Текст книги "Покер на костях"

– И что Артем Игнатьевич? – смог я выдавить из себя.

– Ничего. Сейчас он живет в Будапеште. У него все в порядке. Очень хорошие отношения с русской и украинской мафиями. С мадьярской, кстати, тоже все нормально. Его даже не трогают местные власти, потому что для них, он гарант порядка в очень взрывоопасной среде наших соотечественников. И все это, во многом, благодаря вам. Вернее, вашему роману.

Я откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Пусть говорит что угодно. Пусть говорит. Лишь бы не вынул сейчас из кармана ствол… Или не стал угрожать моим родным. Мне – пусть. Лишь бы не Сан Санычу, матери и сестре.

– Он вам, кстати, передает поклон, – картонный голос Пегого летал где-то под потолком, а слова картонным конфетти падали вниз, покрывая все толстым слоем нелепых звуков.

– Спасибо, – это уже мой голос, он тоже из картона, он тоже звучит издалека.

Два картонных самолетика кружат вокруг лампы под потолком. Кружат, кружат, кружат…

– Но я хотел с вами поговорить не об этом. Я хотел с вами поговорить вот о чем.

Я открыл глаза. Пегий тактично смотрел в сторону.

– Совершенно понятно, что вы по какой-то причине получили информацию от неких спецслужб для написания этого романа. Это значит, что вы, во-первых, им известны, во-вторых, пользуетесь некоторым запасом доверия, а, в третьих, если приметесь писать новый роман на детективно-политическом материале, то это будет воспринято просто, как продолжение вашей литературной деятельности.

– Вы что, хотите, чтобы я написал книгу…

– Именно. Мне нужно, чтобы вы написали книгу, которая будет иметь все признаки правды, но на самом деле таковой не будет. Это в общих словах. Финт наоборот. Ваш первый роман должен был выглядеть придуманным, оставаясь, по сути, правдой, а новый роман должен быть похож на правду, оставаясь вымыслом. Насколько я помню, это вы написали в одной своей статье, запущенной в Фидонет, что литература начинается там, где вымысел перестает быть ложью? Вот у вас будет такой шанс. И кроме всего прочего, вы получите очень неплохие деньги. Очень-очень неплохие.

Николай Фокин, мужчина неопределенного возраста с неопределенной внешностью, повадками адвоката и хваткой бультерьера, снова демонстрировал свою улыбку. И ждал от меня ответа. И ждал ответа.

А я думал. В последнюю секунду все как-то вывернулось непонятным образом. Не было намеков и скрытых угроз, было деловое предложение, которое мне нужно было рассмотреть.

– Тема? – спросил я.

– Сейчас сказать не могу. Внутренняя и международная политика. Украина и Россия. Может быть, те же персонажи.

– Объем?

– Не знаю. Страниц – штук пятьсот-шестьсот.

– Сроки?

– К началу мая книга должна быть написана.

Я стал загибать пальцы, пересчитывая месяцы:

– Семь месяцев.

– Семь месяцев, – подтвердил Пегий. – Триста долларов в месяц, наличными. Расходы на поездки, если понадобится. Сам договор будет подписан после предоставления рукописи. Вам нужно подумать?

– Нужно. Подумать, – проговорил я, хотя внутри у меня все орало: «Соглашайся!». Соглашайся немедленно. Это шанс отдать все долги. Это шанс отправить всех моих на море летом. Это просто шанс не подохнуть с голоду.

– Мне нужно подумать, – повторил я.

– Сколько времени вам нужно на размышления? – осведомился Пегий.

– Заказчик ведь не вы? – эта мысль пришла мне в голову так быстро, что я даже не успел заставить себя заткнуться.

– С чего вы взяли? Я что, не похож на серьезного заказчика? – как я успел возненавидеть эту улыбку и это лицо.

Хотя, как человек порядочный и благодарный, должен бы испытывать к Николаю Фокину хотя бы чувство признательности, если не благодарности. «Но ведь ты все равно себя не переделаешь», – как верно подметил руководитель моей дипломной работы, когда выяснилось, что у меня нет ссылок на роль компартии в развитии советской научной фантастики, и когда обнаружилось, что я в автореферате не обзываю своего научного оппонента разве что дегенератом и не перехожу к нецензурной брани.

– Вы похожи на адвоката из американского боевика, – мне удалось вовремя снять с языка определение «продажного адвоката», но, похоже, Пегий все понял по интонации.

– Отдаю должное вашей проницательности. Действительно, заказчик будет с вами общаться только после того, как вы дадите свое принципиальное согласие. На всякий случай. Сколько времени вам нужно на размышления?

– Если я вам скажу, что согласен немедленно, вам придется признать, что ваш таинственный заказчик находится где-то здесь, в гостинице. Или где-то рядом, – я несколько привык к тому, что в кармане у меня лежат деньги. Наверное, из-за того, что оплаченное время разговора уже подходило к концу.

– А вы готовы ответить прямо сейчас?

– Нет, завтра с утра. Сами знаете, с мыслью нужно переспать.

– Тогда я вас жду здесь же завтра, к десяти часам утра. В любом случае, ваш приезд будет оплачен в размере ста долларов. Но мне бы очень хотелось, чтобы вы сказали «да». Итак, – Пегий встал со стула.

Вслед за ним поднялся и я.

– До завтра, – сказал Пегий.

– До завтра, – сказал я и отправился к двери.

– Минуточку! – остановил меня Пегий.

– Да?

– Мы с вами немного просрочили время беседы. Наш разговор, вместе с телефонным, занял ровно два часа и десять минут. С меня еще сто долларов.

У меня хватило мужества сделать небрежный жест:

– Не нужно, десять минут туда, десять сюда.

Лицо Николая Фокина стало жестким:

– У меня очень твердые инструкции от моего клиента. Возьмите, пожалуйста, деньги.

И я не смог отказаться. Не потому, что очень хотел взять эти сто долларов. Я просто почувствовал в словах Пегого непоколебимое желание сделать это. Выполнить волю того, кого он назвал своим клиентом.

Я спрятал третью купюру к первым двум, спустился в холл.

Спустился на станцию метро «Маршала Жукова». Чувство нереальности происшедшего не отпускало меня. Я знал, что должен был или радоваться, либо ужасаться. Но вместо этого, я стоял на перроне и думал. Пегий, продажный адвокат Николай Фокин, так щепетильно относится к своим обязанностям, или так боится своего клиента?

Лучше бы – первое.

И вторая мысль: где найти обменный пункт, который работает так поздно, чтобы обменять сотню.

23 октября 1999 года, суббота, 3-00, Москва.

Михаил открыл дверь явочной квартиры своим ключом. Свет горел на кухне. Туда, аккуратно вытерев ноги, Михаил и прошел. Виктор Николаевич сидел на табурете, прислонившись спиной к стене. Он не открыл глаз даже тогда, когда Михаил со стуком подвинул к столу другой табурет и сел.

– Вы все это заранее предполагали? – не открывая глаз, спросил Виктор Николаевич.

– Вы о чем? – поинтересовался Михаил.

– Я о Будапеште. Час назад пришло сообщение, – устало сказал Виктор Николаевич. – Зимний убит во время встречи с людьми Игоря Петровича.

– Оба?

– Один. Повезло.

– Повезло.

– А теперь возвращаемся к моему первому вопросу. Вы это с самого начала предполагали?

– Да. Не это конкретно, но нечто подобное. Думал, что все может обойтись без крови.

– Каким образом?

– Элементарным, – сказал спокойно Михаил и когда Виктор Николаевич открыл глаза и взглянул на него, повторил, – элементарным. Представим себе, что кто-то, скажем, группа очень богатых людей решила скинуться деньгами и нанять некоего специалиста для выполнения очень важной работы. Важной для них.

Кто-то, опять-таки, неизвестный, подбрасывает нам информацию об этом заказе. Нам сообщается только цель операции. И цель эта – устранение России, ни много, ни мало, с политической арены как мировой державы. Или, как минимум, нанесение максимального ущерба, политического, экономического, экологического… Ну, и так далее…

– И так далее, – пробормотал Виктор Николаевич.

– Кто нам послал сообщение? Друг или враг?

– А врагу зачем?

– Это вы меня проверяете? – спросил Михаил.

– Это я себя проверяю, – недовольным тоном сказал Виктор Николаевич. – Продолжайте.

– Друг, понятно, хочет нас предупредить. А враг, как это ни прискорбно, тоже хочет нас предупредить. Ему это нужно для того, чтобы заставить нас действовать. Начать гонку, устраивать облавы, ставить засады, ужесточить визовый режим, ну, и прочие глупости.

Он хочет, чтобы мы любое происшествие приписывали его действиям, любой сбой, любой пожар, любая авария…

– Лаконичнее, Миша. Любое происшествие.

– Любое происшествие. Время от времени этот враг будет подогревать общую обстановку своими акциями, силовыми или информационными.

– И что ему это даст?

– Как минимум, он таким образом практически парализует нашу систему обнаружения и поиска. Наш «Спектр».

– Наш и украинский. Он у нас общий.

– Мы настроены реагировать на шевеление нашей сети, любое единичное движение будет засечено и пресечено, извините за выпендреж. Но если завибрирует вся сеть, каждая ее клеточка, мы не сможем понять, какая из движущихся точек – реальная опасность. И если мы будем знать, что нам угрожают, то мы будем больше нервничать.

– Принято. Далее.

– Далее, информацию нам передали через Зимнего, уголовника, о котором все знают, что он работает под нашим контролем.

– Вашими стараниями знают, между прочим.

– И моими тоже, – согласился Михаил.

– Зимнему сбрасывают информацию и начинают ждать, когда мы обратимся к нему за пояснением. Ведь был шанс, хоть минимальный, что мы ему не поверим. Был. Они дождались наших людей и нанесли удар…

– А если бы мы вызвали Зимнего сюда, или еще куда-нибудь?

– Не вызвали бы. Нам это с вами даже в голову не пришло, вспомните? Это не наш стиль. К тому же, Зимний мог просто сюда не приехать. И кроме этого, его бы просто убили, как в Будапеште. Мы бы все равно поняли этот сигнал.

– А как вы расценили то, что произошло в Будапеште?

– Война объявлена, больше переговоров не будет. Все нитки обрублены.

– И что мы будем делать дальше?

– Вот это вопрос.

Виктор Николаевич засмеялся:

– Странный вы человек, Михаил, вызвал вас сюда, чтобы вздрючить, а выходит, что мы просто обмениваемся мнениями. Как вам это удается?

– А я учусь, Виктор Николаевич. Как положено, у непосредственного начальства. Вот у вас, например.

– Н-да, – протянул Виктор Николаевич, – тяжело с вами, Михаил.

– Но вы согласитесь со мной, что с вами я бываю лишь время от времени, а сам с собой общаюсь круглосуточно. Мне тяжелее.

– Что с вашими кандидатами на роль террористов? Вы обещали расширить список.

Михаил вынул из внутреннего кармана пальто сложенный вдвое лист бумаги:

– Пожалуйста, сейчас мы плотно ведем шестерых. Еще трех должны обложить на днях.

– Почему не брали?

– Ждал результата поездки к Зимнему.

– Зачем?

– Нам бросили вызов. Теперь, судя по всему, мы должны начать реагировать. Мы поверили в серьезность их намерений и теперь должны бросаться в бой. Первые, на кого мы должны отреагировать, это именно те, кто начал трясти «Спектр». Тех самых потенциальных террористов, как вы изволили выразиться.

– Может, есть смысл просто за ними понаблюдать?

– Нет смысла. Наоборот, как только мы начнем хватать и уничтожать, наш противник поймет, что мы действуем по его либретто. Опера «Армагеддон».

– Да вы поэт, Михаил.

– Я подполковник, Виктор Николаевич, а поэтами могут быть только офицеры до поручика включительно. Потом поэтический дар отмирает, как рудимент.

– По моим сведениям, Михаил, стихами балуются некоторые очень высокопоставленные чиновники…

– И среди них даже бывший премьер – министр, – подхватил Михаил, – но вы же благородный человек, вы ведь не станете говорить им обо мне, а мне не станете говорить, будто то, что они рифмуют, вы на полном серьезе называете поэзией.

– Не буду, не бойтесь. Вернемся лучше к «Армагеддону». Вы планируете брать всех, до кого дотянетесь?

– Почти всех. А некоторых отпускать. При самых фантастических обстоятельствах. И смотреть, как их будут устранять наши противники. Тройной обрез вещь, конечно, надежная, но хлопотная. Может быть, какой-никакой след оставят. И кроме этого, у потенциальных наемников должна пропасть охота вербоваться в условиях повышенной смертности. А это заставит Врага запускать все новых и новых людей.

– Так мы их всех и уничтожим, – скептически усмехнулся Виктор Николаевич.

– Не всех, но многих. И здесь мне очень важно получить от вас большую свободу действий, как на нашей территории, так и на любой другой.

– Вы меня пугаете, Михаил. Надеюсь, в Новую Зеландию вы командировок выписывать не станете?

– Не могу обещать.

– Ладно, Миша. Все, что вы мне сейчас рассказали, сходится с тем, что накопал я и мои аналитики. Это обнадеживает. Информация к Премьеру попала, он воспринял ее серьезно. Мы получили добро на максимально жесткие действия. Связались с Украиной. Со скрипом, но нам пошли навстречу. И работать с вами будет та группа, которая работала по Зимнему в девяносто пятом. Вы получите максимальное содействие.

– Это значит, – лицо Михаила напряглось.

– Это значит, что именно вы работаете непосредственно против Врага.

– С большой буквы?

– С большой буквы. Врага. Раз уж «Армагеддон» у нас пошел…

– Тогда мне придется называться мессией, а я не хочу богохульствовать. При нашей работе лучше ни с кем не портить отношений.

– Уже слишком поздно для шуток, – сказал Виктор Николаевич.

– Или слишком рано.

– Как бы то ни было, Миша, я воспользуюсь правом старшего по званию и останусь ночевать здесь, а вам придется ехать куда угодно.

– Как хорошо быть генералом.

– Очень хорошо, – согласился Виктор Николаевич, – одни подчиненные чего стоят.

– Я могу идти?

– Минутку. Сегодня, не поздней полудня, вы должны быть у меня с подготовленным планом действий. И начинайте хватать супостатов. Если хватать не получиться – мочите. Хоть в туалетах.

Михаил засмеялся.

– К выражениям высоких и влиятельных людей нужно относиться с пиететом, трепетно, – напомнил Виктор Николаевич.

– Понял, разрешите идти?

– Еще минуту. У меня уже становится привычкой проводить над вами психологические эксперименты.

– Пожалейте, Виктор Николаевич, отпустите душу на покаяние.

– Вы посылали своих людей в Будапешт? Ведь посылали? Проследить за встречей с Зимним?

Михаил не отвел взгляда, кивнул.

– И когда вы собирались мне об этом докладывать?

– Сегодня вечером.

– Почему сегодня вечером?

– Когда получу видеозапись взрыва.

– Вот даже как… – протянул Виктор Николаевич.

– Я могу идти? – спросил Михаил.

– Идите.

Подождав, пока закроется дверь, Виктор Николаевич встал с табурета и зажег огонь под чайником. Тихо скрипнула кухонная дверь.

– Ну и как тебе наш разговор, Игорь? – поинтересовался Виктор Николаевич.

– Все как всегда в нашей конторе. Никто никому не доверяет, и каждый держит либо фигу в кармане, либо камень за пазухой, либо тузы в рукаве, – присаживаясь к столу, сказал Игорь Петрович.

– И ему совершенно не жалко твоего погибшего.

– А тебе его жалко? И если бы мы с тобой точно знали, что его убьют, мы что, отменили бы поездку в Венгрию?

– Вот это и страшно.

– Ничего, твой Михаил парень толковый, справится. А если что, мы ему поможем.

– И проконтролируем.

– И проконтролируем, – согласился Игорь Петрович.

Глава 2.

23 октября 1999 года, суббота, 6-00, Москва.

Когда дверь в комнату распахнулась, мужчина, спавший на диване, вскочил. В руках мужчины оказался пистолет. Раздался выстрел. Пуля расколола зеркало, висевшее в коридоре напротив двери.

Держа дверь на прицеле, мужчина левой рукой нашарил куртку, висевшую на стуле, потянул к себе. Со звоном разлетелось оконное стекло у него за стеной. Мужчина резко обернулся, выстрелил в оконный проем, потом снова посмотрел на дверь, но было уже поздно. Темный силуэт словно впорхнул в комнату над самым полом, перекатился и замер.

Раздалось два тихих щелчка – пистолет ворвавшегося был снабжен глушителем. Две пули раздробили стоявшему посреди комнаты мужчине коленные чашечки и опрокинули его на пол. Раненный вскрикнул и замер неподвижно.

Стрелявший поднялся с пола, продолжая держать лежащего на прицеле. В комнату вошли еще двое. Один подобрал пистолет раненного, присел на корточки возле него:

– Без сознания.

– Болевой шок, – сказал второй, – коленки можно отправлять в утиль.

– Быстро иньекцию, перевязку и на базу.

– А хозяина дома?

– Хозяина – тоже на базу. Участковому скажи, что был задержан опасный преступник, намекни – чеченец. И по дому пошарьте, только без понятых.

Раненный пошевелился, вначале застонал, потом стон перешел в крик.

– Давайте быстрее, – сказал один из вошедших, – кровью ведь может истечь.

Потом оба вышли из дома на крыльцо.

– Холодно, – сказал один.

– Холодно, – согласился второй.

– Ну его на хрен такие задержания, – задумчиво сказал первый.

Второй промолчал.

– Я ведь предупреждал, что мужик успеет встать. Какого хрена нужно было устраивать перестрелку? Взяли бы чисто… А так Жорка мог свободно нарваться на пулю.

– Мог, – согласился второй, прикуривая, – но не нарвался. Мужик встать успел, а проснуться – нет. Спать лег только в пять утра.

Мимо них пронесли носилки, через минуту на этих носилках вынесли раненого. Через заднюю дверцу погрузили носилки в машину «скорой помощи».

– Время, – сказал первый, взглянув на часы, – поехали.

23 октября 1999 года, суббота, 5-00 по Киеву, Город.

Мне приснился запах. Вернее, я проснулся от того, что мне приснился запах. У каждого свой ночной кошмар. Кто-то всю ночь добросовестно бегает от бестелесного черного человека, кого-то душит нечистая сила, а кто-то пытается выбраться из лабиринта и не может. А кто-то… Сколько я слышал рассказов о ночных кошмарах от разных людей, и практически ни одного похожего.

А мне не снятся черные тени или клубки змей. Ко мне приходит запах. Нет, это не значит, что я ничего не вижу в своем кошмаре. Все как положено – я иду по ночному лесу. По ночному мартовскому лесу. Кто-то идет рядом со мной, но я его не вижу. Только луч фонаря прыгает по палой листве, скрученным подагрой веткам кустарника и блестящим испариной стволам деревьев.

Потом в световое пятно попадает что-то пронзительно алое. Какие-то брызги, клочки, тряпки. Потом я понимаю, каждый раз заново понимаю, что это тела людей. Тела, истерзанные пулями. И каждый раз я во сне сознаю, что не сам это понял, что кто-то мне подсказал то, что люди, лежащие на прошлогодних листьях, были в упор расстреляны всего несколько минут назад.

И еще я вспоминаю, что эти расстрелянные шли убивать меня. Но ни эта мысль, ни вид крови не пугает меня. Просто сразу после этого я вдруг начинаю чувствовать запах. Смесь запаха мокрых слежавшихся листьев, неприятного запаха сгоревшего пороха и еще…

Запах свежего мяса. Так пахнут свежеразделанные туши. И в этот момент я просыпаюсь.

Раз за разом, из ночи в ночь.

Хорошо еще, что я не кричу во сне. Просто внезапно снова оказываюсь в своей постели, сердце колотится, а электрические часы демонстрируют услужливо красные цифры – сегодня, вы, Сашенька, проснулись в пять утра.

Есть свои преимущества в том, что я сплю один. Не нужно объяснять никому, отчего это я вдруг так вскидываюсь. Ни от чего. Просто так. Нравится мне вздрагивать среди ночи и нашаривать дрожащей рукой выключатель от лампы, висящей у меня в головах.

И невозможно к этому кошмару привыкнуть, потому что каждый раз я переживаю его как бы заново. И как бы я себе не внушал, что это только сон, что все это не на самом деле, но ничего не могу с собой поделать.

Может быть, это еще потому, что все это действительно было со мной – и этот темный лес, и залитые кровью тела, и запах…

Черт, не нужно об этом. Просто забыть. Успокоиться и забыть. Заняться чем-нибудь бытовым, приземленным. Сходить, например, в туалет. Или пойти на кухню попить воды.

Я даже откинул в сторону одеяло. А потом замер. Я вспомнил, почему мне сегодняшний сеанс кошмара показался таким странным. Это впервые он приходил ко мне дважды за ночь.

Точно, у меня уже колотилось сердце этой ночью, я уже пялился испуганными глазами на часы. Только на них было три часа ночи. Я тогда просто не проснулся до конца. Вывалился в реальность, помаялся несколько секунд и снова сполз в сновидение. Только для того, чтобы снова почувствовать запах свежей растерзанной плоти.

Пять утра. Это значит, что если я попытаюсь снова заснуть, то к семи часам меня снова может ожидать свидание с ужасом. Нет, спасибо. Лучше подумать о чем-нибудь спокойном и умиротворенном. Или о просто хорошем. О деньгах, например.

О том, что сегодня я смогу встретиться с безумцем, который решился заказать мне книгу. Книгу. И готов заплатить мне деньги. То, что я возьмусь за эту работу, мне стало понятно еще в гостинице.

Плевать, что пегий адвокат слишком информирован. Плевать.

Хотя, интересно было узнать, откуда он так много обо мне знает? Просто вычислил? Не верю.

Я вообще почти перестал верить людям с весны девяносто пятого. Оказалось, что так меньше шансов получить плевок в душу. Оказалась, что так меньше шансов быть обманутым. Только легче от этого не стало.

Грустно видеть, как жизнь, не торопясь, перетерает твои мечты, иллюзии и надежды. И она оказалась жутко ленивой особой, эта жизнь. Некогда ей выбирать по крупинкам из моего мирка что-то одно. Широким жестом сгребает жизнь все, что имеет мало-мальскую ценность – и пошли шуршать жернова. В пыль, в песок…

И я словно раздвоился. С одной стороны, я продолжал понимать, что даже разводясь с женой, нужно оставаться порядочным человеком, что стоило бы сохранить хотя бы видимость того, что когда-то называлось любовью, а вторая половина безжалостно тычет пальцем в язвы. И приходится переживать суд, и раздел имущества, и жуткий разговор со старшим сыном, которому теперь нужно решить, с кем жить дальше – с папой или мамой. И десятилетний мальчишка выбирает…

Господи, но почему мы не можем просто забывать прошлое. Или нет, почему мы забываем только хорошее? Или опять нет, почему нам не дано выбирать, что помнить, а что забывать?

Или нужно научиться забывать все? Есть великолепная болезнь, называется склероз. Ничего не болит и каждый день новости.

Я сел на постели. Что-то со мной не так. Давно не было мне так плохо. Что произошло? Неужели этот разговор в гостинице? Мне просто напомнили недавнее прошлое.

И весь тогдашний груз снова оказался у меня на плечах. Словно мне опять придется заново переживать ту сцену в редакции, и видеть, как моя жена идет с другим, и слышать, как она говорит судье все эти гнусности, и читать в ее заявлении, что все двенадцать лет совместной жизни я избивал ее, унижал, угрожал жизни…

Хотя, наверное, она была права, нагромождая эту ложь, в которую ни она, ни кто другой все равно не верил. Она просто делала необратимым процесс развала нашей семьи. Просто ей было так легче забыть о том, что мы любили друг друга…

Еще раз черт. Черт, черт, черт… До каких же пор…

Почему я не могу заставить себя все это забыть? Ведь не люблю уже, ведь прошло чувство потери. А что осталось? Что осталось? Чувство пустоты? Но ведь я сам ничего не сделал для того, чтобы эту пустоту заполнить. Ничего.

Слишком много всего навалилось на меня весной девяносто пятого. И не было у меня жизни после девяносто пятого. Так, доживание…

И, может, не из-за денег пойду я сегодня в гостиницу? А из-за чего тогда? Пойду искать смысл жизни? Пойду с надеждой, что человек с резиновой улыбкой, каким-то образом узнавший о моем прошлом, позволит в это прошлое вернуться? И что-то в нем изменить?

Нет, не найти бывшую жену или распавшуюся семью. Найти себя? Найти себя, заблудившегося в мартовском лесу, полном запаха пролитой крови…

Шесть утра. Пора вставать. Я знаю, что сегодня моя жизнь снова изменится. Я чувствую это. Я не могу ошибиться. И в глубине души, в самой глубине, я хочу ошибиться. Я хочу отказаться от встречи. Но это в глубине души. Так глубоко, что на это можно не обращать внимания.

Сегодня я совершу ошибку.