Текст книги "Фёдор Курицын. Повесть о Дракуле"

– Разреши, государь, за зернышком сбегаю. Чай, не все ворон склевал.

Голос Курицына вернул Иоанна Васильевича в светлицу. Государь смотрел на дьяка и не понимал: шутит тот или говорит серьёзно.

– Ну, беги.

Дьяк вмиг обернулся. Разжал руку: посреди ладони – ржаное зёрнышко. В глазах государя загорелись искорки.

– Дай я сам.

Он взял зерно, поднял узкую холёную руку над столом и медленно разжал кулак. Зерно покатилось по листу и остановилось.

«Монастыри присвоят себе новые земли…», – прочитал Иоанн Васильевич и изумлённо посмотрел на Курицына. Он долго молчал, наконец, промолвил.

– Помогает твое гадание в голове порядок навести. Будешь приходить три раза в неделю. Вечера ныне длинные – вместе их будем коротать. Но сначала по монастырям поедешь. Первой посетишь Кирилло-Белозерскую обитель.

Уходил новый любимец Иоанна Васильевича в добром расположении духа. На руку дьяку было поручение государя. Давно хотел Курицын съездить к монахам кирилловским: себя в вере испытать и со старыми знакомцами увидеться. Обитель жила по уставу монастырей афонских, а, значит, строго придерживалась правил Вселенских соборов и положений, установленных ещё зачинателем монашества Афанасием Египетским. Знакомцы, отец Гурий, и отец Ефросин, могли и в государевом, и личном деле подсобить. У Гурия, в миру Григория Тушина, соседа по отцовской вотчине, дела земельные лучше выяснять, чем у нового игумена отца Венедикта. С Ефросином Курицыну итак встретиться не терпелось – хотелось обсудить повесть о Дракуле. Вкусом старого переписчика Федор Васильевич дорожил больше, чем мнением иного князя или боярина. Потому и доверил сначала «Лаодикийское послание» переписать, теперь – повесть о Дракуле. Да и другие книжники интерес вызывали, славился монастырь летописными сводами и библейскими книгами.

– Так ты, Ефстафий, полагаешь, что рай земной находится не на небе, а на острове в море-океане, как писано в книге Космы Индикоплова? – говоривший эту фразу обладал солидным басом, видать, что в монастырском хоре место находил.

– Именно, так, на острове, – вторил ему другой голос, тонкий и высокий. – И расположен он в том месте, где небо с землёй прикасается.

Голоса принадлежали двум молодым монахам-переписчикам Кирилло-Белозерского монастыря. Оба проходили первую проверку на пригодность к переписыванию книг, оба хотели удивить друг друга знаниями. Стал Федор Курицын, корпевший над монастырскими отчетами, невольным слушателем их тихого спора. Вот уже неделю он разбирался в земельных наделах обители, а все больше бумаг и договоров оставалось еще перечесть. Читальня находилась в избе-библиотеке, являвшей собой приземистое здание, выложенное из камня, – единственное на всю округу. Здесь находилось главное монастырское сокровище – старинные книги, которые начал собирать еще отец-основатель Кирилл. Белозерские монахи боялись пожаров, часто охватывающих соседние монастыри, все постройки которых выполнялись из дерева.

В большой зале, сразу за сенями, сидели писцы, летописцы и переписчики книг. Писцы подчинялись эконому и занимались повседневной деятельностью обители: составляли хозяйственные договоры, купчии на вновь приобретенные угодья, документы по судебным разбирательствам, коих было немало, – на землю монастырскую многие глаза открывали. Помимо экономических знаний от них требовалось хорошо знать судебник – свод законов Московского княжества. Судебные писцы сидели сразу возле дверей за небольшими столами. Это было удобно – заказчики сразу из сеней попадали в объятия умудрённых житейскими делами иноков.

Дальше за длинными столами располагались летописцы – они составляли летописные своды Кирилло-Белозерского монастыря и всего княжества Московского. Летописцы были в меру начитаны и образованы, знали летописи, составлявшиеся в других монастырях, хорошо разбирались в сложных династических и политических отношениях, как внутрироссийских, так и международных. Летописцы формально подчинялись игумену, но фактически находились под опекой государева дьяка Василия Мамырева. С недавних пор Великий князь решил положить конец независимому летописанию и поставить его в зависимость от государства. Поскольку монастырь находился далеко от Москвы, Мамырев редко проведывал эти места – потому кое-какая самодеятельность монахов иногда допускалась.

Самой образованной частью кирилло-белозерской братии были переписчики книг. Многие из них владели греческим и латинским языками, едва не наизусть знали Библию и послания апостолов, читали сочинения отцов церкви, труды Аристотеля, Иосифа Флавия, Плутарха. Книгопереписчики были разбросаны по укромным уголкам зала. Они сидели в нишах, сотворённых в каменных стенах, в закутках, образованных сводчатыми потолками и колоннами, возле стрельчатых окон – их занятия требовали уединения.

Два монаха, ведущие неспешный разговор о грехах земных и их искуплении, сидели как раз за тонкой стенкой, отделявшей писцовый зал от читальни с книгохранилищем. Курицын, между делом, продолжал вслушиваться в их беседу.

– А ты почитай изборник преподобного Кирилла. Там написано, что земля с небом не соприкасается.

– Да ну!

– Вот послушай: «Земля не есть ни четырёхугольна, ни треугольна, ни дискообразна, но устроена яйцевидной. И представляется по образу яйца, у которого внутри желток, а снаружи скорлупа. Земля – это желток в середине яйца, а небо и воздух – белок и скорлупа яйца. Как скорлупа окружает внутренность яйца, так небо и воздух отовсюду Землю окружают – и сверху, и снизу, отовсюду. Земля же, словно некое перо носится в самой середине, ибо насколько отстоит небо от верхней поверхности Земли, настолько же отстоит оно от нижней поверхности, и на востоке, на западе, на севере и на юге. Отовсюду отстоит Земля от неба и не прикасается к нему».

– А как далеко она от неба отстоит? Что про это написано в изборнике преподобного?

– Написано так: «Таково расстояние, каковое, согласно халдеям, проходит человек за пятьсот лет».

– Как же слова наши до Бога долетают?

За стенкой установилась тишина…

Тут Курицын не выдержал: он тихо кашлянул, поднялся из-за стола, потянулся, разминая спину, и вышел из своего закутка к монахам.

– А где мне, братья, увидеть отца Ефросина, скоро ли придёт? – спросил он, как ни в чём не бывало. Однако жаль ему было монахов. Как видно, и у стен уши бывает. Не ровен час, услышит какой недоброжелатель речи их, осудит за крамолу, а там и память Кирилла очернить кому-то вздумается.

– Отец Ефросин в келье книги переписывает, сюда редко заходит, когда сверить что-нибудь хочет по старым пергаментам.

– Проведи, брат, к Ефросину, – попросил Курицын.

По скромности быта келья Ефросина ничем не отличалась от обычной монашеской кельи. Не скажешь, что её хозяин начальствует над всеми переписчиками монастырскими. Комната – узкая и тесная, как ножны для меча. Все как обычно. Жесткая кровать, стол и лавка. На стене образа. Единственное отличие: на столе листы пергамента, гусиное перо и флакончик с чернилами. Да еще полка с книгами над кроватью.

– Давно, батюшка, из Москвы? – пропел Ефросин.

– Прости, отче, что сразу не зашёл, – Курицын покраснел и почему-то стал оправдываться перед стариком.

– Это ты меня прости, Федор Васильевич. Долго повесть твою переписывал. Чай, новую книгу принёс? Уж я все силы приложу.

– Нет, Ефросин. Меня другое заботит: дойдут ли до людей книги мои?

– Не от нас сие зависит, – улыбнулся Ефросин тихой улыбкой. – Понравятся творения твои, в других монастырях перепишут – тогда по всей Руси разойдутся. А не будут по душе – так на «нет» и суда нет. Ты скажи мне, Федор Васильевич, почему повесть о Дракуле своим именем не подписал? Или тебя сомнения какие одолевали?

Курицын задумался. Видно, вопрос старца не был для него праздным.

– Писал ее с тайной задачей. Для человека одного.

– А он просил об этом?

– Нет.

– Так для чего все же писал? В назидание, чтобы не повторил тот человек, что читать будет, злостей Дракулы или, наоборот, в оправдание деяний его, нынешних и будущих?

Курицыну показалась, что Ефросин понимает причину его недосказанности.

– Скорее второе, – бросил он коротко.

– Понятно, – Ефросин поднял на дьяка печальные глаза свои. – Тогда не жалею о содеянном. Давеча царевна Софья присылала гонца за книгами. «Дракулу» в числе прочих отправил. Значит, и тот человек прочитает, о котором ты говорил, Федор Васильевич. Может, и хорошо, что имя свое не поставил. Хотя намек ты сделал ясный, что книга в королевстве Венгерском писалась. Кто знает о посольстве твоем к королю Матфею Корвину, поймет.

– Софья уже поняла. Говорили мы с ней про Дракулу. А вот тот человек…

– Не волнуйся, придет черед, прочитает тот человек, – Ефросин вздохнул. – Только есть Божий суд. За злые дела ответ держать придется.

– Есть ли черта, отделяющая злые дела от добрых? Знать бы ее, черту эту, многое по-другому делалось бы, – Курицын задумался.

– А вот скажи, Ефросин. Если добро во зло идет, тогда как быть? Вовсе не делать? Или творить?

– Понятие сложное. Черта эта в душе у каждого. Только у одного – она через все сердце идет, у другого – лишь малой черточкой отмечено. Не заметишь, как переступишь.

– А всё же, если правитель Богом над нами поставлен, значит, дают ему право высшие силы, как на добро, так и на зло?

В келье установилась минутная тишина.

– Не в осуждение скажу, Федор Васильевич, – Ефросин перекрестился. – Правители приходят и уходят, Бог отец, Сын Его и Святый Дух – вечны.

– Вот тут-то и загвоздка, – потупился Курицын. – Как они действуют воедино? Не пойму. Один Бог сущий есть. А так нестроение в душе произойти может. Чей голос слушать надо? Нечто Святой дух на царство поставить может?

– Ну, брат Фёдор, нестроение у тебя в голове. Бог отец поставить может, он и спросит. Дела же праведные Святым духом осеняются. Грехи наши – Сын Божий на себя берет. Иначе, как перед Богом оправдаться?

– Господи. Молитвами святых, Отец наших Господи, их помилуй нас, – раздалось за дверью.

– Кого там нелегкая принесла, – закряхтел Ефросин. – Игумен не велит по двое в келье собираться, а нас уже трое будет.

– Открой, Ефросин. Это я, Гурий. Знаю, у тебя Федор Курицын.

В келью просунулась конопатая жизнерадостная физиономия старого знакомца курицынского, потом и сам монах-великан предстал на ясные очи дьяка.

– Ну, дай обниму тебя, брат Феодор, – отец Гурий и ростом, и телосложением пошел в прадеда своего Квашу и в деда Тушу, но носил тело свое бренное, в наследство доставшееся, легко и свободно. А стоило заговорить, забывалась боярская порода, казалось, ангелы тепла в голос его добавляют.

– Ты прости, Ефросин, – Гурий поворотил к старцу грузное тело. – Я устав нарушать не намеревался. Хочу Федора предупредить, чтобы после вечерни на трапезу не уходил, разговор есть.

– Хорошо, Гурий. Сам тебя найти хотел.

– Сдаётся мне, к вечерне пора готовиться, – великан радостно потёр холёные руки.

Курицын выглянул в окно. Солнечный диск, словно оброненный невидимым прохожим медный «пятак», медленно опускался за край чернеющего леса. Еще мгновение, пока «пятак», падая, цеплялся за ветки, на горизонте удерживалось малиновое зарево, но и оно быстро растаяло. В тот же миг Арсений-пономарь снял с гвоздя «било» и отправился к игумену получать благословение на службу. Отец Венедикт, так же как и его именитые предшественники, считал колокольный звон «латинской» выдумкой, потому монастырская братия до сих пор созывалась в церковь по испытанной временем византийской методе, с помощью ударения в «било».

Арсений хорошо знал своё дело. Поклонившись игумену, он вышел во двор. Убедившись, что заход солнца в полной мере состоялся, пономарь несколько раз прошёлся вдоль монашеских келий, совершая равномерные удары деревянной колотушкой по толстой доске из лиственницы, выструганной, казалось, ещё при Кирилле-основателе, почитай, годков шестьдесят назад, одновременно повторяя 50-й псалом.

«Помилуй мя, Боже, по великой милости и по множеству щедрот Твоих, очисти беззаконие мое, – шептал Арсений, – Помилуй мя, Боже…».

После двенадцатого прочтения псалма пономарь трижды обошёл церковь, продолжая бить в било; потом зашёл внутрь, зажёг свечу перед Царскими вратами, после чего вышел из храма и стал призывать братию более требовательно.

Первыми на службу потянулись молодые монахи – им нужно было зарекомендовать себя старанием. Шли твердой быстрой походкой, не озираясь по сторонам и ни с кем не разговаривая – как того предписывал устав. Чуть позже выходили умудрённые опытом монахи; те шли уверенно, не быстро и не медленно – старцы считали, что походка должна быть «ни сурова, ни ленива».

Началось движение и в келье Ефросина. Отец Гурий стремглав убежал одеваться. Ефросин надел на подрясник мантию, поцеловал клобук и воздвиг на голову. Пропустив вперёд Курицына, он вышел из кельи, быстро засеменив маленькими ножками, обутыми не по погоде в берестяные башмаки. Дьяк ускорил шаг, но всё равно за проворным старцем не поспевал.

В церкви было темно. Горела только свеча перед Царскими вратами. На вратах – образ Благовещения Пресвятой Богородицы с четырьмя евангелистами. Выше над ними из темноты проступал строгий образ Спаса Вседержителя.

Справа от иконостаса на игуменском месте у колонны стоял архимандрит Венедикт – на него сверху из киота с серебряным окладом смотрел лик Кирилла-чудотворца. Чуть поодаль – соборные старцы и священники. Остальная братия разместилась по левую сторону храма. Хор, разделившись на две половины, опоясал места за колоннами по краям иконостаса.

Ефросин, непрестанно крестясь, чередуя целования с поклонами, обошёл все иконы, и, наконец, подошёл поклониться мощам преподобного. Они покоились в гробнице из каррарского мрамора, укрытой покровом из «камки» – шёлковой одноцветной узорчатой ткани – с образом Кирилла, вышитым золотыми и серебряными нитями.

Фёдор Курицын остался стоять в дверях. Проходить дальше не было смысла – каждый монах занимал в церкви постоянное место, выделенное ему игуменом. Подошёл Гурий, незаметно сунул в руки дьяка какой-то свёрток, и исчез в темноте, так же быстро, как появился.

Хор пел «Свете тихий». Воздействие слов Патриарха Иерусалимского Софрония, автора песнопения, многократно усиливалось художественностью исполнения иноческого хора, тихая многоголосица которого черпала вдохновение в чудотворных иконах, массивных свечах, масляных лампадах и светильниках, подпитывалась общей намоленностью стен.

По храму лилось бескрайнее:

 
«Свете тихий, святая слава
Бессмертного Отца Небесного,
Святого, блаженного.
Пришедшие на запад солнца,
Видевшие свет вечерний,
Поём Отца, Сына и Святого Духа…
Ты, Христе, свет тихий
Святой славы
Бессмертного Отца Небесного,
Святого, блаженного».
 

Душа Курицына согревалась от этих слов доселе не испытываемым теплом, и, ощущая всеобщий духовный подъём, он, неожиданно для себя, начал мысленно вторить певцам:

 
«Дожив до заката,
Мы,
В благодарность за это,
Воспеваем Святую Троицу:
Отца, Сына и Святого Духа».
 

… Слова эти, казалось, неслись уже над церковным сводом, и, проникая сквозь небесную оболочку, о которой так увлеченно спорили переписчики книг в монастырской библиотеке, направлялись к дальним светилам, а, может быть, и еще выше…

Дело пятое. Борьба за умы: отечественные и иноземные

– И как оно, Фёдор, жить на хлебах монастырских? Не замучили старцы хлебосолами? – прозорливый взгляд венценосца лениво скользнул по износившемуся дорожному кафтану дьяка. Последние десять лет Иоанн никуда из Москвы не отлучался. Да и зачем, когда дело поставлено. Стефан Великий, сродственник его, говаривал о московском правителе, одновременно сокрушаясь о былом величии княжества Молдавского: «Сват мой есть странный человек: сидит дома, веселится, спит спокойно и торжествует над врагом. Я всегда на коне и в поле, а не умею защитить земли своей».

– Разгуляться не пришлось, – отвечал Курицын, отвешивая государю такой низкий поклон, что рукава его кафтана коснулись пола. – Постные дни были. Щи да редька с хлебом. А на праздничную трапезу не остался, спешил с известиями к господину моему.

– Больно прыток, – пробурчал государь. – Мог и остаться, никто тебя в Москву не гнал. Донесли мне, ты в монастыре Святых Таинств приобщился. Слава Богу, а то говорят, с еретиками дружбу завёл тесную, иконам не поклоняешься, в Святую Троицу не веришь.

– Наговор это, Иоанн Васильевич, – отвечал Курицын, потупив взор, в душе удивляясь, как вести о пребывании в монастыре обогнали его в дороге.

– Ладно, не причитай. Сам знаю, что наговор. Завистников у тебя много. Где ты понабирал столько? – Иоанн Васильевич сделал паузу. – Однако знаю, что беседы о ересях ведёшь.

– Помилуй, государь, какие беседы? Иной раз поспорю со знакомцами о нестроении в святых книгах. Только из расположения к любомудрию, не более того. О другом пекусь, как поставить любомудрие тебе, Иоанн Васильевич, на пользу. Науки больше занимают меня: астрономия, звёздочётство и алхимия, устройство земли и моря-океана.

– Ладно, зарядил. Это я так, для словца красного. Что скажешь о жидовине Схарии? Он ересь в Новгород из Литвы занёс? Или не он. Владыка Геннадий одно говорит, попы Алексей и Денис – другое. Кому верить, не знаю.

– Схария, государь, это Захарий Скара, который родом из Крыма и живёт в Кафе. Его род караимский. Потомки они хазар, что на Волге при впадении в Каспий во времена Святого князя Владимира жили. Хазары иудейскую веру приняли и предлагали её Святому Владимиру.

– Слава Богу, не приняли мы её, – Иоанн Васильевич трижды перекрестился. – А ты продолжай, Фёдор. Складно рассказ ведёшь.

– Хранят караимы предания иудейские и знания о небесных светилах, – продолжал Курицын. – С тем и приезжал Скария в Новгород в свите князя Михаила Олельковича, брата твоего, государь, двоюродного по матери. Привёз он книги «Шестокрыл» и «Космографию». По ним астрономии и звездочётству новгородцев учил.

– Ты, Фёдор, чай, не у Скарии премудростям звездочёта выучен? – поинтересовался Иоанн Васильевич как бы невзначай.

Курицын усвоил уже, что ничего государь так просто не спрашивает. Потому, в ожидании дальнейшего, отвечал коротко.

– Нет, государь. Я со Скарией незнаком.

Иоанн Васильевич призадумался.

– Жаль, хотел от тебя больше узнать. Мне говорили, что не только погибель солнца и луны мог Скария предсказать, но и во врачевании был силён. Просил я друга моего Менгли-Гирея лекаря найти для Ивана. Советует хан Скарию на службу взять. Говорит, тот много хворых крымчаков на ноги поставил. Я и письмо отписал: жалованье ему положил хорошее да обещание дал, коли захочет обратно в Кафу уехать, удерживать не стану. Ну да Бог с ним, со Скарией, – Иоанн Васильевич устало вздохнул. – Винит его Владыка в ереси, а мне до того дела нет. Если лекарь знатный, приму на службу, если негодный – прогоню. Ну ладно…То заботы дней будущих, а у меня день сегодняшний из головы не идёт. Казну пополнять надо, а земельки, с которой деньги идут, маловато. Как там монахи в Кирилловом монастыре? Пошто плохо кормили? Чай, не обнищали?

Курицын повеселел: «Тебе, государь, гостинец от отца Гурия». Он достал из-за пазухи «гостинец», замотанный в тряпицу, и передал Иоанну Васильевичу.

Государь аккуратно размотал его, сорвал сургуч, вынул кипу бумаг.

– Вишь, никому не доверяет Гришка Тушин, то бишь, отец Гурий. И верно поступает. Старцам монастырским можно доверять тайны Господни, людские же – не всегда. Так что нам послал любимец мой? – Иоанн Васильевич разложил бумаги на столе. – Знатным боярином был отец его, знатным монахом стал сын. Говорят, старец Нил из Сорской пустыни его ценит. Да и переписчик Гурий знатный. Вишь, как купчии и дарственные монастырские ловко переписал. Ещё и печатью своей снабдил. Ты, Фёдор, их дьяку Мамыреву передай. Может, зацепку найдёт, как обратно земли забрать. А Гурию я подарю Библию из библиотеки Софьи Фоминичны, пусть премудрость свою пополняет.

На другой день по приезду Курицына слуга его Мартынка исходил чуть не пол-Москвы, оповещая добрых знакомцев курицынских о возвращении государева дьяка из монастырской поездки. За ним в отдалении, слегка прихрамывая, шёл убогий монашек, лица которого было не видать; он постоянно нагибал голову, крестился и отбивал поклоны возле каждой церкви, а их немало было на пути следования Мартынки. В некоторые курицынский слуга заходил, иные пропускал. Монашек внутрь не входил, отирался у входа, сливаясь с многолюдной толпой – московский люд в ожидании конца света, до которого оставалось три года, становился всё набожней. Каждый стремился к жизни вечной, замаливал грехи, нёс слугам Господним кто кухонную утварь, кто крынку парного молока, а у кого были червонцы в изобилии, тот не скупился и на более щедрые дары. Мартынка захаживал не только в церкви, но и в боярские дворы, к служилым людям военного звания, отметился даже на государевом дворе, который охранялся стрельцами, вооружёнными пищалями – государь московский теперь отдавал предпочтение стрелковому оружию, хотя лучники и арбалетчики ещё составляли большую часть войска. Правда, к великокняжескому терему он и близко не подходил, ограничившись летописной палатой дьяка Василия Мамырева.

На заборах домов, куда заходил слуга Курицына, монашек рисовал углем незаметный крестик, на церквях, разумеется, знака не оставлял. Ближе к обеду пути Мартынки и монашка разошлись; первый подался на Тверскую улицу к дому Курицына, второй – в Кремль в митрополичьи палаты. Мартынка, вернувшись в господский дом, был накормлен дворовыми девками сытным обедом: зелёными щами, жареной рыбой и варёной репой. Монашек, зайдя в митрополичьи хоромы, удовлетворился коркой ржаного хлеба и чашей медовухи для согрева – день выдался морозным. Сняв припорошённую снегом рясу и клобук, он расправил плечи и размял спину, превратившись из согбенного монашка в крепкого румяного молодца с хитроватым выражением лица. Через полчаса Мартынка, как было заведено, вздремнул, видя во сне родной город Пешт и его окрестности, а монашек докладывал митрополиту Зосиме, какие дома по поручению Курицына обходил Мартынка.

Вечером в палатах Фёдора Васильевича Курицына собралось человек двадцать гостей. Среди прочих – седовласые протопопы кремлёвских церквей Алексей и Денис, брат Фёдора Васильевича – дьяк Иван-Волк Курицын, любимый переписчик книг великокняжеских Иван Чёрный, старший сын князя Патрикеева Василий, богатый купец Игнат Зубов. С тех пор как Курицын вернулся из королевства Венгерского, собрания в доме дьяка проходили каждую неделю по воскресениям. Жена Курицына вместе с детьми в такие вечера уходила ночевать к батюшке и матушке, дворовые люди ещё в субботу получали два свободных дня – кто использовал их для потех и развлечений, кто отбывал на побывку к родителям и родственникам. Дома оставался лишь Мартынка, заменявший всех и вся без остатка – и кучера, и стряпуху, и сторожа, и прибиральниц.

Протопоп Алексей начал вечерницу с молитвы, в которой не помянул ни Бога Сына, ни Святого духа, ни Матерь Божью Пресвятую Богородицу, а только Бога Отца и пророков ветхозаветных. Гости смиренно сидели за столом на лавках, Мартынка каждого обнёс штофом с некрепкой медовухой. Закончив с угощением, и сам примостился с краюшку.

Стол не принято было занимать ни едой, ни чашами, ни другими посторонними вещами. В центре и по краям его стояли массивные свечи. Возле себя каждый из пришедших держал принесённую с собой книгу: кто священное писание, кто путешествия иноков за моря-океаны, кто астрологию, кто ботанику, кое перед кем и более редкие издания можно было увидать.

– Ну, как съездилось, Фёдор Васильевич? – обратился к дьяку отец Денис. – Чай, постриг монашеский не принял?

Гости громко рассмеялись. Улыбнулся и Курицын:

– Куда мне, с женой и двумя детьми.

– А ты тайно прими, белым монахом стань, – поддержал шутку отец Алексей.

Все опять рассмеялись.

– Да кто ж благословит с двумя детками, – улыбнулся молодой дьячок, с недавних пор посещавший курицынские собрания.

– Вам бы всё шутки шутить, святые отцы, – возмутился купец Зубов. – А сколько детей человеческих не родилось из-за чёрного монашества. Естество природы нарушают монахи, главное предназначение всего суть живого на земле – продление рода.

– Прав ты, Игнатий, – отец Денис с одобрением посмотрел на купца Зубова, массивная фигура которого явно выделялась из всех сидящих за столом плотностью фактуры. – Прочитаю вам из послания апостола Павла к Тимофею: «Дух же ясно говорит, что в последние времена отступят некоторые от веры, внимая духам обольстителям и учениям бесовским. Чрез лицемерие лжесловесников, сожжённых в совести своей, запрещающих вступать в брак и употреблять в пищу то, что Бог сотворил, дабы верные и познавшие истину вкушали с благодарением. Ибо всякое творение Божие хорошо и ничто не предосудительно, если принимается с благодарением…»

– «Потому что освещается словом Божиим и молитвою», – закончил отец Алексей фразу из послания апостола Павла, начатую отцом Денисом.

– То-то и видно, что Зубов трепетно «употребляет в пищу то, что Бог сотворил», – шепнул Василий Патрикеев на ухо соседу.

– А ещё говорил апостол Павел коринфянам… Помните? – продолжил отец Алексей. – «Вступайте в брак, а не блудите беззаконно».

– Если б только это грехом было, – вступил Иван-Волк Курицын. – Монахи родителей своих хлебом не потчуют, только себе велят приношения творить.

– Ещё монастыри беглых рабов от своих господ добровольно принимают, – поддержал дьяка Зубов.

– А ты, Фёдор Васильевич, что скажешь? – спросил Курицына отец Алексей. – Может, в Кирилло-Белозерской обители другие правила? Или перековали тебя монахи?

Тут и Курицын поднялся, сказал своё слово:

– Я о другом хочу сказать. Присвоили отцы церкви себе право наши души врачевать: от страстей избавляют, от лукавства, сребролюбия, похоти. А ведь греховность рода человеческого не является исконной. Грехопадение первого человека Адама не есть закон, а только случай. Причина добра и зла в самовластии души заключена. Разум человека способен отличать хорошее от дурного.

– Но ведь ты, Фёдор Васильевич, писал в «Лаодикийском послании», что заграда самовластью – вера, – возразил Иван Чёрный.

– Да, вера, слова пророка оградят душу от плохого, – ответил Курицын, – а добрая воля поможет совершить хорошие дела.

– Прав, Фёдор, – поддержал брата Иван-Волк Курицын. – Бог на спасение рода человеческого дал право самовластия ума и привёл людей к грамоте, к разумению и научению. Грамота словесная так состроена, что, изучая словеса, человек научается уму и художествам приятным, праведным и безгрешным, стремится к хотению добродетели.

– А всё же, что монастырь Кирилло-Белозёрский? – настаивал отец Алексей.

– Ну что ж, скажу, отец Алексей, – тряхнул головой Курицын. – Жиреют монастыри на землях наших. Уже треть всей пахоты себе присвоили. Но есть там иноки, что противятся стяжательству. Старец Нил и ученик его Гришка Тушин. Старец Нил воспротивился уставу монастырскому, ушёл на реку Сорку, где тихую обитель обустроил на пустынном месте, среди болот и лесов. Гришка, будучи игуменом, три сельца вернул Великому князю господину нашему Иоанну Васильевичу. И ещё больше отдал бы, да воспротивились старцы и отлучили его от игуменства. Скажу ещё о любомудрии монашества Белозерского. От Святого Кирилла оно пошло. Раздобыл я один из сборников, что основатель сего монастыря писцам переписывать велел. Больше полувека прошло с поры написания его, а и сейчас в книгах учёных того не найду, что сказано о строении неба и земли. Взял с собой сей сборник, обещаясь вернуть по прочтении его.

– Почитай, почитай, Фёдор Васильевич, – попросили хором. И начались беседы о любомудрии, о грамоте, о строении звёздного неба, которые по причине стремления души к научению затянулись, чуть не до алой зари, явившейся, как всегда внезапно, с угасанием последней звезды…

Утро встретило Курицына новостью любопытной… Свой человек из Литвы передал, что в Смоленске объявилось посольство немецкое и едет оно в Москву с секретным поручением от императора Фридриха и сына его Максимилиана. Посол, не в меру болтлив и хвастлив, рассказал князьям литовским на балу у наместника историю своих странствий. Пять лет он путешествовал из любопытства по странам латинским с рекомендательным письмом императора.

Выехав из Вены, спустился по реке Рейн, проведывая видных князей немецких, добрался до города Брюсселя ко двору бургундских правителей. Отсель приплыл в Англию, где беседу имел с королём Ричардом Третьим. Из Англии кораблём в порт Лиссабон добрался, где в книжной лавке познакомился с мореплавателем по имени Колумб. Пешим путём достиг земли гишпанской, где встречен ласково королевой Изабеллой и супругом её Фердинандом. Из Барселоны по морю доплыл до Франции, где король Карл Восьмой принял его торжественно. Оттуда через земли бургундские вернулся назад в Вену, но, прослышав о могуществе князя московского, приехал к московитам, чтобы узнать об их стране диковинной. Везде принимали его с почётом и уважением. Встречался не только с монархами, но и в турнирах с доблестными рыцарями, побеждая всех непременно и повсеместно. Одарен годовым высоким жалованьем в 380 гульденов от господ своих Фридриха и Максимилиана, теперь едет в Москву на переговоры с Великим князем Иоанном Третьим не с письмом, а с грамотой доверительной и полномочной от Максимилиана, соправителя отца своего императора Фридриха.

Вот такое сообщение тайно привёз из земли литовской свой человек. Из всего им сказанного не всё понял Курицын, поскольку многие земли латинские были ему неведомы. Одно уразумел прочно – знатный посол немецкий есть не кто иной, как старый знакомец его, доблестный рыцарь Николай фон Поппель, приезжавший в Москву два года назад, от приезда которого ничего хорошего и сейчас ждать не приходилось по причине сложной обстановки на землях, граничащих с Московией. Только головную боль Курицыну мог принести славный рыцарь немецкий.

Дружен государь московский с венгерским королём Матфеем Корвином, а Фридрих воюет с ним, и весьма безуспешно – три года, как потерял стольный град Вену и Инсбрук, в котором родовое гнездо Габсбургов находится. Узнает венгерский король о посольстве Фридриха, невесть что подумает. Ещё государя в предательстве обвинит.

Что задумал Фридрих? Что хочет Москве предложить? Союз? Но какой? Если против Венгрии – не может Иоанн Васильевич клятву нарушить. Если против турок? Так через турецкие земли в обход Польши, Литвы и Ливонии купцы московские в Италию и другие заморские страны едут. Да и сам Курицын восточный проект хотел Иоанну Васильевичу предложить, увещевал его, что без дружбы с турками никак нам не обойтись. В руках у них проливы из моря Чёрного в Средиземное. Всё ж по морю путь безопаснее. А на суше война везде идёт. Турки – с венецианцами, сербами, венграми и австрийцами сцепились. Австрияки с венграми и французами. Не проехать прямиком к латинянам. Тем паче, что враги московские – поляки, литовцы и ливонцы путь перекрыли.