой, возглавляющий это застолье, двойник
для веры в меня не трудился искать аргументы.
                                                                    1994
 

«Во мне – миллионы Вселенных…»

 
Во мне – миллионы Вселенных.
Они – как цветы на полянах.
А в них миллион переменных
и столько же постоянных.
Мерцают шары и спирали
в предчувствии первопроходца,
который сиянье Грааля
найдёт и вберёт, и вернётся.
Себя вдохновляю на поиск,
и духом открытая дверца
ведет за евклидовый пояс,
защёлкнутый в области сердца.
                                              1994
 

«Выделяя страдание из переполненной дроби…»

 
Выделяя страдание из переполненной дроби,
где стоят в знаменателе все ипостаси мои,
а в числителе – сон, я опять просыпаюсь в утробе,
словно в лоне небесной, но севшей на рифы ладьи.
Там беспомощен слух, а глаза ослепляют спирали
беспризорных фотонов,
                                   как пыль с бакенбардов Отца.
Не родители – нас, мы утробы себе выбирали,
точно так в семена проникают всегда деревца.
Только выпустив корни, как острые когти кривые,
мы впивались в сознания плоть и терзали её,
и поэтому нас, торопясь, проклинали живые,
и Отец, пожалев, нам дарил вдохновенье своё.
Но подняться к нему, обрывая все корни, как нити,
не дает нам подспудный,
                                     по жилам струящийся страх,
и когда результат от деленья погаснет в зените,
из утробы в трубу сквозняками мой вынесет прах.
                                                                           1993
 

«Прилипли к асфальта ладоням…»

 
Прилипли к асфальта ладоням
чешуйки листвы и бумаг.
Машины случайные гонят
раскосыми фарами мрак.
Вечернее время истлело,
и город отходит ко сну,
бросая бетонное тело
в распахнутую тишину.
Один за другим угасают
квадратики окон в ночи.
Луна, стихоплётов спасая,
в прокуренном небе торчит.
И смотрит, скривившись в ухмылке,
как я на балкон выхожу
с котлетой вчерашней на вилке
и прямо в глаза ей гляжу.
                                  1990
 

«Красные глазки болот …»

 
Красные глазки болот —
клюква.
             Морошка – веснушки.
Каждый, наверно, найдёт
в этом своё.
Эх, месяцок бы пожить
в тихой укромной избушке,
ведьмочку приворожить,
кликать зверьё.
 
 
Скалы и сейды читать,
ведать погодой капризной,
высвистать ветер под стать
и полетать.
Знаю, зовётся вовне
мир этот малой отчизной,
может, поэтому мне
лучшего не отыскать.
 
 
Есть у карельских краёв
что-то подспудно родное —
то, что понятно без слов,
то, что внутри.
Ведьмочка кличет меня,
звери играют со мною
светом погасшего дня
и новой зари.
                           2015
 

«Жаждет галопа лихого коня…»

 
Жаждет галопа лихого коня,
вдаль уходя, полевая дорога.
Если она – лишь до волчьего лога,
не отпускайте в поле меня.
 
 
Эльма святого огнями маня,
в море зовёт Посейдона острога.
Коль своего не увижу порога,
не отпускайте в море меня.
 
 
В чёрную бездну ведёт западня,
сквозь паутину из адского смога.
Если любили меня хоть немного,
не отпускайте в пекло меня.
 
 
Тянется к краю проталина дня,
нервы щекочет близость итога.
Если хотите, не веруйте в Бога,
лишь отпустите в небо меня.
                                           1994
 

«За счастьем очередь. Не жлобьтесь, отмечайтесь…»

 
За счастьем очередь. Не жлобьтесь, отмечайтесь,
чтоб не забыли вас при назначеньи квот.
Послушай, сказочник, непруха – не случайность,
ты слишком преуспел в плевках на небосвод.
Уже ни Рим, ни Крым не принесут спасенья,
когда отбиты почки питерским ментом,
и пьёшь от воскресения до воскресенья,
всё остальное оставляя на потом.
А по утрам тебе и муторно и тошно,
синдром похмелья – самый страшный переплет.
Послушай, сказочник, твой старый друг, художник,
не в состояньи перекрыть твой недолет.
Ты совратил судьбу и бросил на вокзале,
ей не на что обратный взять билет.
И вновь тебя совсем недавно наказали
в подъезде гопники, чуть не сломав хребет.
А, может, на покой, укрывшись чувством меры,
пока за упокой не грянул хор богов?!
Послушай, сказочник, еще осталась вера
в тебя, в неё и в выплату долгов.
                                                    1990