Текст книги "Пятый постулат"

 
Тому, кто слывёт мужчиной,
нескромничать не пристало,
и я повторять не стану
слова, что она шептала.
 

Четыре строчки – и больше ничего. Письмо вместе с конвертом он тут же сжёг, чтобы ни одни глаза не видели этот тетрадный листок в клетку со словами, непонятными большинству его сослуживцев. И он всегда оставался верен этому завету…

Да, никогда я не рассказывал кому бы то ни было ни о каких своих похождениях. Но сейчас в метель, на плохой дороге меня словно прорвало. Водитель слушал внимательно, а потом сказал:

– Да… Снегурочки наши. Есть же мужики, которые могут вспомнить такое. Сколько ей сейчас? Наверное, за шестьдесят.

– Да, приблизительно так.

II

Когда прошли очередной поворот, вдалеке на обочине заметили тёмную фигуру.

– Ну вот и Снегурочка, – сказал я.

– Как бы не Баба Яга была, – проворчал водитель, словно предчувствуя что-то неладное, но всё же затормозил. Фигура не шевелилась. Водитель просигналил. Фигура медленно оторвалась и с трудом пошла по направлению к маршрутке. Пригибаясь, вошла женщина. Насколько можно было разглядеть в полутьме, пенсионного возраста, но еще достаточно бодрая, скорее всего, работающая.

– Подбросите?

– А куда вам?

– Мне в Славск

– Ну, мы-то прямо едем.

– Ну, хотя бы до перекрёстка. Там попутки часто ездят.

– Поехали.

Привыкший к разговорам в пути, водитель уже не давал покоя новой пассажирке:

– А что так поздно-то? И одна?

На это она ничего не ответила. Только устраивалась поудобнее, пытаясь согреться.

Словно оправдываясь, сказала:

– Ох, никак не привыкну к этим холодам, хотя почти двадцать лет живу.

– А откуда вы, такая теплолюбивая? – водитель, казалось, хотел обычного, ни к чему не обязывающего разговора.

– Я из тёплых краёв, из Ташкента.

– А у нас как оказались?

– Да как и все. Когда начали у нас бузить, межнациональные конфликты пошли, всё опаснее становилось. Потом русских выживать стали. Не открыто, исподтишка. То надо язык знать, то еще что. А какой мне язык, когда я медсестра, да ещё в госпитале военном работала. Но потом и в армии всё стало на их языке. Пришлось уезжать. Мне ещё повезло, я обменяться успела. Нашли чудом здесь какого-то узбека. Обменялись. Но там у меня была хорошая двухкомнатная квартира – под самый конец Советского Союза смогла получить от госпиталя, а здесь однушка в старом доме. Хорошо еще отопление проведено, печи топить не надо. Но мне не до выбора было – себя бы спасти.

Пассажирка уже освоилась. Она отогрелась, неловкость от вынужденного пребывания рядом с незнакомыми мужчинами прошла. Похоже, она была человеком весёлым и общительным. У неё был не по возрасту чистый голос и удивительные глаза. Я успел разглядеть их за то короткое время, пока в салоне горел свет. Они были серыми, а взгляд бархатный, окутывающий. Теперь пассажирка интересовалась своими попутчиками:

– А вы местные или тоже приехали?

– Приезжие, – ответил я за обоих. – Я, например, тоже из южных широт. Только не из Средней Азии, из Закавказья.

– А занимаетесь чем?

– Я редактор газеты.

– Писатель, значит? А я тоже знала одного писателя. Только молодого. Солдатик у нас в госпитале лежал. Всё мне стихи читал. А однажды даже посвятил мне стих. Смешно.

Я давно заметил, что водитель свернул с прямого шоссе, оставив позади тот самый перекрёсток. Он вёз пассажирку домой. Несколько раз за всё это время мы переглянулись с водителем через зеркало заднего вида. И водитель сделал то, на что не решался я, – он спросил через плечо:

– А зовут-то вас как, незнакомая пассажирка?

– Меня-то? Валентина. Валентина Павловна. Ой, ну вот – приехали. Так вы меня прямо домой привезли? Спасибо вам большое.

Весь оставшийся путь проехали молча. И даже прощаясь, водитель не стал ничего спрашивать, уточнять. Денег с попутчицы и с меня дополнительно за сделанный крюк не взял. А когда я, захлопнув дверцу его автомобиля, пошел к дому, он коротко просигналил два раза.

Пятый постулат

Идет ветер к югу, переходит к северу,

крутится на ходу своем.

Екклесиаст

I

Дальше оставаться в городе было опасно. Надо было бежать. Желательно далеко. О чем думал молодой статный армянин с выразительным профилем, когда похищал турецкую девушку Гюльназ? Похитил, привёл домой и объяснил отцу просто: люблю.

Похоже, и девушка любила молодого Герасима – стояла перед будущим свёкром, спрятавшись за Герасимом и кротко потупив взгляд. Решалась судьба. Пока не объявились родственники девушки, нужно успеть окрестить беглянку, обвенчать молодых и отправить их. Надо было спешить. Родственники девушки всё равно не смирились бы с позором, выкрали бы её и, скорее всего, убили, забросав камнями. Да и Герасиму с роднёй стало бы не сладко. Поэтому хотел отец быстрее убрать из города молодых, а потом сделать вид, что знать ничего не знает, что Герасим уехал в Эривань или Тифлис на заработки.

Уважаемым человеком в армянских кварталах города был Агабек, отец Герасима. Да и турки заходили к нему. Тогда вражды, лютой вражды, которая обернётся истреблением людей, еще и в помине не было. Да, уважали Агабека, но и ему пришлось немало потрудиться, чтобы уговорить священника быстро окрестить турчанку и тут же обвенчать молодых. Но управились в два дня: крестили, обвенчали и даже в дорогу собрали. Провожая, мать плакала и сокрушалась:

– Что ж так не по-людски – ни свадьбы ни сыграли, ни гостей не пригласили..

Муж рассудительно заметил, что лучше не погулять, да живыми остаться. Вещей в дорогу собрали немного – всего два хурджина, два красиво расшитых удлиненных мешка, связанных между собой, чтобы удобно было носить на плече.

Мать плакала, Агабек напутствовал:

– Доберётесь до Эривани. Оттуда поезжайте в Тифлис. Постарайтесь найти медника Ашота Дарчиняна. У него своя мастерская, дом. Он, наверное, помнит меня и на несколько дней приютит. Но, смотри, Герасим, не злоупотребляй добротой людей, не будь им в тягость. Уходи так, что бы они грустили о твоем уходе, а не вздыхали облегченно. Работать ты умеешь – не пропадёте.

Не только молодую жену-турчанку увозил с собой Герасим. Вез и турецкую, по сути, фамилию. Турецким словами образована она. Да и не могло быть иначе. Все предки Герасима шили обувь. Так и называли их: «чуст дузян», то есть «те, что делают башмаки». Стало быть, по-русски Чустузяны, живи они где-нибудь в Калуге или Твери, могли бы стать Башмачкиными.

В Тифлисе молодые и обосновались. Гульназ, которая по крещении стала называться Репсимэ, родила Герасиму двух сыновей и трех дочерей. Старший сын, названный в честь деда Агабеком, повзрослев, отправился назад в Эривань. А младший Александр отправился туда, где можно было заработать. Тифлис был городом красивой жизни, туда приезжали потратить заработанное. А заработать можно было лишь в Баку.

Оторвался от семьи Александр. Осел в Баку. Даже фамильному ремеслу изменил: стал портным. Хорошим портным. Его и молодого уважительно называли Александром Герасимовичем. А ведь понравился ему новый город, улицы – и узкие с ломающейся перспективой и прямые, как его большая портновская линейка. А какие названия! Торговая, Большая морская, Малая морская, Ольгинская. Он любил лето в этом городе – раскаленный воздух, который, казалось, разливался и рождал миражи. Любил и запах нефти. Морское бурение освоили не так давно, но промыслы подходили к городу всё ближе. Нефть привлекла в город деньги, город становился всё краше. И поехали в Баку люди. Нобель вложился в нефтедобычу, немцы налаживали мыловаренные фабрики. И район появился под Баку – Сабунчи, то есть Мыльники. Ехали и из самой России. Много людей – много заказчиков. Дела у Александра Герасимовича шли неплохо.

Из Астрахани приехала армянская семья. Поселились в соседнем квартале. И зашли как-то в будочку Александра вместе с дочерью. Разговорились по-соседски. А у Александра радостно забилось сердце, когда он узнал, что девушку зовут, как и мать, Репсимэ. Девушка по-армянски говорила плохо, перемежала армянские слова с русскими, но это не мешало: бакинцы, а Александр уже считал себя бакинцем, по-русски говорили хорошо. А уж когда молодые встретились взглядами, о правильных словах можно было и не думать.

Такова, наверное, была судьба мужчин этого рода: отец женился на турчанке, сын на девушке из далёкой Астрахани. И другая улыбка судьбы: девочек рождалось больше. У Александра Герасимовича были три сестры. Родились у него три дочери и один сын Ерванд. На его-то долю и выпали испытания. Основательно учиться было некогда, работать приходилось у немца – обивщика мебели, на почте. Немец был суров, за складки на обивке, за недостаточно ровный ряд мебельных гвоздей с золотистыми шляпками бил линейкой по рукам. Приговаривал:

– Люди не скажут, что Ерванд плохо сделал, люди скажут: у Штольца плохо делают.

Хоть руки от таких уроков болели, он усвоил уроки эти на всю жизнь. И до самой старости был добросовестным в работе и службе.

Работа работой, а молодежи погулять хотелось. Нравился Губернаторский садик рядом с красивым зданием Бакинского дворянского собрания. Но у входа в садик стоял жандарм, а над входом надпись предупреждала: «Нижним чинам и собакам вход воспрещен». Попадешь или нет в сад, зависело от расположения жандарма. Был и другой садик, Молоканский – не такой уютный, но погулять и там было приятно.

А на Пасху юноши ходили к церквам. Высматривали стайки барышень без сопровождения взрослых.

– Христос воскресе! – сняв картузы, подходили к барышням и могли безнаказанно целоваться.

– Воистину воскресе! – отвечали смущённые барышни, но против поцелуев не протестовали.

Но это позже, а в 1905 году город гудел. Бастовали и протестовали, казалось, все: нефтяники, печатники, булочники. Что заставило сносно живущего ремесленника ввязаться в политические события, сказать трудно. Но ввязался да еще и двенадцатилетнего подростка-сына привлёк. Позвал его к себе, вынул из нижнего ящика кусок красной материи, велел сыну снять рубашку обмотаться этим кумачом, затем снова рубашку напялить.

– А теперь, Ерванд, беги к дяде Вахтангу, отдай материю ему. Но будь осторожен.

У Вахтанга мальчика ждали. Торопливо размотали материю и понесли куда-то. А выйдя на улицу, Ерванд увидел, как проходит между домами возбуждённая толпа, как впереди взмыл ввысь кусок красной материи, принесённый им. Но, видно, не только передачей кумача поучаствовал Александр Герасимович в первой революции. Видимо, так поучаствовал, что после следствия оказался в Чите, а затем и в Харбине. Вернулся подавленным, больным, а вскоре разгорелась германская война. Ерванда как единственного сына не должны были призывать, но призвали…

Весна на Апшероне буйная, быстрая. Порою кажется, что деревья накрываются шапками белых и розовых цветов в два дня. И сразу же появляются мелкие клейкие зелёные листочки. А когда цветёт гранат, глаз вовсе не оторвать. Весной же пришла и другая жизнь. Пришла вместе с Красной Армией, и молодой высокий бывший унтер-офицер с выразительным, как у деда Герасима, профилем стал одним из красных командиров. Так же стремительно, как апшеронская весна, неслась его жизнь, словно кавалерийские команды: «С коня!», «На конь!». Остались в прошлом кавалерийские атаки германской, началась другая служба, где больше надо было не атаковать и рубить, а организовывать, начинать на пустом месте.

Он толком так и не сумел научиться ничему другому. Некогда было. Вот дядя, Агабек Герасимович, нередко выговаривал племяннику:

– Работай над собой, Ерванд. Следи за своей речью, читай!

Легко было дяде говорить. Он сумел образование получить. А племянник нет. С юности работал. Единственный мужчина, он должен был содержать мать и сестёр, особенно после ареста и ссылки отца. Молодость съела война. Теперь вот военная служба. Только это и умел. И умел хорошо, организатором был превосходным.

Быстро проходит здесь весна. Очень скоро начинается лето – знойное, жаркое, когда воздух раскален и переливается, как вода. Молодого командира, к тому же недавно женившегося, направляли к новому месту службы. Беременную жену нужно было брать с собой.

Вечером накануне отъезда молодых Репсимэ долго говорила с молодой невесткой:

– Трудно вам будет, доченька, трудные времена настают, неясные. Мой сын служить будет хорошо и тебя любить будет, я знаю. А вот о доме придётся заботиться тебе. Ты, хоть и совсем девочка, но хозяйственная – я заметила. У тебя всё получится. Я помочь вам не смогу – не знаю, где вы будете, когда я умру. И многого я дать не могу, ты знаешь. Возьми, детка, эту серебряную сахарницу. Не знаю, откуда она у нас. Видишь – она одна, других предметов нет, но мама ценила её и берегла. Когда я выходила замуж, мама дала её мне и сказала: «Пусть ваша жизнь будет сладкой». Сейчас жизнь не сладкая, но я даю это тебе, береги и ты. Ничего в ней особенного, но она вам поможет. Я верю.

И действительно, помогала сахарница. Сколько раз потом, когда, уже снова вернувшись в Баку, еле сводили концы с концами, приходилось закладывать её в ломбард. Деньги там давали небольшие, но выжить было можно. И всякий раз удавалось выкупить сахарницу обратно. Она стала талисманом.

…Пламя керосиновой лампы давало немного света. Лицо свекрови казалось печальным и постаревшим. Она вздохнула, поцеловала невестку и пошла к себе.

А молодая внимательно рассматривала сахарницу. Заметила красивый черный узор, а вот клеймо просматривалось плохо, а, может, света не хватало. Потом она старательно завернула подарок в тряпицу, спрятала свёрток глубже в узел, который предстояло взять утром с собой. В окно вливалась текучая, облепляющая влагой и духотой южная ночь. Пели на все голоса цикады. Где-то завыла собака.

II

Одинокий вой становился громче, протяжнее в тихом морозном воздухе. Рвал душу. Потом послышалась ругань, звяканье цепи, собачий визг и скулёж – хозяин перетянул скулившего пса плетью и загнал в конуру, чтобы беду не накликал. Всё стихло.

А на следующий день беда пришла – Сану Сысоева убило сосулькой. Он был, конечно, Саней, Александром, но в семье окончания слов произносили на северный манер твёрдо: «тёта Лида», «Сана».

С причудами были Сысоевы. Сана вот не любил головных уборов. И обыкновенно в Великом посту, как только чувствовал, что солнце повернуло на весну, снимал шапку и ходил с открытой ветру и солнцу головой. Вот и поплатился за щегольство. Из-под крыши сорвалась большая сосулька и проломила ему темя. Сбежались люди, смотрели на распростертого Александра Ивановича и долго помнили потом, как на снегу разметались его окровавленные тёмно-каштановые кудри. Сысоевы были темноволосы.

Сысоевых в городе и далеко за ним знали давно. Толк в своем деле знали, дело расширяли. Сысоев-старший передал дело сыну – и отошёл. Не только от дел, но от мира этого грешного. Сын Иван стал хозяйствовать. Завёл семью, родил детей. Сына и дочь назвал одинаково – Александр и Александра. Дети выросли, обзавелись семьями. И теперь вот лежал Александр на снегу.

А Иван Сысоев потерял не только сына – работника. Да что там работника – потерял хозяина, на котором всё держалось дело. Сам-то Иван Сысоев хозяином был не справным. От отца досталось ему немало: лавки, какое-то производство, даже небольшой пароходик. Но сын любил лошадей и женщин. Лошади были страстью даже большей, чем женщины. Всё уходило на них. И добро бы заводчиком стал, богател бы на лошадях – нет же: спускал всё, что имел.

Любил Иван Сысоев и выпить. И была у него особая серебряная стопка. Откуда появилась она в семье, и сам бы не сказал. Видно, отец привез откуда – хорошим купцом был, ездил не только по Северу. Много всяких подарков и гостинцев привозил из поездок – каждому свое.

Пил Иван обстоятельно, со вкусом. Пил и водку, и вино. И к каждому напитку каждый раз подбирал свою закуску. Стопку наполнял не до краев. Оставался невысокий серебряный бортик стопки, чтобы выглядело не грубо, не примитивно – любил купец изящество во всём. А уж разные красивые вещички: портсигары, щипчики для снятия нагара со свечей, разрезальный ножик с костяной ручкой – не переводились. Вот и пил с изяществом. Никогда, что называется, не гнал жеребцов, не опрокидывал стопку за стопкой – а всё с разговором, иногда с песней, а то и со стихами-прибаутками. Прежде, чем запить вином рыбное, мог изречь: «Рыба посуху не ходит, без воды не может жить». И уж потом неспешно выпивал стопку. Ждал, когда напиток «разойдётся», и только потом снова принимался за трапезу.

Жить хотелось красиво. Заниматься делами некогда было. А потому и в лавке показывался редко. И частенько в лавке сидела дочь Шура. Хочешь, нет ли, а научилась девушка ловко и быстро считать в уме. И когда была уже немолода, способность эту не потеряла. Приезжали погостить сыновья – хирург, инженер, студент-математик. Садились за преферанс, и матушка частенько премило обставляла своих учёных сыновей. И всего-то детей было девять. Но не все ещё появились на свет, а появившиеся были малы, когда лежал на снегу их дядя Сана Сысоев.

Заснежен зимой Сольвычегодск. Морозен воздух, прямо стоят дымы из печных труб, уходят в небо. Утром – скрип-скрип! – бегут детишки в школу. Александра Ивановна, уже давно не Сысоева, провожала старших, провожала мужа, учителя семилетней школы. А ведь не очень хотелось состоятельному тогда ещё Ивану Сысоеву отдавать дочь за молодого учителя, но сдался. И приданое хорошее дал. А в приданом оказалась и любимая иванова стопка. Чем-то тронул, видно, будущий зять. Может, отозвалась в разгульной душе Ивана Сысоева его музыкальность. Играл зять на скрипке и мандолине, что передал позже среднему сыну, выучившемуся еще и на флейте играть. Все были музыкальны. И сама Александра Ивановна хорошо пела. Любили в семье петь, вечерами собирались за столом и затягивали:

 
Слети к нам, тихий вечер,
На мирные поля.
Тебе поём мы песню,
Вечерняя заря.
 

Пели слаженно, глубоко, протяжно. В общей слаженности, постепенно крепли, напрягались, уходили ввысь, два голоса Александры Ивановны и старшей дочери Маруси. Оба голоса вели, остальные гораздо тише поддерживали, и завершали песню:

 
И в дальней роще звонко
Уж соловей пропел.
 

Пили чай, тихо беседовали. Иногда после долгой паузы Александра Ивановна начинала:

 
Как у ясной зореньки
Много ярких звёзд,
А у тёмной ноченьки
Им и счёту нет.
 

Становилось тихо-тихо, песню никто не подхватывал, давали матери спеть самой.

Но жилось несмотря на веселье и песни нелегко. Трудно ведь, когда своих девять да еще четверых сирот умершего брата приютил. Поэтому, хоть и в городе жили, хоть и учителем был Александр Дидимович, а к ручному крестьянскому труду детей приучал сызмальства. Сделал вот у кузнеца маленькие косы – и два брата ходили на мыс над Вычегдой косить траву для коровы. Когда с отцом, а когда и одни. А корову привёл на двор купец Хмельнов, знавший и Сысоевых, но больше из уважения к самому учителю:

– Не в обиду, Александр Дидимович, примите подарок. Молочко детишкам нужно. Не обижайтесь на меня и меня не обижайте – примите.

И к охоте братья рано были приучены. Что помогло, когда Александр Дидимович заболел и надолго слёг. Отец болел так долго и тяжело, что спорый на ручную работу средний сын соорудил у кровати на стене звоночек. При необходимости отец звонил. Да, приходилось братьям, ещё подросткам, ходить на охоту. Вставали затемно. Боязно было идти по тёмному лесу, тяжело и неудобно нести несоразмерное с ростом ружьё, но когда удавалось добыть тетерева или зайца, чувствовали себя кормильцами.

Но всё обошлось, отец выздоровел. Даже выпить порой мог. Вот и пригодилась тестева стопка. Из неё, серебряной, и напиток был словно мягче, радовал душу. Да и вообще многое изменилось. Уже прошло к этому времени два года, как докатилась до северного края весть о революции в Питере. Да и то сказать: что значит – докатилась. Её, может, и ждали. Край-то ссыльный. Не один известный впоследствии человек отбывал здесь изгнание. Был среди них и самый известный. Горец.

То ли из-за добрых воспоминаний о северянах, не желавших ссыльным зла, то ли по другой какой причине революция здесь не свирепствовала. И крепостной неволи прежде не было, и революция прошлась по верхам. Вот и Александру Дидимовичу не припомнили его родства со старым купеческим родом. Напротив, оценили его способности, учли уважение к нему жителей – и стал бывший учитель директором школы. А потом, незадолго до смерти, присвоили Александру Дидимовичу новое тогда звание Героя труда.

По этому поводу учителя и ученики устроили в школе торжество. В тайне от директора. Не любил он ни славословий в свой адрес, ни пышных торжеств. В школе был оркестр. Учитель пения занимался с музыкантами серьёзно, подолгу заставлял повторять партии, чтобы на выступлениях никаких шероховатостей не было.

Этот оркестр и должен был приветствовать директора. Двери раскрылись. В сопровождении работников отдела образования вошёл и Александр Дидимович. Оркестр заиграл. Сидел в оркестре со скрипкой и средний сын директора. Вдруг собравшиеся зашушукались, педагоги и старшеклассники подхватили любимого директора на руки и понесли. Из-за выступивших слёз сын его не видел нот, играл по памяти. Но справился, сыграл хорошо – уроки Никодима Ильича не прошли даром. Да, хорошим музыкантом мог бы он стать. Обладал, помимо музыкального дара, и артистическими способностями: во многих спектаклях и в школе, и позже в техникуме участвовал. Но ни музыкантом, ни артистом сын не стал. Стал инженером-строителем, а война и вовсе привела его в авиацию. И после войны не сразу смог он вернуться к своей профессии. Когда, к тому времени офицер штаба одного из округов, он запросился в отставку, ему намекнули, что негоже коммунисту такие рапорты подавать, последствия могут быть, сами понимаете, товарищ подполковник, какие. А через десять лет после войны, когда до пенсии военной оставалось совсем не много, вспомнили, наверное, о старой просьбе и, как говорят, попал подполковник по сокращение. Тогда же родился у него сын. Поздний ребёнок.

Александра Ивановна рождения внука не дождалась, хотя надолго пережила мужа.