Текст книги "Рикошет (сборник)"

Карпов Виктор Егорович, проживающий по улице Буксирной. Это остановочная площадка «Речпорт»! Опять третья зона! Неужели тот самый капитан?!

– Как он выглядел?

Вероника очень хочет помочь. Она закусывает губу, стискивает пальцы, на лице – сосредоточенность.

– Не помню… – жалобно говорит она. – Обыкновенно выглядел. Невысокий.

Будь у меня рост, как у Вероники, мне бы и мой Толик казался маленьким, несмотря на его сто восемьдесят один сантиметр. Вот и принимай свидетельские показания за чистую монету. На все приходится делать поправки: на образование, возраст, жизненный опыт, профессию и даже на рост.

– А приметы? – уже теряя надежду, спрашиваю я.

Результат тот же – никакого результата. Слишком много людей проходит перед глазами товароведа-оценщика ювелирного магазина.

– Браслет не продан?

Вероника оживляется:

– Нет. Принести?

– Желательно.

Вернувшись, она кладет передо мной небольшую коробочку. Коробочка древняя, вероятно, еще из запасов родителя покойной. Серая тисненая кожа истерлась от прикосновений множества рук, уголки оголились до дерева, медный замочек позеленел и при нажатии издает тоненький писк.

Браслет красив. Так и хочется примерить. Он словно сделан для моей руки. Его золотое тело усыпано множеством больших и малых гранатов. Едва открываю коробочку, камни брызжут в глаза темно-красными лучами. Цвет гранатового сока и цвет густеющей крови.

14

Вырываюсь из плена светофоров на Бердское шоссе. Тени тополей падают поперек трассы, делая ее полосатой, как шлагбаум. Слева, на насыпи, показывается хвост электрички. Появляется желание обогнать. Прибавляю скорость и очень радуюсь, когда удается выскочить на открытое пространство у реки Иня вровень с головным вагоном.

Бедная Инюшка! Совсем пересохла. Ничего не поделаешь – конец лета. За зиму наберешься сил и весной снова прильнешь к ивам, горестно склонившимся от разлуки с тобой.

Бросаю взгляд на электричку, застрявшую на остановочной площадке, и мчусь дальше. А собственно, куда я мчусь? Непроизвольно притормаживаю. К Карпову? Конечно. Он же сдал браслет. Значит, не исключена причастность к смерти Стуковой… А вдруг он и есть убийца? Тогда я должна задержать его. Но одной, без опергруппы, делать это, по крайней мере, глупо… Зачем же я еду? Надо поразмыслить, какие у меня доказательства причастности Карпова к убийству. То, что Речпорт находится в третьей зоне пригородного сообщения, мало. То, что какой-то речник беседовал со Стуковой накануне ее смерти, тоже немногое говорит: во-первых, речников пруд пруди; во-вторых, почему я решила, что Карпов – речник? По названию поселка? Но это мне только раньше казалось, что там должны вытягивать свои длинные шеи могучие портовые краны, тесниться баржи и дымить толстые буксиры, потом я с огорчением узнала, что романтическое название – всего лишь дань жителям поселка, речникам, для которых он и был когда-то построен. Сейчас в поселке много и других граждан, самых разных профессий… Зачем я себя успокаиваю? Ведь не исключено, что именно Карпов убил Стукову. Ну и что? Я же не собираюсь лезть напролом. Побеседую с соседями. Выясню, что за человек этот Карпов. В любом случае пригодится… Почему же браслет сдан в магазин через день после убийства? Возможны варианты: Карпов – наглый, уверенный в безнаказанности преступник; Карпов – глупый преступник; Карпов – не убийца, а браслет попал к нему каким-то другим путем; Карпов не сдавал браслет, это сделал кто-то другой, воспользовавшись его документами…

В поселок ведет раскисшая от дождей грунтовка. Сворачиваю на нее. Поглядывая на номера домов, продвигаюсь по Буксирной. Крутой спуск – и я у подъезда двухэтажного здания из потемневшего от времени бруса. Белая эмалированная табличка с номером 22 заставляет меня затормозить и выключить двигатель. Выпрыгиваю из «Нивы» и тотчас ощущаю на себе пристальный взгляд.

В тени дома, на лавочке, сидит старушка во всем черном. Сидит и, поджав синеватые ниточки губ, с неприязнью смотрит на мир. Попав в поле ее зрения, ежусь. Впечатление, подобное тому, что испытываешь на пляже. Знаешь, что купальник в полном порядке, что рядом лежит масса не менее загорелых девушек, но в момент, когда скидываешь сарафан и приобретаешь обычный пляжный вид, обязательно пялится какой-нибудь толстяк с глазами-маслинами.

Доброжелательно улыбаюсь и подхожу к старушке в черном. Здороваюсь. Она почти не раздвигает полосочки губ:

– Доброго здоровьица.

– Вы давно тут живете?

– Давно.

Пытаюсь найти общий язык:

– Хорошо у вас… Чистый воздух, река…

– Воздуху много, сырости тож хватает.

– Должно быть, вы здесь всех знаете? – захожу издалека.

– Знаю… кое-кого.

– А семью Карповых?

Не скрывая скептицизма, старушка в черном проводит взглядом от свободно распахнутого воротника моего комбинезона до щиколоток, потом произносит:

– Была семья. Сейчас нету. Разводятся они.

– А Виктор Егорович живет здесь? – осторожно спрашиваю я.

– В плаваньях. Али сбежал к какой…

Говоря это, старушка в черном подозрительно щурится, но, стрельнув в сторону глазами, вдруг привстает, елейно улыбается и сообщает кому-то за моей спиной:

– Вашим, Тамара Андреевна, супругом гражданочка интересуется.

Оборачиваюсь. Жена Карпова стоит, уперев руки в то место, где, по моим предположениям, должна находиться талия. Сбоку угрожающе покачивается увесистая сетка с продуктами.

Положение становится серьезным. Надо выкручиваться. Натянуто улыбаюсь:

– Я из Баскомфлота.

Как-то мне приходилось слышать, что именно так называется профсоюзный орган речников, и теперь это пригодилось. Вижу недоверие в больших глазах женщины и добавляю:

– По поводу вашего мужа.

Руки Тамары Андреевны устало опускаются, глаза становятся печальными:

– Пойдемте…

Поднимаясь следом за ней по округленным множеством ног ступеням, размышляю, почему соврала. Прихожу к выводу, что виновата интуиция. Лучше, если я поговорю с Карповой не как следователь, а как представитель Баскомфлота. Появление следователя может насторожить ее, обострить и без того, видимо, непростые отношения в семье.

Расположившись на диване рядом с Тамарой Андреевной, жду, когда она перестанет нервно сжимать и разжимать руки. Она справляется с собой, спрашивает:

– Вы читали мое заявление?

Смущенно киваю. Карпова торопится поделиться своим несчастьем:

– Только бы квартиру дождаться. Дня с ним жить не буду. Дом наш попадает под снос, вот и мучаюсь с ним в одной берлоге…

Незаметно оглядываю «берлогу». Светлая, довольно уютная квартира. Правда, многовато мебели, ковров, хрусталя. Скорее всего, это призвано свидетельствовать о благополучии семьи. Но, к сожалению, говорит лишь о достатке. Пыль на мебели, плохо протертый пол, мятые шторы – все кричит о разладе, о том, что семейный очаг стал ничьей территорией.

– Он уже и на развод подал, – продолжает Карпова. – Нашел, поди, кого-нибудь помоложе… Зарплату утаивает. Я в бухгалтерию ходила, справлялась. Он несколько месяцев по полсотни рублей и больше домой не доносил. Да и когда он дома бывает?! Ни по хозяйству, ни с детьми… Нет, точно он кого-то нашел… Я тут проверила у него пиджак… Хотела посмотреть, не прохудились ли карманы… Браслет нашла! Золотой с красными камнями! Кому?! Точно – любовнице!

– Нельзя ли на этот браслет взглянуть? – спрашиваю я и тут же вспоминаю, что я не следователь, а представитель Баскомфлота.

Карпову мой вопрос не настораживает. Она принимает его за простое женское любопытство. Всхлипывает, и ее плечи начинают безутешно вздрагивать:

– Да где же я его возьму?! Да подарил он уже, наверное, любовнице своей…

– Когда вы нашли у него браслет?

– В конце июля, – сквозь слезы отвечает Карпова.

Выясняю, когда должен вернуться из плавания ее муж, и, заверив женщину, что мы с ним разберемся, прошу:

– Мне кажется, лучше, если Виктор Егорович не будет знать о нашем разговоре.

– Не скажу, – выдавливает Карпова.

Сбегая по ступенькам, с ужасом думаю, неужели и я когда-нибудь стану такой?! Но женщину мне жалко…

Каким образом браслетик оказался в кармане Карпова еще до смерти Стуковой?! Эта мысль не дает мне покоя до самого дома.

15

В просторном зале ресторана гремит музыка. Отыскиваю взглядом своих друзей. Они поглощены холодными закусками и беседой. За моим продвижением, хмурясь, следит лишь Толик. Поскольку я опоздала, виновато улыбаюсь.

– Ларка пришла! – обрадованно восклицает Люська. – Наконец-то, я уже вся испереживалась.

Ее супруг, Василий, пододвигает мне тарелку, наливает «Золотистого». Маринка ерзает на стуле, так не терпится представить своего капитана – красивого брюнета с чуточку капризным изгибом рта.

– Лариса, моя старая и лучшая подруга, – говорит Маринка. – А это Слава…

Брюнет встает, одергивает и без того хорошо сидящий серый костюм-тройку, по-гусарски склоняет голову:

– Ростислав Владимирович Марков.

Он настолько галантен, что выходит из-за стола, приближается ко мне, и не остается ничего другого, как протянуть ему руку для поцелуя. Перед моим лицом мелькает пышная шевелюра с наметившейся лысинкой на самой макушке. С чувством исполненного долга Марков возвращается на место. Маринка тут же щебечет:

– Слава, ты знаешь, Лариса у нас работает…

– Юристом, – с улыбкой заканчиваю я.

Маринка тушуется. Видимо, вспоминает, что я неоднократно просила не представлять меня при знакомствах следователем. Не люблю. Чувствую себя неловко под изучающими и любопытными взглядами новых знакомых. Да и их моя профессия как-то невольно сковывает.

Я приступаю к салатам. Но вскоре звучит наигранно бодрый голос диск-жокея: «А сейчас, дорогие друзья, мы с вами посетим берега лазурного моря, побываем на популярном фестивале эстрадной песни! Этого певца вы узнаете сразу!»

По залу растекается приятный, чуть хрипловатый голос, и я многозначительно смотрю на своего любимого. Поднимаюсь и увлекаю на свободный пятачок зала. Наши уже здесь. Маринка сияет. Ростислав производит впечатление. И не подумаешь, что ему далеко за тридцать. Танцует элегантно и современно. Василий же тратит много энергии, но все равно напоминает весело марширующего пехотинца и резвящегося медведя одновременно. Толик размахивает расслабленными, словно плети, руками и почти не двигается. Но вот музыка, а вместе с ней и мучения моего любимого заканчиваются. Не успеваем возвратиться к столу, как диск-жокей томно шепчет в микрофон: «А теперь старое доброе танго…»

Неожиданно Марков оставляет Маринку и, мягко взяв меня за локоть, приглашает на танец. Маринка ловко подхватывает упирающегося Толика. Зная подругу, понимаю – усилия моего любимого бесполезны. Ему остается лишь кисло морщиться.

Танцуем мы почти в классическом стиле. Прикрыв глаза, представляю себя в нежно-розовом воздушном платье, партнера – в строгом черном фраке, похожим на гордого стрижа. Мне даже начинает казаться, что его рука лежит на моей талии чуть выше и не так настойчиво прижимает к себе.

Открываю глаза и вижу краешек уха склонившегося ко мне Ростислава. Ухо зеленое. Но музыка меняет тональность, и оно становится бордовым от всполохов, сопровождающих мелодию прожекторов. Громко спрашиваю, как Маркову нравится моя подруга. Он слегка отстраняется:

– Прелестная девушка…

Проявляю настойчивость:

– Надеюсь, у вас серьезные намерения?

Ростислав негромко роняет:

– Мои намерения всегда серьезны.

Ответ слишком общ, а я, как истинная женщина, люблю определенность. Мой партнер обескураженно переспрашивает:

– Как далеко они заходят?.. Да-а… Настоящий вопрос юриста…

– Вопрос подруги, – лукаво уточняю я, продолжая смотреть в глаза Маркова.

– Вы так обеспокоены судьбой Марины? – хорошо поставленным баритоном говорит он.

– Очень. Хотелось бы знать, какие чувства вы к ней испытываете.

– Сложный вопрос, – после длительного раздумья произносит Ростислав и, как бы извиняясь, добавляет: – Марина – девушка симпатичная, но узнать человека за столь короткий промежуток времени…

Перечисляю достоинства подруги:

– Умна, эффектна, коммуникабельна, разбирается в литературе, искусстве, прекрасная хозяйка… Или вы женаты?

– Что вы? Бог миловал… – сбивается с такта Марков.

– Вы против создания семейного очага?

– Ни в коем случае!

– У вас нет условий?

– Почему же?!. У меня двухкомнатная кооперативная в центре.

– Значит, большие расходы, – сочувствую я.

– Моей зарплаты хватает и на квартиру, и на машину, и на дачу.

– У вас даже дача есть?! – имитирую восторг.

– Да… В Матвеевке. Прекрасное место.

– Это третья зона пригородного сообщения? – вырывается у меня.

Марков смотрит непонимающе, поводит плечом:

– Я на электричке редко езжу… Но, кажется, да, третья…

Теперь уже я сбиваюсь с такта.

В памяти всплывает хриплый бас Малецкой-старшей: «…Прогуливалась с интересным молодым человеком в морской форме… Высок, подтянут, лицо интеллигентное… Скорее даже речник…»

Марков явно смущен моим настойчивым взглядом. Он начинает коситься, проверяя, в порядке ли костюм. Торопливо роняю:

– Вы так похожи на одного человека…

Он успокоенно вздыхает:

– Просто у меня лицо ординарное.

– Не сказала бы… Внешность у вас запоминающаяся.

– Когда такое говорят женщины, я начинаю бояться, – игриво отвечает Марков.

Танго кончилось, и мы возвращаемся к столу.

Василий расправляет плечи, окидывает взором нашу компанию, отмахивается от пытающейся помешать ему Люськи, встает. Люська делает трагическое лицо и сообщает громким шепотом:

– Стихи читать будет.

Василий не реагирует на реплику. Притронувшись к кончику мясистого носа, произносит заунывным басом:

– Из цикла «В объятиях Морфея»…

Все заинтригованы. Он прокашливается и начинает:

 
Угас последний луч заката,
ночь наклонилась надо мной
и обняла меня, лаская,
своей прохладною рукой.
И я уснул, и все забылось,
все было словно не со мной,
как будто жизнь мне только снилась
или промчалась стороной…
 

Толик подпирает щеку ладонью, задумчиво произносит:

– Хорошие стихи…

Василий порывается познакомить нас с еще одним стихотворением из того же цикла, но Люська дергает его за рукав:

– Садись ты, Морфей, люди смотрят…

Через несколько минут она придвигается ко мне и жалуется:

– Никакого сладу. Ночью проснусь, Васьки нет. Гляну, из кухни через щелочку свет пробивается. Сидит в одних трусах и строчит. Ни дать ни взять – роденовский «Мыслитель».

Улыбаюсь, представив Люськиного супруга, занимающегося сочинительством в просторных сатиновых трусах. Удивительное дело! Такой пышущий здоровьем и жизнерадостный мужчина, имеющий жену, детей, работу, а пишет стихи. Причем грустные. Стихи, которые никто не жаждет печатать. Вместо гонораров получает упреки жены и все равно испытывает радость творчества.

– Горячее несут! – звонко сообщает Люська.

После горячего звучит блюз.

Танцую с Василием и рассматриваю рисунок его галстука.

– Что новенького в преступном мире? – хмыкает он.

Чтобы видеть лицо партнера, запрокидываю голову:

– Старушек убивают.

– Да ты что?! Где это?

Называю адрес, где проживала покойная. Василий удивленно тянет:

– Да это ж Аркашкин ЖЭУ!.. Соседа нашего по даче. Да и Люська в этом ЖЭУ раньше работала.

Как тесен мир! Пользуясь случаем почерпнуть информацию, равнодушным голосом произношу:

– И как вы с ним уживаетесь?

– А че? Нормальный мужик…

Я уже не слышу ни музыки, ни голоса Василия. Мысли сосредотачиваются на наборе фактов: ключ от квартиры убитой был у Аркадия Федоровича, указание произвести опись имущества дал он же, дача у него рядом с Нефедьевыми, то есть на остановочной площадке «Юбилейная». Все та же третья зона!

– Жену на участке не увидишь, она с детьми возится, – доносится бас Василия. – У них трое пацанов. Вот Аркашка упирается. Короче, мужик что надо.

После танца подсаживаюсь к Люське. Она подозрительно смотрит:

– Чего это тебя мой бывший начальник заинтересовал?

Укоризненно поджимаю губы. Люська немного обиженно отвечает:

– Вечно у тебя секреты… Занудный он. Скряга. Когда я в ЖЭУ работала, почти год всем коллективом из него деньги на новую мебель выжимали. Страдал, будто свои выкладывал. И дома такой же. Дачу бы его видела – халупа! Жена мне его рассказывала: привезла из командировки кофемолку, так он ее чуть из дома не выгнал, заставил продать, дескать, зачем мне эта хреновина, чаю зеленого попьешь.

Закидываю удочку:

– Наверное, и с жильцами такой?

– Не говори! Месяцами за какой-нибудь ерундой ходят. Правда, если старик или старуха, сразу весь дефицит выкладывает. Дескать, старость уважать надо, откуда у пенсионеров деньги, чтобы сантехнику в магазине приобретать, – Люська возмущенно фыркает. – Нет у них денег! Одной старухе чуть не каждый месяц что-нибудь меняли, все за бесплатно. А у нее, говорят, перстень чуть не за сто тысяч!

Над столами появляются струйки дыма, но официанты делают вид, что не замечают курящих. Марков тоже осторожно курит. В блюдечке, приспособленном им под пепельницу, уже лежит докуренная только до половины сигарета. Разглядывая ее, убеждаюсь, что это «Опал».

Вижу, что Толик совсем приуныл, и приглашаю его на вальс. Он вздыхает, послушно выбирается на открытое пространство.

После вальса – кофе.

Гурьбой покидаем ресторан. На улице Люська тоненько выкрикивает:

– Хорошо-то как! Теперь только в безалкогольные и будем ходить! Спокойно: ни хулиганов тебе, ни пьяни всякой. Поели, повеселились – и домой!

Василий искоса смотрит, но ничего не говорит. Марков поддакивает Люське:

– И на следующий день себя прекрасно чувствуешь.

– М-да, – одними губами соглашается Толик.

На остановке прощаемся.

У своего подъезда задираю голову. На кухне горит свет. Наверное, мама ждет появления своей непослушной дочери. Чмокаю Толика в щеку и спешу домой.

16

Шеф уже на месте и беседует с кем-то по телефону. Забавно видеть его через оконное стекло: брови серьезно сдвинуты, губы шевелятся, а звук выключен.

Павел Петрович замечает, что на него глазеют. Демонстративно смотрит на часы. Понимаю намек и взбегаю на крыльцо.

Дверь в кабинет моего коллеги Селиванова распахнута настежь. В коридоре стоит тяжелый запах табачного дыма. Заглядываю к нему, невольно вздыхаю:

– Что с тобой, Евгений Борисович?!

Селиванов отрывает от бумаг взгляд великомученика, проводит ладонью по щеке, покрытой пегой щетиной, отрешенно сообщает:

– «Огнеупор» добиваю.

– И дома не был?

– Когда?! – вопрошает Селиванов.

– И не завтракал?! – ахаю я.

– Когда?!

Бедный Селиванов! «Огнеупор» окончательно доконает его. Писклявым голоском круглой отличницы и любимицы преподавательского состава школы говорю:

– Милая бабушка, моя мамочка испекла пирожки…

Выкладываю из сумочки пакет с пирожками, которые действительно испекла мама и чуть ли не силком вложила мне в руки. Лицо Евгения Борисовича светлеет. Он слегка конфузится, но голод не тетка. Предлагаю сварить кофе. Селиванов энергично трясет головой, и по нечленораздельному мычанию становится ясно – он не против.

Пока закипает вода, Евгений Борисович расправляется с пирожками. Покончив с едой, сыто откидывается на спинку стула, назидательно поднимает вверх палец:

– Кофе с пирожками – это плебейство!

– Пирожки с луком – тоже, – парирую я.

Прихлебывая горячий кофе, Селиванов щурится от удовольствия и лезущего в глаза дыма папиросы.

– Спасибо, Лара, – проникновенно говорит он.

Потом внезапно отставляет бокал и судорожно начинает перебирать раскинувшееся на столе море бумаг. Выудив какой-то протокол, вкладывает в один из томов «огнеупорного» дела.

– Евгений Борисович, – укоряю я. – Кофе остынет.

Он кивает, делает несколько глотков, но тут же принимается рыскать по столу глазами. Виновато поясняет:

– Понимаешь, в голове что-нибудь всплывет…

– Заканчиваешь дело?

Селиванов отчаянно стучит по дереву костяшками пальцев:

– Не сглазь!.. О-ох, как мне этот «Огнеупор» надоел! Как увижу кирпич – вздрагиваю. Неделя осталась, а мне еще нужно кучу обвиняемых с делом ознакомить. Их много, а Селиванов один.

Взяв большущий конверт, мой коллега принимается укладывать в него сберегательные книжки взяточников из треста «Огнеупор».

Боже мой! А где сберкнижка Стуковой?! Встаю и иду к выходу. Селиванов ошарашенно косится, но снова погружается в работу.

В моем кабинете разрывается от трезвона телефонный аппарат. Поднимаю трубку и слышу захлебывающийся голос Маринки:

– Привет, старуха! Ну, как тебе Слава?

Пожимаю плечами, будто подруга может видеть меня. Прошу перезвонить позже. Маринка рассерженно фыркает:

– Вечно ты занята!

Нажимаю на рычаг. Быстро набираю номер Центральной сберегательной кассы. Как и предполагала, нужен запрос с «большой гербовой».

Павел Петрович с удовлетворением окидывает взглядом мой строгий костюм: темная юбка, такой же жакет, белая блузка, узенький галстук. Старательно подышав на печать, он аккуратно прикладывает к запросу.

– Ты хоть, Лариса Михайловна, появляйся иногда… А то и не знаю, где у меня следователи.

С улыбкой парирую:

– Селиванов из кабинета не вылазит, бородой оброс.

– Иди, – устало машет рукой Павел Петрович.

Пробегая мимо открытой двери Селиванова, слышу:

– Лариса Михайловна!

Захожу в кабинет. Селиванов долго смотрит на меня. И словно лишь сейчас вспомнив, что я вернулась из отпуска, мечтательно интересуется:

– А в Крыму сейчас хорошо?

– Хорошо, – искренне вздыхаю я. – Песок горячий. Вода соленая. Кукурузу вареную продают.

Глаза Селиванова затуманиваются:

– Сдам «Огнеупор» – и в отпуск… куда-нибудь…

17

Миную вестибюль и, с трудом открыв массивную дверь, попадаю в сумрачное и по-осеннему прохладное помещение сберегательной кассы.

Всегда восторгаюсь до предела серьезными девушками, сидящими за многочисленными окошечками и пересчитывающими целый день напролет чужие деньги. Как у них только терпения хватает?! Снятся ли им эти купюры по ночам? Со мной часто бывает, что просыпаюсь с ощущением, будто упустила при расследовании какую-то важную деталь. А если бы приснилось, что вместо десяти рублей я выдала десять тысяч?!

Стучусь в дверь заведующей сберкассой. Немолодая полная женщина называет столь длительный срок ответа на запрос и так спокойно прячет его среди прочих бумаг, что я ойкаю и даже, кажется, бледнею. Она смотрит на меня глазами моей мамы и начинает убеждать:

– Не переживайте. Это же большая работа – проверить все сберегательные кассы области.

Уныло говорю:

– Понимаю… Но у меня горит срок расследования…

Женщина качает головой. Однако я продолжаю сидеть.

– В порядке исключения попробуем побыстрее, – сжалившись, говорит она.

Радостно вскакиваю.

В том, что на свете много хороших и отзывчивых людей, лишний раз убеждаюсь, побывав после сберкассы в отделении связи. Здесь мне без всяких проволочек сообщают, что перевод на тысячу двести рублей сделал некий Глеб Пантелеевич Архипов, как ни странно, проживающий в нашем же городе. Еще более любопытно то, что племянник Стуковой, по-видимому, приходится этому Архипову сыном.

Выруливаю на проспект. Замечаю отчаянно голосующего проносящимся мимо машинам плотного мужчину с обширной лысиной. Притормаживаю. Когда он, плюхнувшись на сиденье, просит довезти до горисполкома, любопытствую:

– Как камерный хор, Игорь Владимирович?

Пассажир ошеломленно поворачивается. Секундное замешательство, и доктор Шабалин узнает меня:

– Лариса Михайловна!.. Вот не ожидал. В горздрав на совещание опаздываю. Полчаса уехать не могу!.. А камерный хор выше всяческих похвал…

– Как себя чувствует наша больная?

– Пухова?.. К сожалению, ничем не могу вас порадовать. Состояние все еще крайне тяжелое.

Останавливаю «Ниву» у ступеней горисполкома. Шабалин суетливо открывает дверцу, машинально сует мне мятую рублевку.

– Набавьте полтинничек, – усмехаюсь я.

Шабалин испуганно округляет глаза, лезет в карман, но сообразив, в чем дело, досадливо хлопает себя по лбу:

– Простите, ради бога! Закрутился совсем! Завотделением в отпуске, обязанности на меня возложили. Столько всего навалилось!

Улыбкой прощаю его неловкость и напоминаю о моей просьбе. Шабалин вскидывает руки:

– Обязательно позвоню, как только Пуховой станет лучше!

18

Подъезжая к киоску, вижу, что сегодня информационный голод населения утоляет мужчина. Тот самый, чью суперменскую физиономию мне показывали в отделе кадров Союзпечати. Правда, в жизни Георгий Глебович Архипов смотрится гораздо симпатичнее, чем на фотографии, вероятно, за счет улыбки, которая не сходит с его лица.

Очередь граждан, жаждущих новостей, постепенно рассасывается. Остается лишь мужчина в коротком болоньевом плаще, со старым потертым портфелем. Он воровато оглядывается и, согнув пополам прямую, как черенок лопаты, спину, склоняется к окошечку.

Хотя солнце и не слепит глаза, я следую примеру известных женщин-авантюристок – нацепляю очки с темными стеклами, которые так и не успела отдать Маринке. Глянув в зеркальце, убеждаюсь, что приобрела достаточно экстравагантный вид.

«Разночинец» в болоньевом плаще все еще у киоска и все в той же позе. Когда я приближаюсь, он торопливо прячет в портфель несколько номеров «Искателя», свежий «Уральский следопыт» и «Наш дом». Чувствует, что кто-то стоит за спиной, и недовольно оглядывается. Продолжаю настырно торчать рядом. Быстро щелкнув замками, «разночинец» удаляется, высоко вскидывая ноги в тяжелых туристских ботинках.

Архипов встречает меня любезной улыбкой. Отвечаю тем же. Преклоняюсь перед магическим окошком, говорю таинственным голосом:

– Привет… «Искатель» не надо… «Следопыт» и «Уроду».

– Привет, – озадаченно тянет киоскер, но тем не менее ныряет под прилавок.

Передо мной возникает неестественно пухлая «Экономическая газета» недельной давности. Следом выныривает голова Архипова. Он, в надежде разглядеть мои глаза, пытливо таращится. Но вот щетинистые брови радостно взлетают:

– Ниночка! Извините, сразу не узнал… Есть сонеты Петрарки.

– Годится, – отзываюсь я и, сняв очки, закусываю кончик дужки. – Вообще-то меня больше интересует не Лаура, а Римма и Людмила Путятовы и ваш с ними конфликт на похоронах тетушки… Я следователь прокуратуры…

Георгий держится прекрасно. Мгновенно погасив растерянную улыбку, ставит на окно картонку с лаконичной надписью «Учет».

Устраиваюсь на знакомой табуреточке. От моего посещения Архипов особого удовольствия не испытывает, но, как настоящий джентльмен, старается этого не показать. Напротив, широко улыбается, демонстрируя крепкие зубы, и заверяет, что всю жизнь мечтал познакомиться с таким очаровательным следователем. Исчерпав запас затасканных любезностей, он осторожно интересуется:

– Извините, о каком конфликте вы говорили?.. Стукова никогда не была моей тетушкой, и поэтому претендовать на богатое наследство у меня нет никаких оснований.

– Тогда что же вы делали на ее похоронах?

Архипов делает вид, что смущается:

– Уважаю старинный русский обычай – поминать усопших… К тому же Стукову я хорошо знал. Она много лет дружила с моим папашей… Мягко говоря, они периодически сожительствовали. Удивляюсь своему родителю. Как у него только хватало терпения? Старушка не отличалась ангельским характером.

Не люблю циничных людей. Поэтому, сдерживая злость, наивно распахиваю глаза:

– За это ее и убили?

– Не исключено, – спокойно отвечает Архипов. – Она у многих вызывала неприязнь.

– И у вас?

– Представьте, – вздыхает Георгий. – Когда я был маленький и папа приводил меня в гости к своей… пассии, она всегда закрывала от меня конфеты в шкафу. Однажды я случайно разбил копеечную вазочку из-под варенья… Она мне чуть не открутила ухо. Но при папе… При папе сюсюкала: «Гошенька, деточка… Гошенька, деточка… Как ты быстро растешь!..»

– Да. Трудное у вас было детство! – сочувствую я.

Архипов бросает хмурый взгляд исподлобья. Не реагируя, возвращаюсь к занимающей меня теме:

– Что же все-таки не поделили с племянницами, Георгий Глебович? Надеюсь, они вам уши в детстве не крутили?

– Нечего мне с ними делить, – отрезает Архипов. – Слишком они похожи на свою тетку.

– Чем?

Киоскер брезгливо морщится:

– От всех, кто общался с Анной Иосифовной, пахнет нафталином, отсыревшими керенками и испариной, появляющейся при виде золота и камешков.

– От вас тоже?

Он задумчиво потирает тяжелый подбородок, потом самокритично признается:

– Попахивает…

Признание звучит неожиданно. Уже мягче спрашиваю:

– Кто, кроме племянниц, бывал у Стуковой?

– Убийцу ищете? – иронически улыбается Архипов.

– Именно в этом и заключается моя работа, – говорю ровным голосом и жду ответа на вопрос.

– Гостей она не любила, – произносит Георгий. – Кое-кто захаживал… Родитель мой навещал. Сосед какой-то рыжий. Гутя все время терлась, приживалка ее. Бог знает с каких времен при Стуковой. То тут приберет, то там постирает… Пожалуй, больше никто и не ходил.

Записываю показания Архипова. Задаю последний вопрос:

– Вы не знаете, почему ваш отец отправил Стуковой перевод на одну тысячу двести рублей?

Лицо Архипова вытягивается:

– На сколько?!

Повторяю цифру.

– Ну, папа! – с досадой вздыхает Георгий и ядовито улыбается: – Понятия не имею!

– Ну что ж, тогда до встречи… Кстати, Георгий Глебович, не забудьте выставить в открытую продажу дефицитные журналы.

Уже из машины бросаю прощальный взгляд на киоск.

Архипов с кислым лицом пристраивает «Уральский следопыт», «Искатель» и «Уроду» к стеклу, в котором отражаются проносящиеся мимо автомобили и кусочек голубого неба.

19

Останавливаюсь перед светофором и понимаю, что еду к дому, где жила Анна Иосифовна Стукова, хотя собиралась навестить Архипова-старшего.

Пробую разобраться, почему так получилось, восстанавливаю ход своих рассуждений, честно говоря, довольно сумбурных, поскольку, как это ни прискорбно, у меня до сих пор нет ни одной порядочной версии о том, кто из общавшихся с дочерью известного томского ювелира убил ее.

В том, что убийца хорошо знал Стукову и был вхож в дом, у меня сомнений нет. Об этом говорит обстановка на месте происшествия, отсутствие взлома, да и труп лежал возле кровати, а не в прихожей.

Это мог быть Архипов-старший. Мало ли во что могли трансформироваться их многолетние, но так и не узаконенные отношения? О странности связи прямо-таки вопит денежный перевод, о котором не знал даже сын, если верить ему и не принимать во внимание ядовитую ухмылку. Более чем любопытно и то, что Архипов-младший, отнюдь не испытывающий любви и нежных чувств к покойной, проводил ее в последний путь, а его папа после стольких лет тесной дружбы забыл или не захотел этого сделать. Существует такая традиция: сердечные друзья, не проживающие вместе, обмениваются в знак доверия и преданности ключами от квартир, а когда отношения дают трещину, с излишней эксцентричностью выкладывают их друг другу. Интересно, как относились к этой традиции Архипов-старший и Стукова?

Стоп! Почему Анна Иосифовна сменила замок? С чего я взяла, что сменила?.. Потому что замок новенький! А новый ли?