Текст книги "Продавец снов"

Глава 2

Выйдя из подъезда, Кузьмич посмотрел по сторонам. Скамейки возле дома и беседка пустовали. Не было ни игроков в домино, ни старожилов, дремавших на лавочках в тени тополей, ни вечно шушукающих вслед старых перечниц, смакующих последние новости. Даже обычно открытые форточки, разносившие по двору ароматы приготавливаемой снеди, были плотно закрыты. Двор словно осиротел, из него ушла та обыденная привычная жизнь.

Кузьмич посмотрел на небо: ни грозы, ни дождя ничего не предвещало. Всё это крайне удивило его, но, не отягощая себя догадками, он не спеша проследовал по опустевшему двору и, повернув в переулок, направился к ближайшему магазину.

По дороге он встретил единственного до синевы небритого гражданина, тянувшего за собой на верёвке упирающуюся дворнягу.

– Эй, пролетарий, купи собачку! Недорого! Всего троячок, – прохрипел он, обращаясь к слесарю.

Слесарь остановился, прикинув в уме, зачем ему дворняга и сколько у него денег. Подытожив, решил, что дворняга ему не нужна, но её жаль, а денег хватает впритык. Но если взять одну бутылку и быть поскромнее с закусками, то это ещё не конец света, вполне можно свести концы с концами.

– Отпусти животное, душегуб. Они же братья наши меньшие, – возмутился он.

Мужик ссутулился, и, покосившись на собаку, пробурчал:

– Ну, тогда хоть рубль дай – отпущу.

– Эх, Россея! Когда же мы просить-то перестанем? – вздохнул Кузьмич и высыпал ему на ладонь всю мелочь.

На удивление Кузьмича, магазин был открыт и безлюден – ни очередей, ни продавцов. «Куда их всех черти подевали, неужели в стране сухой закон ввели? Вот уж это действительно конец света!» – с ужасом подумал он. Слесарь, всё же не теряя духа, подошёл к прилавку и, постучав о него, позвал:

– Есть кто? Обслужите!

Дверь подсобки скрипнула. Из неё вышла худющая продавщица. Имитируя бюст, она оттопырила на груди фартук, повернувшись к небольшому зеркалу, висевшему под вывеской «Пьянству – бой!» и «Вино и водка отпускаются после одиннадцати часов», поправила чепец.

– Чё орёшь, не глухая! – возмутилась она и воткнулась в него оценивающим взглядом.

– А чего никого нет-то? – словно оправдываясь, спросил Кузьмич.

– Собрание! К митингу завтрашнему готовимся, «О взятии повышенных обязательств», – торжественно ответила продавщица.

– А-а-а, – понимающе закивал головой слесарь. – Это правильное решение, товарищи!

– Тебе водки, что ли? – спросила она, и, пока слесарь туго соображал – что почём, проницательно ответила за него: – Одну, значит?

– Да, – подтвердил Кузьмич.

Продавщица, не отрывая от него глаз, поставила на прилавок бутылку «Столичной».

– И закуски бы какой, – добавил он.

– Весь ассортимент на витрине, – отрезала она.

В ассортименте, под заляпанным стеклом от тыкающих в него пальцев, имелась «братская могила», то есть килька в томате, селёдка пряного посола и залежавшаяся колбаса «Любительская» с зелёным отливом.

– У вас тут осетров с крабами для антуражу не хватает, – съязвил, разглядывая витрину, Кузьмич.

– Ты мне ещё похами, а то я так пошучу, что мало не покажется, – и продавщица убрала под прилавок «Столичную».

– Нет, только не это! О, язык мой – враг мой! Жизни лишайте, но не лекарства от похмелья, добрейшая из добрейших, спасительница жаждущих глотка живительной влаги, – взмолился слесарь.

– То-то, здесь тебе не террариум, чтобы на экзотику пялиться, – смягчилась она и выставила обратно бутылку.

– Так и быть, селёдки мне взвесьте, – решил слесарь.

Продавщица с большой неохотой надела резиновую перчатку и полезла в стоящую у прилавка деревянную бочку.

– Мне бы с икрой! – размечтался Кузьмич.

– А не треснет? – что именно, она не уточнила, и добавила, продолжая гонять по кругу мутную жидкость: – На всех барышень не напасёшься.

Слесарь хотел было блеснуть остроумием, но, памятуя недавнюю шутку продавщицы, промолчал.

После долгих усилий продавщица наконец выловила ускользающую от неё селёдку и, посмотрев ей в глаза, заключила:

– Тебе повезло – это девочка.

– Жирна, – довольно сказал Кузьмич и ткнул пальцем в костлявое тело рыбы женской особи.

– Что нагуляла, – оскалилась продавщица.

Взвесив её и рассчитав Кузьмича, она оторвала кусок газеты и, скомкав в него селёдку, вручила покупки слесарю. Сложив весь товар в авоську, Кузьмич, радуясь жизни, поспешил обратно.

Подходя к дому, он вдруг подумал, что авоська пропахнет пряным селёдочным рассолом, щедро сочащимся через набухшую газету. Вынув покупку, и дабы освободить её от обильной влаги, Кузьмич тряхнул свёрток. Газета лопнула, и скользкая особь распласталась на дороге. Кузьмич отлепил от асфальта ускользнувшую беглянку и обтёр носовым платком. Оглядев результат, и решив, что это более несовместимо с товарным видом, в сердцах запустил её с газетой в кусты.

За его спиной скрипнули тормоза машины.

– Что соришь, гражданин? – окликнул его строгий голос.

Обернувшись, Кузьмич обомлел. На дороге стоял грузовой фургон с надписью: «Мебель». Приоткрыв дверцу кабины, к нему обращался офицер с погонами комитета госбезопасности.

– Да я тут кошечкам покушать дал, – промямлил слесарь.

– А сам, что уже накушался? Или, я смотрю, всё мало.

– А, это… – Кузьмич потряс авоськой. – Так это на примочки, захворал малость.

– Слышь, хворый, где здесь дом с номером «8»? А то полчаса уже кружим.

– Да вот он! – Слесарь махнул рукой на фасад своей пятиэтажки.

– Как туда заехать? – спросил офицер, поправляя кобуру на поясе.

У Кузьмича кольнуло под ложечкой.

– За углом, – простучал он зубами. – Там ворота.

– Понятно… – сказал офицер и, оглядев слесаря с головы до ног цепким взглядом, добавил: – А ты, мужик, не создавай толпу, а то примочки не помогут.

Не чувствуя под собой ног, Кузьмич метнулся в переулок и на одном дыхании долетел до подъезда, в подвале которого располагалась мастерская Погодина. Не до конца прикрывая дверь, он выглянул наружу – машина въехала во двор. Из кабины выскочил офицер и, выхватив пистолет, скомандовал:

– Окружить дом, взять этих мерзавцев тёплыми или холодными.

Двери фургона распахнулись и оттуда посыпались вооружённые автоматами солдаты. К офицеру подскочил сержант. Козырнув, он передёрнул затвор автомата.

– Так каких брать-то? – спросил он.

Больше слесарь ничего не слышал. Внутри у него словно что-то оборвалось, в глазах потемнело, он кубарем скатился в подвал и ворвался в мастерскую с зажатой в руках авоськой, где обречённо трепыхалась бутылка «Столичной».

Художники переглянулись и с нетерпением уставились на слесаря. Немая сцена затягивалась, и с ней нарастал страх в глазах Кузьмича и бьющая его как током нервная дрожь, передаваемая содержимому авоськи.

Первым нарушил молчание Погодин.

– Да-а-а… – протянул он. – Это достойно сцены МХАТа.

Слесарь медленно обвёл взглядом присутствующих.

– К нам гости. Сейчас штурмовать начнут, – почти беззвучно прошептал он.

– Какие гости, что произошло? – встрепенулся Стародубцев.

Кузьмич «пожевал» нижнюю губу. Его ладонь скользнула по седому виску и опустилась к сердцу. Оно билось так, что бой кузнечного молота в сравнении с ним был тихим постукиванием чайной ложечки о стенки гранёного стакана.

– Влипли… – выдохнул слесарь.

– А точнее? – в один голос спросили художники.

– Куда уж точнее, дом окружён гэбэшниками.

На улице раздались крики команд и топот сапог. И вслед за недолгим затишьем, в громкоговоритель забасил гнусавый голос:

– Дом окружён. Предлагаю сдаться. В случае сопротивления будем стрелять. Даю минуту на размышление.

– Может, это учения какие идут? – авторитетно предположил Стародубцев. – И вовсе не нас это касается. Отсидимся здесь, пока всё не кончится.

– Вы с ума сошли? – запротестовал Кузьмич, лихорадочно тыча пальцем себе в висок, но чаще попадая в ухо.

– Отсидимся! Как же, размечтались! Тоже мне подпольщики… Это вам не шалаш Владимира Ильича Ленина на озере Разлив. Хватит играть в марксистов. Вы ещё скажите, что с семнадцатого года здесь «Искру» печатаете. Да вас даже до Лубянки не довезут – тут же к стенке поставят.

– А может, обойдётся, – всё ещё впадал, но уже слабее, в оптимизм Стародубцев. – За окном всё же шестьдесят второй год, а не тридцать седьмой. Объясним, что мы законопослушные граждане, художники-соцреалисты.

– Ха, обойдётся! Видали, а? Может, конечно, сначала и обойдётся, шлёпнут не сразу, а прежде с большим пристрастием поинтересуются о ваших дальнейших творческих планах. Эх, был бы у меня сейчас пулемёт «Максим»!

– Чего мелочиться-то, тогда уж броневик, а лучше крейсер «Аврора», – съязвил Стародубцев.

Слесарь сверкнул на художника глазами.

– Как же всё-таки вам не даёт покоя моё пролетарское происхождение. Вот такие, как вы, реалисты, исказили дело и заветы Ильича, а теперь по подвалам прячемся. – Кузьмич сел на пол и, обхватив голову руками, почти застонал: – Ну почему всё это происходит именно сегодня, а не завтра?

– А почему не вчера? – перебил его стенания уже пессимистичный Стародубцев.

– Да бросьте вы! – безнадёжно махнул рукой слесарь. – Почему, почему? Да потому, что вчера нас здесь не было, а завтра могло не быть вовсе. Так что весь этот волюнтаризм мог быть без нас.

– Что вы, в самом деле, уважаемый, заладили – «Быть или не быть?» – вмешался в разговор Погодин. – Берите уж лучше пример с наших бессмертных классиков, скорее – «Что делать?»

– Бежать, чёрт возьми! Неужели вы ещё не поняли? – задохнулся от возмущения Кузьмич.

– Глубокая мысль, – ожил угрюмый Стародубцев. – Осталось дело совсем за малым – куда? Может вы, милейший, укажете нам этот светлый путь.

Слесарь покосился на живописца так, что без слов стало ясно, куда в данный момент он указывает путь.

Вдруг на лице Кузьмича отразилось удивление.

– А это что за дверь? Её вроде бы здесь не было.

– Какая такая дверь? – непонимающе переспросил Стародубцев.

Боясь спугнуть подарок судьбы, который вот-вот может исчезнуть, Кузьмич показал глазами за спины художников. Они оглянулись и увидели то, что не поддавалось объяснению. На холсте картины, где был изображён портрет, материализовалась дверь. Буквально на их глазах произошло очередное чудо.

– Что здесь, в конце концов, происходит? Может мне кто-нибудь объяснить? – взмолился Стародубцев.

– Свято место пусто не бывает, – взволнованно ответил Погодин.

Вдруг дверь отворилась, легко, воздушно, как перевёрнутый лист календаря, закрывающий чёрную дату, оставляя в прошлом суету безумного дня, приближая загадочное будущее, сотканное из паутины забот и проблем. Отворилась, открывая протянувшийся куда-то длинный коридор. И это необыкновенное, необъяснимое чудо впускало их в свою тайну, не оставляя выбора.

Наступившую тишину в мастерской разорвал мегафон:

– Ваша минута истекла.

Отдаваясь в подвале эхом, по бетону загрохотали сапоги.

Замешательство развеял Кузьмич.

– Как говаривал великий полководец: «По коням!» – ободряюще крикнул он и буквально влетел в открывшийся коридор.

– Стойте! – окликнул его Стародубцев.

– Что такое? Хотите остаться и сообщить товарищам чекистам о своих творческих планах? – поинтересовался слесарь.

– Оставьте вы это, – художник показал на бутылку «Столичной», – может, с этим туда нельзя.

– Да вы что, милейший, – запротестовал Кузьмич, – оставить здесь это… Вы в своём уме? Или смерти хотите, совсем от радости бдительность потеряли. Ха! Это же в два счёта даже невооружённым взглядом трезвенника сразу вычисляется, сколько нас здесь было.

– Ну, смотрите, я предупреждал, – сказал Стародубцев.

И они поторопились шагнуть в загадочную зовущую неопределённость, с надеждой на спасение и с верой в русское «авось».

Глава 3

Дверь за ними закрылась и исчезла, будто её не было вовсе. Они прошли по коридору и оказались в сумерках слабо освещённого помещения. Кроме одиноко пустующей вешалки, стоящей в углу, и белой двери с позолоченной ручкой, здесь не имелось ничего. Над дверью светилось засиженное мухами зелёное пятно с ядовито-оранжевой надписью: «Служебный вход».

– Мухи! – нарушил тишину Кузьмич.

– При чём тут мухи? – переспросил Погодин.

– Как при чём?! Это же означает две вещи. Одна из них радует: здесь есть жизнь! Вторая же менее приятна, – продолжил истолковывать сомнительную примету Кузьмич, – теперь мы точно влипли!

– Послушаешь вас – и умом можно тронуться, куда ни кинься – кругом одни враги, – сказал Стародубцев.

Он подошёл к двери и подёргал за ручку. Дверь была заперта.

– Соблюдайте конспирацию, – хмурясь, предостерёг Кузьмич.

– Что за глупость? Может, мне ещё прикажете ветошью прикинуться и тухнуть в этом склепе? – возмутился Иван. – Нет уж, с меня хватит! – и он стал что есть силы стучать кулаком в дверь.

– Бога ради, успокойте своего друга, – обратился к Погодину Кузьмич.

– Как вы себе это представляете? – поинтересовался Семён.

Кузьмич, негодуя, показал на вешалку.

– Да вот, хоть бы ею. И раза так два-три успокойте.

Стародубцев резко повернулся и, сверля пальцем воздух в сторону слесаря, зашипел сквозь зубы:

– Вот! Вот она, классовая неприязнь. Мне надоели ваши дурацкие советы, меня тошнит от вашего идиотского толкования надуманных примет. И, более того, мне надоели вы сами.

– Третьим будешь? – вдруг раздался чей-то голос из тёмного угла.

– Что за чепуха? Каким это третьим? – в недоумении пробормотал Стародубцев, с тревогой всматриваясь в говорящую из угла темноту.

– Ну, если не хочешь быть третьим, будь тогда первым, – сказал тот же голос.

Недоумение художника было недолгим. Догадка занозой кольнула в сердце.

– Засада! – цепенея от страха, промолвил он.

Могильный холод пробрал Ивана до костей. В голове всё помутилось. Земля качнулась под ногами. Подоспевший Погодин едва успел подхватить его под руки.

– Прислоните его к стенке, – заботливо посоветовал тот же голос.

– Окружили, гады! – с горечью в голосе бросил Кузьмич.

Заслонив собой живописцев, он с криком «Но пасаран! Стреляй, сволочь!» – рванул на себе рубашку, и явил на свет, вытатуированных на груди, трёх синебородых отцов мирового пролетариата: Карла Маркса, Фридриха Энгельса и Ленина.

И под косые взгляды столпов материализма в мрачный угол пушечным ядром просвистела бутылка «Столичной».

Из темноты не раздалось ни выстрела, сотрясающего стены, ни крика, разрывающего воздух, лишь в сторону запасного выхода, по стене, скользнула тень. Но, налетев на застывшую глыбу силуэта, впечатанную в стену тенью Кузьмича, она отвалилась куском отсыревшей штукатурки и шлёпнулась на пол.

В происходящее невозможно было поверить. Этого просто не могло быть, но это было. Казалось, ещё мгновение и для них откроется какая-то великая тайна.

– Креста на вас нет, – рассеивая надежды, пробулькала жидкая кучка извести, источая запах «Столичной».

– Вот тебе и «Диалектика», вот тебе и «Исторический материализм», – прошептал Кузьмич, осенив себя крестным знамением.

Вдруг распластанная субстанция оторвалась от пола и повисла в воздухе. Затем она стала вращаться всё быстрее и быстрее. Бешеный волчок заструился ярким светом, забрезжил всполохами огненных искр. И прямо на глазах у заворожённых беглецов из него, как чёрт из табакерки, появился вполне приличный гражданин приятной наружности, ростом выше среднего, с копной седых волос и с хитрым прищуром голубых глаз.

– Эйнштейн! – крякнул изумлённый Кузьмич.

– Вы кто? – осведомился у седовласого явления, усомнившийся в домыслах слесаря Погодин.

– Ангел! – ответил гражданин белозубой улыбкой.

– А где перья? – недоверчиво спросил Кузьмич.

– Крылья, – уточнил Семён, имевший более точное представление о библейской тематике.

– Крылья – это атавизм. И не святым духом я питаюсь, а пью и ем, нужду справляю. В общем, ничто мирское мне не чуждо. Ещё вопросы будут?

– Так что же, значит, мы уже того? – спросил полуживой Стародубцев.

– Не того… – Ангел закатил глаза, – а этого, – он покрутил пальцем у виска, – от страха совсем голову потеряли. Я тут было с предложением к вашей троице: не ломать дверь, а по очереди пройти в зал. А вы сразу «сволочь», да и бутылкой зачем швырять?

– Извиняемся, но вы тоже хороши. Ваше предложение прозвучало как построение на эшафот, – отпарировал Погодин.

– Что же делать, если у вас, у людей, всё по очереди, да по записи на каждом шагу. Да и в традициях всё на троих. – Ангел покосился на осколки «Столичной».

– Где мы, милейший? Растолкуйте нам, грешным, – взмолился Стародубцев.

– В галерее изобразительных искусств. Картина вашего коллеги стала тысячным пополнением коллекции. Её автор, – Ангел указал на Погодина, – и все вы являетесь почётными гостями выставки.

– Выходит, исчезнувший портрет – дело ваших рук? Тогда как же насчёт восьмой заповеди – «Не укради», или в вашем департаменте её не чтут? – спросил Семён.

– Не делайте поспешных выводов. Тот человек, посетивший вашу мастерскую и заказавший свой портрет, как и собиратель коллекции, одно лицо – это граф Сен-Жермен. Картина была им оплачена, все условия выполнены. С обеих сторон должников нет.

– Как? Не может этого быть. Неужели это был сам граф Сен-Жермен? Сюрприз за сюрпризом! – Погодин развёл руками. – Удивили так удивили. Я уж, признаться, был уверен, что этого мистика давно упокоила земля.

– Отнюдь нет. До тех пор, пока она вертится, он будет встречать на ней рассвет за рассветом. Так что сюрпризы только начинаются, – заверил Ангел.

– Коль всё так славно складывается, то скажите, уважаемый, в вашей галерее буфет имеется? – осведомился Кузьмич.

Ангел невозмутимо посмотрел на слесаря:

– Низко летаете! У нас трапезная, а не общепит.

– А водка у вас в разлив или в таре подаётся? – не унимался Кузьмич.

– Как пожелаете! Наливайте и пейте. Своя рука – владыка, – развеял сомнения Ангел.

– Что же вы раньше-то молчали, товарищ?! – с облегчением вздохнул слесарь. – Собственно, что мы здесь топчемся? По коням!

– Нет! И ещё раз нет! С меня хватит! – возразил Стародубцев. – Вы уж как знаете, а я домой и только домой. Незамедлительно! Снотворного, в постель – и забыться.

– Что ж, пусть будет по-вашему, – сказал Ангел. – Ну а вы, Семён Данилович, что решили?

– Извольте удивлять дальше, – ответил художник.

– Тогда вначале откушать в трапезной, или сразу в картинный зал променад совершить?

– Пожалуй, второе, – пожелал Семён.

– Это правильный выбор, – согласился Ангел и, посмотрев на Стародубцева, добавил: – Каждый выбирает дорогу себе сам.

– Вот и чудненько, правильно мыслите, как реалист, – вмешался Кузьмич, обращаясь к Ивану. – Вам лучше пить капли и соблюдать постельный режим. С вашей впечатлительностью даже третьим быть чревато, не то что первым. Да-с!

– А-а-ап! – скомандовал Ангел и щёлкнул пальцами. Стародубцев перевернулся в воздухе и в мгновение ока исчез.

– Класс! – с восхищением бросил Кузьмич. – Разрешите пожать вам руку, товарищ.

– За что такая честь? – удивился Ангел.

– Такого кульбита я ещё не видел, цирк просто отдыхает.

– Пустяки, займёмся более приятными делами. – Ангел открыл служебный вход. – Милости прошу или как говорят – добро пожаловать!

Глава 4

После того, как Иван Стародубцев был отправлен поправить пошатнувшееся здоровье, Семён Погодин, не раздумывая ни минуты, направился в картинную галерею. Слесарь же с Ангелом проследовали в трапезную.

В центре огромного зала стоял большой овальный стол, буквально ломившийся от изобилия разнообразных яств. Кузьмич сконфуженно помялся от такого эшафота чревоугодия, и сфокусировал блуждающий взгляд на графинчике с водкой.

– Водка «Монастырская» – чистейшая, как слеза, вкус подобен райскому нектару, – отрекомендовал её качества Ангел. – Наливайте и пейте себе, без всяких церемоний.

– Понял, – ответил Кузьмич, принимая предложение как руководство к действию.

Налив себе до краёв хрустальную рюмку, слесарь медленно оглядел через неё просившийся в рот ароматный «натюрморт» разврата.

– Чтоб я так жил! – вдохновенно произнёс он, пуская при этом предательскую слюну. И уже было собрался приговорить налитое к употреблению внутрь, как увиденное им передёрнуло всё его существо. Ангел цедил водку мелкими глотками. При этом морщился и давился, будто это был не райский нектар, а вонючая касторка.

– Что ты её мучаешь?! – возмутился Кузьмич.

Ангел оторвался от рюмки и непонимающе захлопал глазами.

– Этот продукт требует мгновенной атаки, а не осады. Только сокрушительный залп до полного уничтожения. Смотри! – выпалил Кузьмич, и одним уверенным жестом лихо опрокинул содержимое рюмки себе в рот.

– Здорово! – восхитился Ангел.

– Это ещё что, так – баловство, – заскромничал слесарь. – Вот у меня в семнадцатом году ротный был, так тот пил так пил, одно загляденье – просто песня. Пил так, будто на врагов хаживал, до полного уничтожения. Жаль, погиб, когда в семнадцатом Зимний брали. Понимаешь, мальца пожалел, не дал юнкера на штыки поднять. А он ему вместо «спасибо» – пулю в живот всадил. Так, даже умирая, ротный матросикам наказал, чтобы они его не кончали, а налили ему водки. И чтобы эта белогвардейская сволочь вместо ружья лучше стакан научилась держать. Словом, геройский был человек! – Кузьмич смахнул слезу. – Давай выпьем ещё по одной, чтобы между первой и второй пуля не просвистела, – предложил он.

Ангел понимающе кивнул и налил себе половину рюмки, что не ускользнуло от внимания слесаря и задело его душевные струны.

– Нет, нет и ещё раз нет! – возмутился он содеянным. – Рюмку надобно наливать до краёв, дабы жизнь была полной и богатой, и выпивать обязательно до дна, до последней капли. Этим ты выражаешь уважение как к гостю, так и к хозяину, и то, что не держишь на них никакого зла.

Они разлили по полной. Чокнулись, и, не оставляя времени для пули, дружно выпили всё до единой капли одним глотком.

Кузьмич побродил взглядом по столу, но теряясь в выборе закуски, так ни на чём конкретном и не остановился.

– Ты закусывай, закусывай, – подбодрил Ангел, видя замешательство слесаря. – Вот, рекомендую витамины «а ля натюрель»… – Он пододвинул к нему вазу с овощами и фруктами.

Кузьмич вяло заживал выпитое листом зелёного салата.

– Вот у тебя всё на столе есть, глаза разбегаются, но всё-таки чего-то не хватает.

– Это чего у меня-то не хватает? – обиженно спросил Ангел.

– Ну как её?.. – Слесарь защёлкал пальцами, но, так и не вспомнив, махнул рукой. – Ладно, потом скажу, – уверил он.

– Может, что не так? – забеспокоился Ангел. – Ты скажи или, может, попросить о чём желаешь?

– Теперь давай выпьем за то, чтобы между второй и третьей вражеский штык не пролез, – выдал Кузьмич.

Они сомкнули рюмки, не оставляя шанса и штыку.

– Вот никто нас, мужиков, не понимает, – слесарь ударил себя в грудь кулаком, – а ведь когда мы пьём, мы как щит. Ни одна интервенция нам не страшна. Ничто не просвистит, ничто не пролезет, – заключил он.

– А птица пролетит? – спросил Ангел.

– Птица – это символ мира, пускай себе летает, – пояснил Кузьмич.

– А ангел?

– И ангел тоже пусть летает, а самолёт ни-ни! – Слесарь врезал ребром ладони по столу. – Нельзя! Не допустим, чтобы он бороздил наши небесные просторы. Дадим отпор! Альберт, дадим там всяким разным отпор?

– Дадим! – поддержал Ангел.

И они дали отпор, закусив на сей раз малосольным огурчиком. Кузьмич пристально посмотрел на Ангела.

– Опять что-то не так? – забеспокоился Ангел под прицельным взглядом слесаря.

– Ты не обижаешься, что я тебя Альбертом зову, а то кто вас, ангелов, знает? Затаишь ещё на меня обиду, а я ведь от чистого сердца: что думаю, то и говорю. Понимаешь?! Уж очень ты похож на великого физика. Ну, прямо как две капли воды.

– Да зови меня как хочешь, только самолётом не называй!

– Святой… – с восхищением прошептал Кузьмич. – А давай выпьем на брудершафт – будешь мне братом, а я – тебе.

Предложение слесаря было встречено с пониманием. Они выпили, обнялись и троекратно облобызались в щёки.

– Добрый ты, Альберт, от смерти нас спас. Не открой нам дверь в галерею, то был бы всем капут, – слесарь провёл большим пальцем по горлу, – стенки не миновать. Вот скажи мне, брат, у нас русское гостеприимство, а у вас какое – ангельское?

– Да, – согласился Ангел, – но, смотря, опять же, кому. Достойным – «Да», а недостойным – «Но пасран».

– «Но пасаран», – поправил Кузьмич, – как это ты правильно сказал, аж дух захватывает. Раньше-то я думал, что только два гостеприимства есть: сыр в мышеловке, да наше – русское.

– Как это понять? – заинтересовался Ангел.

– Первое – оно и без слов понятно: халявы за «спасибо» не бывает, – начал объяснять слесарь, – второе же просто, как теорема Ферма, лежит в загадке русской души. Мы гостям всегда рады, а если гости ещё и свои в доску, то и подавно. Распахнётся душа, как меха гармошки, запоёт, понесётся в рай. Всё на стол мечи, до последнего огурца, ничегошеньки не жаль. Ну а если уж нет ничего, то с себя рубаху последнюю отдашь. Короче, полное радушие и понимание. Соображаешь? Потому что каждая хорошая пьянка, она, брат, как последняя.

– Слушай, брат Кузьмич, – Ангел хлопнул его по плечу, – а сделай мне такую же татуировку, как у тебя.

– Понравилась? – расплылся в улыбке Кузьмич.

– Ещё бы. Впечатляет!

– Конечно, сделаю, брат Альберт, – согласился слесарь. Но после недолгого раздумья развёл руками: – Извини, нельзя. Ты же вроде как лицо духовного звания, из лагеря идеалистов будешь, а не материалистов, – рассудил он.

– Да, – с сожалением согласился Ангел, – нельзя.

– Знаешь, я тебе другую наколку сделаю, да такую, что все ахнут. – Кузьмич, почёсывая затылок, задумался.

– Какую? Какую? – оживился Ангел.

– Отца, сына и Святого Духа! – выдал счастливый Кузьмич.

– Да ты что! – всплеснул руками изумлённый Ангел. Затем он, схватив одной рукой пустую тарелку, стал обмахивать себя ею, как веером, другой рукой схватил графин с водой и сделал большой глоток, недопитое же вылил себе на голову. – Ну ты, брат, даёшь! – наконец выдохнул он, мгновенно трезвея. – И как ты себе это представляешь? Ты хоть знаешь, какие они?

– Догадываюсь! Наверное, такие же, как и те, что тут изображены, – слесарь ударил себя в грудь кулаком, – но только вид не в профиль, а анфас. Ну а если я ошибаюсь, Погодин поможет, он у нас всё знает. Да и ты, если что, подскажешь!

– Нельзя! – сник Ангел.

– Почему? – спросил раздосадованный Кузьмич.

– Грешно, другие ангелы за подхалима сочтут. Решат ещё, что я лизоблюд.

– Как это у вас всё не по-людски, у нас за такой «натюрморт» тебя как борца за идею сочтут. Ладно, ты главное духом не падай, нельзя так нельзя. Ну, тогда я тебе тельняшку свою на память подарю. Я в ней в семнадцатом на Зимний хаживал.

– Идёт! – одобрил Альберт. – Кузьмич, а ты партийный?

– Нет, но я порой выполнял ответственные поручения. За «Столичной» хаживал в магазин, так что какой-никакой, а партийный опыт у меня есть. – Вдруг Кузьмич засиял, как начищенный самовар: – Вспомнил! Вспомнил! – Он ткнул вилкой в лежащую на блюде рыбёшку, украшенную зеленью и дольками лимона. – В этой кильке нет томатного соуса, – констатировал слесарь.

Ангел склонился над анчоусами.

– Действительно, нет! – согласился он. – А зачем?

– Так это же самый смак. Язык проглотишь!

– И где же его взять этот самый смак?

– Там есть! – Кузьмич замахал куда-то рукой.

– Где там? – Ангел огляделся по сторонам.

– В нашем «Продмаге» есть килька в томате, – расплылся в улыбке слесарь. – Слушай, есть идея! Погодина попросим в него дверь на стенке намалевать, чтобы мы за ней туда-сюда, туда-сюда.

– Нет вопросов, – поддержал идею Альберт.

– Только домой за деньгами сначала надо заскочить. Товар – деньги, деньги – товар. Этого ещё никто не отменял. Это, брат, целая наука. «Капитал» называется.

– Как интересно… – Ангел покачал седой головой.

– Послушай, брат Альберт, вот меня вопрос мучает. Объясни ты мне, как художник художнику, почему у вас галерея, а не музей, в чём тут разница?

– Всё очень просто. У нас выставляются только картины, а в музеи всякого разного чуда со всего света собранно. Ну, это как маленький «Продмаг» и большущий «ГУМ». Если в первом случае в нём предложены только продукты, то во втором намешана всякая всячина. Я доходчиво объяснил?

– Да, лучше чем художник художнику, прямо скажем – как знающий своё дело лектор.

– За понимание! – сказал Ангел, поднимая очередную рюмку.

– Может, споём, – предложил Кузьмич.

– Споём, – одобрил Альберт. – Только давай такую песню, брат Кузьмич, чтобы чертям тошно стало. У тебя есть такая?

– Конечно, есть, – воспрянул духом слесарь и, не раздумывая, запел:

 
Наш паровоз, вперёд лети.
В Коммуне остановка.
Другого нет у нас пути —
В руках у нас винтовка.
 

Его приятный баритон выводил любимую песню. При этом Кузьмич старательно грохотал по столу кулаками, изображая перестук колёс, летящего вперёд этого самого паровоза.

Таким вдохновенным исполнением песни Ангел был потрясён. Он схватил рядом стоящий торшер, увенчанный зелёным абажуром, и стал им семафорить, давая свободный путь мчавшейся могучей железяке с серпасто-молоткастой звездой, за которой клубами дыма и паровозными гудками тянулась прокопчённая на баррикадах песня. И главный машинист Кузьмич со счастливым, одухотворённым лицом и со слезами на глазах, поддавая пару, вёл паровоз в такую далёкую, недосягаемую коммунию.

Эта самодеятельность могла продолжаться вечно, если бы Ангел не опустил шлагбаумом руку. Кузьмич прервал песню и, издав протяжный гудок, остановил паровоз.

– Есть идея! – широко улыбаясь, сказал Ангел. – Зачем нам просить Погодина? Мы и без его творчества можем за смаком слетать туда-сюда.

– Ну, ты голова! – просиял слесарь. – А как это?

– Как всё гениальное, – заскромничал Альберт. – Как в шахматной партии – мат в два хода.

– Стой, стой, – замахал руками Кузьмич. – Только всё это сделать надо завтра утром. Понимаешь, сейчас в «Продмаге» собрание идёт, а это, брат Альберт, очень ответственная вещь. Одно слово – политика.

– Считай, что оно уже наступило!

– Что?

– Утро!

– Да ты просто чудотворец! Ну почему у нас у людей всё не так, как у вас, ангелов: раз тебе – и пожалуйста, всё готово! Мы пыжимся, пыжимся пятилетку за пятилеткой. Всё строим и строим светлое будущее, однако конца и края не видно, – с какой-то горечью в голосе сказал Кузьмич. – Понимаешь, обида душит.

Ангел пожал плечами:

– Наверное, всё дело в том, что у вас, у людей, одна большая задача на всех, архиважная задача: новый мир построить. Это же попробуй-ка этакую глыбу сдвинуть – пупок развяжется. А здесь всего лишь одно маленькое желание. Чего нам слетать туда-сюда, так – пустячок!

– И как же мы её решим? – взволнованно загорелся идеей слесарь.

– Ты только на минуту закрой глаза и подумай о чём-нибудь хорошем… Ну, скажем, об этом самом смаке в томатном соусе.

– Всего-то, понял! Но тогда, перед дорогой, надо обязательно принять на посошок.