Текст книги "Век Филарета"

Феофилакт переговорил с Голицыным, но и тут успех имел небольшой. Князь Александр Николаевич за несколько лет своего управления Синодом сильно переменился. Постоянное его общение с духовными лицами, регулярное посещение церковных служб, рассмотрение служебных дел с частыми ссылками на церковные догматы и труды отцов церкви повлияли бы на любого, а князь обладал немалым умом и сохранил, при всей светской испорченности, стремление к добру и надежду на спасение. Вера пробудилась в нём. Однако вера его была слишком пылкой. Ему казалось недостаточным довольствоваться обычным исполнением православных обрядов (и Сперанский в том сильно его поддерживал). Уж он-то, мнилось, сумеет постигнуть сокровенные глубины Божественного учения. Разговор с Фесслером поддержал князя в этом убеждении. Впрочем, отпуская профессора, Голицын предложил ему представить конспекты своих лекций на рассмотрение академического совета.

Владыка Феофилакт был с Фесслером менее любезен. Немец представил свои замечания о постановке учебного дела в академии, предложив сократить продолжительность учебных часов и разделить предметы на главные и вспомогательные, а к «вспомогательным» отнёс эстетику, которую преподавал сам Феофилакт. На ближайшем заседании совета он обрушился с резкой критикой на Сперанского.

– Фесслер превозносит разум, упирая, однако, на условность человеческого познания, – гремел феофилакт во всю мощь своего голоса. – Начала, коим господин профессор неуклонно следовать обещается, суть начала разрушительный, а не созидательный. Он подрывает религию, приняв в основание философии своей рациональное толкование христианства… Относительно конспектов по еврейскому языку скажу, что намерение профессора показать разные диалекты, родственные еврейскому, похвально. Но того одобрить нельзя, что он хочет на диалекте арабском(!) читать историю патриарха Иосифа в том виде, как она изложена в Алькоране… Рассматривая русские церковные древности по немногим лживым или неверным европейским трудам – ибо профессор русским языком не владеет, – он рассматривает все церковные обряды как «драматическия и лирическия представления». Не ясно ли, что об обрядах Церкви думает он как о трагедиях и операх, представляемых на театре?.. На лекциях Игнатия Фесслера, – откладывая в сторону бумаги, заключил Феофилакт, – в предосторожность читателей прилично будет поставить эпиграфом сии слова Апостола: «Блюдитеся, да никто будет вас прельщати философией по стихиям мира, а не по Христе».

Оказавшись перед выбором между истиною и ересью, Феофилакт не мог лукавить. Как бы ни относился он к слабому, устаревшему петербургскому митрополиту и его приверженцам, ему, как и им, была очевидна явная духовная опасность Фесслера для православия.

Академический совет согласился с мнением владыки Феофилакта о вредности проповедуемых Фесслером философских начал для Церкви и отечества и пагубности их для студентов. Комиссия духовных училищ была вынуждена 9 июля 1810 года согласиться на увольнение немецкого профессора из духовной академии (Сперанский тут же пристроил его в своей Комиссии законов в качестве корреспондента по уголовному праву). Поражение могущественного статс-секретаря и обер-прокурора неприятно удивило обоих и вызвало заметное их охлаждение к Феофилакту.

Возможно, это сыграло свою роль в назначении на пост ректора академии архимандрита Филарета, а не Леонида Зарецкого, чего почти все ожидали. Впрочем, более вероятно, что в выдвижении Филарета решающее значение имели его собственные достоинства и таланты, и прежде всего талант проповедника.

Глава 4
Истины с церковного амвона

Сказать, что иеромонах Филарет лишь исполнял свои служебные обязанности в академии, будет и верно и неверно. Верно потому, что, преподавая богословие и церковную историю, а позднее, с марта 1812 года, приняв на себя обязанности ректора, он в высшей степени добросовестно, до сущих мелочей входил в любое дело, однако не преподавательству и администрированию отдавал он самое сокровенное. Жар своего сердца и глубину ума он вкладывал в проповеди. В них в полной мере раскрывалась его горячая и тонкая натура, в них за привычными оборотами на церковнославянском языке стояли подлинные чувства Филарета.

Началось с того, что митрополит Амвросий как-то вспомнил слова московского владыки Платона в одном из писем, что Дроздов славился в лавре своими поучениями, и посоветовал ему подготовить проповедь. Первое же слово Филарета, произнесённое в 1810 году в день Благовещения, произвело сильное впечатление.

По обыкновению, Филарет написал слово в один присест без черновиков, однако счёл необходимым накануне вечером просмотреть. Кое-что сократил, отдельные слова переменил, но сомнений в своём творении он не испытывал.

Давно уже стал привычным ему Троицкий собор лавры, но в тот день при виде знакомого портика и двух башенок-колоколен сердце забилось чаще.

В праздничный день в соборе стояли монашествующие и много чистой публики. Среди простонародья толпились студенты семинарии и академии. Немало проповедей звучало под высоким куполом сего храма, но немногие оказывались такими яркими, относясь к сегодняшнему дню столько же, сколько и к празднуемому событию. Голос монаха был несилен, но в полной тишине слышно было каждое слово.

– Давно уже бедствия человечества призывали Избавителя. Наконец ожиданный веками день приближается…

Свете тихий святыя славы! Поели луч твой рассеять мглу беспокойных мыслей, да видим хотя зарю надежды, во тьме сидящие.

Истина, слушатели, не должна быть ужасна любителям истины, поелику «совершенная любовь изгоняет страх»…

Предположим на минуту возможность… вообразим, например, что Христос внезапно явился бы в сём храме, подобно как некогда в Иерусалимском, и, нашед здесь, как там, продающих и покупающих, продающих фарисейское благочестие и покупающих славу ревностных служителей Божества, продающих свою пышность и покупающих удивление легкомысленных, продающих обманчивую лепоту взорам и покупающих обольщение сердцу, приносящих в жертву Богу несколько торжественных минут и хотящих заплатить ими за целую жизнь порочную, – всех сих немедленно и навсегда извергнул бы отсель; да не творят дома молитвы домом гнусной купли, и, как недостойных, отсёк бы от сообщества истинно верующих…

Лукавствующий мир сей не царствует, но рабствует. Если исключить от него тех, которые всем его званиям предпочитают звание христианина, то в нём останутся одни рабы – рабы честолюбия, рабы злата, рабы чрева, рабы сладострастия, и все вместе рабы самолюбия…

Отврати, верующая душа, очи твои, еже не видят суеты; обратись в покой твой, и в тайне ищи тихаго, безмятежнаго царствия Божия в себе самой – в живой вере, в чистой совести, в ангельской любви…

Всё сие – начало блаженства, скоро – бесконечность! Теперь оно в меру, скоро без меры! Сие заря утренняя, скоро день невечерний!..

Владыка Амвросий с радостью поздравил вошедшего в алтарь иеромонаха и приказал ему выступать с проповедями чаще. Он похвастался отличным проповедником перед обер-прокурором и пригласил князя послушать Филарета. Голицын приехал раз, другой и стал ездить на все проповеди Филарета да ещё привозить с собою друзей, родственников и знакомых, перед которыми, в свою очередь, гордился красноречивым глашатаем слова Божия.

По Петербургу пошла молва о новом проповеднике в лавре. Голицын рассказал о Филарете в Зимнем дворце, и рассказ произвёл впечатление. Напечатанные проповеди Филарета вызвали восхищение государя.

Доходившие со всех сторон похвалы были приятны, но Филарет ощущал и очевидное внутреннее удовлетворение от своих поучений. Молящиеся внимали ему, сердцем принимали его слова – объяснить такое подчас невозможно, следует почувствовать самому – а значит, умы и сердца их открывались Божественной Истине.

Он уже понял, что занесённое западными ветрами вольномыслие нестойко, внешняя легкомысленность дворянства подчас скрывает подлинную веру. Иные дамы ездили в карете не иначе, как с иконой. У иных аристократов в доме под молельню была отведена комната, сплошь увешанная старыми и новыми образами, перед которыми они в одиночку били поклоны и проливали слёзы. Это подчас не мешало им же, подчиняясь господствующему тону в обществе, высмеивать «суеверие» и подшучивать над «святошами». Иные, правда, тяготились привычными обрядами Православной Церкви и обратились к мистицизму, видевшемуся более утончённым. Обширнейшее поле деятельности представало перед духовенством.

– …Так, Он воскрес, христиане! – вещал небольшого роста, худощавый иеромонах в Троицком соборе в день Святой Пасхи, и, подчиняясь магнетическому притяжению его голоса и взора, теснились к амвону слушатели. – «Воссияла истина от земли», куда низвели её неправды человеческия и правый суд Божий…

Как одно мгновение изменяет лицо мира! Я не узнаю ада; я не знаю, что небо и что земля… Непостижимое прехождение от совершеннаго истощания к полноте совершенства, от глубочайшаго бедствия к высочайшему блаженству, от смерти к бессмертию, из ада в небо, из человека в Бога! Великая Пасха!..

Воодушевление, ясность и лёгкость слога, пламень веры и поэтичность – всё было ново, необычно для петербургской публики, привыкшей к тяжеловесным поучениям старых иереев или к головокружительному жонглированию словами заезжих проповедников. Новых проповедей Филарета уже ждали, причём иные с недобрым чувством. Леонид Зарецкий называл их пренебрежительно «одами».

По приказанию митрополита Дроздов произнёс слово в день Святой Троицы на тему о действиях Святого Духа. Тема была непростая, и текст оказался насыщенным цитатами из Ветхого Завета, Евангелия, Деяний Апостольских. Владыка сам накануне просмотрел текст и одобрил. Архимандрит Сергий полюбопытствовал и тоже похвалил. В алтаре владыка Феофилакт поинтересовался, не Дроздов ли сегодня проповедник, взял свёрнутые в трубочку листы, быстро просмотрел и молча вернул.

Филарет вышел на амвон в привычном приподнятом состоянии волнения и уверенности. Проповедь была выслушана со вниманием, и он не предполагал никаких неожиданностей.

На обеде в покоях митрополита Дроздова вновь поздравляли с прекрасной проповедью, лишь владыка Феофилакт хмуро промолчал. За столом беседа пошла вновь о действиях Святого Духа. Александр Фёдорович Лабзин, секретарь Императорской Академии художеств, блистая эрудицией, пытался оспорить слова архимандрита Сергия с позиций мистических. Тому не хотелось продолжать спор, слишком серьёзный для обеденного стола, и он попытался свести дело к шутке:

– Воля ваша, Александр Фёдорович, но вы пантеист[20]20
  Пантеист – последователь пантеизма, религиозного и философского учений, отождествляющих Бога и мировое целое, или Бога и природу, выступающих как форма перехода от теизма к материализму.


[Закрыть]. Впрочем, – заметил он с улыбкой, – и в нынешней, много и справедливо хвалимой проповеди есть нотки пантеизма.

– Так! Нынешняя проповедь явно отзывает духом пантеизма! – тут же заявил Феофилакт.

– Да неужто? – строго взглянул на него Амвросий.

– А что вы думаете, – с жаром стоял на своём архиепископ, – пантеизм и есть!

Поражённый Филарет молчал на своём конце стола. Будто в ледяную купель после жарких похвал опустили его несправедливые слова преосвященного Феофилакта и архимандрита Сергия. Однако прения за столом не имели продолжения, ибо хозяин решительно взял Дроздова под защиту и заставил замолчать его критиков.

Слух о споре у митрополита быстро распространился по Петербургу, тем более что сам владыка Амвросий не делал из него тайны. Голицын решил, что следует поддержать Филарета. И вскоре за отличие в проповедовании Слова Божия иеромонах Филарет был всемилостивейше пожалован наперсным крестом с драгоценными камнями. Для простого монаха то было отличие небывалое. А чуть позже Филарет был возведён в сан архимандрита. Его стали приглашать на службы в Большую церковь Зимнего дворца.

3 октября 1811 года в Казанском соборе архимандрит Филарет произносил слово при отпевании тела действительного тайного советника, графа Александра Сергеевича Строганова. Покойный президент Академии художеств был истинным ревнителем славы отечественного искусства, отыскивал и поощрял таланты. Любимцем его был Андрей Воронихин, бывший графский крепостной, за счёт графа учившийся в Италии и ставший первоклассным архитектором. Последней радостью графа Александра Сергеевича стал Казанский собор, выстроенный Воронихиным по своему проекту, причём и всё убранство собора было исполнено русскими мастерами. Освятили собор 8 сентября, а вскоре пришёл день печали.

…Едва смолк хор, на амвон вышел Филарет.

– В мире отходишь ты, знаменитый муж, но можем ли мы провожать тебя в мире? Когда един от великих столпов, украшающих Престол и поддерживающих народные сословия, сокрушается пред нами, наше око и сердце невольно с ним упадают. Ты отходишь в старости добрей, и, может быть, ты находил её слишком долгою, поспешая к жизни нестареющей; но коль краткою теперь оная кажется тем, которые покоились под твоею сению, возрастали под твоими сединами, жили твоею жизнию! Отходя к вечности, ты ничего не теряешь во времени, поелику дела твои в след тебе идут; но все тебя знающие теряют в тебе тем более, чем долее ты принадлежал их сердцу…

Голос звучал звонко и взволнованно. Чуть потрескивая, горели восковые свечи в подсвечнике и в руках присутствующих. Женщины утирали глаза под чёрными вуалями, да и некоторые из мужчин доставали носовые платки. То был век людей не только сентиментальных, но и искренних.

Подобно некогда прогремевшей оде Державина на смерть князя Мещёрского, надгробное слово Филарета сделало его широко знаменитым. Текст был дважды напечатан отдельными выпусками, а в следующем 1812 году опубликован в первой книжке самого модного журнала «Вестник Европы», что означало уже всероссийскую славу и признание. 27 марта 1812 года архимандрит Филарет был определён настоятелем первоклассного Юрьевского монастыря.

Отношения с владыкой Феофилактом оставались прохладными. Сергий Платонов, уезжая на костромскую епархию, утешал Филарета:

– Уверяю тебя, ты сбудешь этого Бриэна!

– Где мне сбыть? Хотя бы меня самого не заслали куда подальше.

– Нет. Ты непременно его сбудешь. Я видел во сне: он выедет в среду.

Внешне отношения их были ровны. Проезжая через Коломну, владыка Феофилакт предложил протоиерею Михаилу Дроздову перевести своего младшего сына в санкт-петербургскую семинарию. Филарет его благодарил, но переводу брата решительно воспротивился, находя самым благоприятным образ жизни и воспитания в троицкой семинарии.

Пока же рязанский архиепископ блистал в дворянских гостиных и столичных соборах, где любил служить. О проповедях ею говорили разное. Дроздов полагал, что владыка слишком старается привлечь публику, рассуждая о картинах светских живописцев и политических вопросах, а то делая намёки на современное положение России. Об одной проповеди Феофилакта ему поспешили рассказать несколько доброжелателей. В ней владыка изобразил человека престарелого, обременённого службою, из-за спины которого управляет делами молодой человек. Намёк на митрополита Амвросия и архимандрита Филарета был более чем очевиден.

Амвросий сильнее всего опасался, что слух дойдёт до государя. Старик не знал, что делать, и совсем потерялся.

– Знаю, чего хотят враги мои – чтобы ушёл! Но не сам я поставил себя, не могу себя и снять со своего поста.

– Владыко, есть способ к прекращению таких проповедей на будущее время, – подумав, сказал Филарет, призванный в митрополичьи покои для совета. – Согласно двадцатому правилу шестого Вселенского собора, воспрещается епископу проповедовать в чужой епархии.

Амвросий расцеловал своего мудрого советчика, и на следующем же заседании Святейшего Синода молча положил перед Феофилактом раскрытую на нужной странице Кормчую книгу[21]21
  Кормчая книга – сборник права, древнейший в русской Православной Церкви. Если Церковь сравнивают с кораблём, пребывающие на котором не гибнут в житейском море, то – как кораблю, которому нужен кормчий, который направлял бы его путь, – так и церкви нужно водительство, управление, регулирование её жизни. Так в названии «Кормчая книга» сказалось сознание того высокого значения, какое имеет в церкви её правовая система. С XII в. на Руси появился сербский перевод Кормчей книги; на протяжении XIV, XV и XVI вв. он неоднократно переписывался, при этом в списки всякий раз вносились изменения, поэтому в них не было единообразия. В XVI в. появилась сводная Кормчая. В сер. XVII в. русская церковь окончательно перешла к единой Кормчей, напечатанной и официально изданной в 1650 г. по повелению царя Алексея Михайловича и благословению патриарха Иосифа.


[Закрыть]. Больше тот не проповедовал… Сколько сил и времени отнимала эта потаённая и всем явная борьба…

Теперь он занимал обширную квартиру ректора академии, он проводил почти всё время в кабинете, обстановка в котором не переменилась со времён отца Евграфа. Работать приходилось допоздна. В душный июльский вечер он сидел за письменным столом, освещённым двумя свечами под зелёным абажуром. Справа лежала пухлая пачка листов – переписанный его отчёт о проверке духовных училищ и школ Петербурга. Слева – только что законченное слово, которое он назавтра должен был произнести в придворной церкви в присутствии обеих императриц и великих князей. Перед ним – папка с бумагами, присланными из петербургской консистории для предстоящего заседания. Он придвинул папку, раскрыл, глянул на листы, исписанные мелким витиеватым писарским почерком, но в глазах будто заплясали серые мошки. Устал.

И что за город Петербург: лето, а окно лучше не открывай – то дожди и сырость, от которой тяжело ломит обмороженные ноги, то жара, духота, пыль, мухи… То ли дело родная троицкая Корбуха, в которой все тропинки исхожены, или милая Коломна… Мать опять просила за каких-то родственников. Он оказался завален просьбами. Отказывать не хотелось, но подчас тяжело было чувствовать себя перед князем Голицыным вечным просителем.

С князем Александром Николаевичем они за последние полгода сильно сблизились, несмотря на очевидную разницу в положении и возрасте. Филарет часто бывал в доме князя, и вечера напролёт шли разговоры обо всём, и обоим было интересно друг с другом. Троицкого воспитанника привлекало в обер-прокуроре очевидное стремление к углублению духовной жизни, которое ставило человека в личное общение с Богом. Будто заново он переживал слова псалмопевца: К Тебе, Господи, воззову, и к Богу моему помолюся… Слыша Господь и помилова мя: Господь бысть Помощник мой…

Голицын, в свою очередь, нашёл в проповедях Филарета отражение мистики. Правда, то была православная мистика, тесно связанная с православной догматикой, однако познания Филарета были действительно велики, а ум живой и незашоренный. Доверие князя росло быстро, он нередко пускался в откровенности перед двадцативосьмилетним монахом:

– Поверите ли, отче, в первые годы ездил я в Синод регулярно, но сердце моё не переменялось, страсти крепко обуревали мою душу. Признаюсь, любил я тогда поддаваться особенно тем из их изысканных нелепостей, где занимаемое мною звание могло служить наибольшим упрёком. Иногда в чаду молодого разгулья, в тесном кругу тогдашних прелестниц я внутренне посмеивался над тем, что эти продажные никак не соображали, что у них гостит обер-прокурор Святейшего Синода. Милостивый Боже! Сколько Он терпелив был ко мне и сколько раз милость Его меня щадила!.. Знаете ли, я иногда со страхом думаю, что если бы тогда пресеклась жизнь моя, что бы тогда было со мною, слепым и несчастным грешником?.. И вот когда я услышал ту вашу проповедь, я ахнул – вы говорили обо мне! Вы меня пристыдили без гнева, с печалью и жалостью… Поверите ли, я был потрясён!..

После одной из таких бесед наедине Голицын просил Филарета стать его духовным отцом, но тот уклонился. Князь был приятен ему, да и что скрывать, его покровительство сильно помогало Филарету, но не чувствовал он в своей душе некоего созвучия душе князя, того, что ощущал с иными своими духовными чадами.

В дверь робко постучали.

– Войдите! – устало откинулся он на спинку кресла. Высокие напольные часы в углу пробили половину одиннадцатого часа. Что за поздний гость?

Вошёл один из лучших воспитанников академии Глухарёв.

– Ваше высокопреподобие, простите великодушно за беспокойство!..

– Ну, что у тебя?

Глухарёв протянул к нему руку и раскрыл ладонь. Филарет увидел золотые часы.

– Что это за часы?

– Один молодой человек, крайне нуждаясь в деньгах, поручил мне их продать. Я ходил по лавкам и ростовщикам, но везде дают так мало… Не купите ли ради доброго дела?

– Сколько ж нужно ему?

– Нужно-то ему, может быть, и вдвое против того, во что он их ценит.

– Во сколько же?

– Он уступает их за двести рублей.

Филарет прямо посмотрел на Глухарёва. Этого малого он хорошо знал и верил ему. А деньги появились большие, жалованье ректора да за настоятельство…

– Хорошо, что на этот час могу уделить деньжонок, только не по вашей оценке.

– Как знаете… – выдохнул студент.

– Они дороже стоят. Вот, возьмите.

Глухарёв почтительно поблагодарил и помчался к другу Юрию Бартеневу. Только у него, развернув свёрнутые ассигнации, они обнаружили, что ректор дал пятьсот рублей. Бартенев вспыхнул.

– Да они стоят не более трёхсот! Надо вернуть лишек!

– Дурак! – с чувством сказал Глухарёв, – Оставь своё самолюбие. Из скверных обстоятельств ты теперь выпутался – так поминай в молитвах о здравии архимандрита Филарета!