Текст книги "Серый Тюльпан"

Александр Зорич
Серый тюльпан

На бранном поле, остро пахнущем гноем и кровью, сидел, обхватив руками колени, варвар по имени Фрит.

Его волосы были скрыты под кайнысом – бесформенным головным убором из некрашеного войлока, похожим на шляпку бледной поганки. Да и сам Фрит был бледным и поганым – последнее, конечно, относилось к его моральным качествам.

Мародеры, которых в той местности звали по-простому, «дергачами», оставили поле еще вчера вечером.

Некоторые едва шкандыбали, сгибаясь под тяжестью мешков с добычей. Другие – те, кто был достаточно удачлив, чтобы исповедовать лентяйский принцип двух «д» (драгметаллы плюс дензнаки), – шли налегке и посвистывали. Смекалистые делали из попон волокуши и, нагрузив их доспехами, оружием и златотканым платьем, содранным с благородных гиазиров, впрягались в них вместо лошадей и тащили добро, тяжело пыхтя, к реке. Там хлюпали брюхами вместительные лодки, отходили баркасы с остатками войск: победители вниз по течению, побежденные – вверх.

К ночи равнина совершенно обезлюдела – смельчаков, которые отважились бы провести ночь в Полях, как обычно, не сыскалось.

Потому, что в гробу карманов нет.

Потому, что жизнь дороже денег.

В общем, лишь воронье, проклятое-помянутое в сотнях сотен баллад и застольных песен – такие песни на свадьбах не поют, только на тризнах, – с опытным видом шарилось над остывающей сечей.

Про то, что творится в Полях три ночи после сражения, ветераны рассказывали страшные вещи – не диво, что они первыми драпали восвояси, когда становилось ясно, кто кого. Даже калеки, и те старались поспеть затемно, хоть на своих троих.

Местное население ветеранским рассказам вторило. И хотя всегда находились образованные молодые люди из уважаемых семей, склонные всё презирать и подвергать сомнению (особенно же рассказы о призраках, демонах земли и хищном ветре), правду знал каждый: по истечении третьего дня трупы людей и животных, погибших в сражении, куда-то деваются.

Вот деваются – и всё. Земля их, что ли, жрет?

Первая ночь с ее хмурыми чудесами прошла.

А поутру в Поля явился Фрит. По молодости он и сам пробавлялся дергачеством, так что вид сотен распотрошенных тел не был ему внове. Тем более, в отличие от других дергачей, он знал, что из ловушки Полей, погруженных в трехдневное призрачное бешенство, все-таки можно выскользнуть. Нужно только быть чистым, не брать чужого и уметь говорить так, чтобы тебя слышали там. И знать лазейки.

Фрит пришел с рассветом и потратил почти полдня на поиски Эви – отменно сложенного серого жеребца чистых аютских кровей.

Нашел.

Нашел своего серого сокола, птицу быстролетную, лапушку-заю, дурилу хвостатого – как он его только ни величал.

Некоторое время Фрит сидел аутичной обезьяниной и смотрел в землю, ничего не говоря, ничего не выражая. И лишь когда порыв ветра сковырнул шапку с его варварской башки, он распрямил спину и вытянул затекшие ноги.

– Уф-ф!

Он придвинулся ближе к коню и погладил его по узкой морде с белой проточиной до самых ноздрей. Черным алмазом горел застывший конский глаз – он смотрел прямо на Фрита.

Эви был мертв – еще в начале сражения ему переломали хребет двуручной секирой. Метили, конечно, в седока. Но лезвие безымянного наемника князя-самозванца Мергела окс Вергрина, оскользнувшись об оплечье добротного кожаного доспеха супостата, соскочило вниз, срезало бахрому с потника, ворвалось в тугое конское мясо и, протиснувшись между позвонков, перерубило горемычному животному спинной нерв.

Конь лежал, вытянув далеко вперед шею, свитую из холодных мускулов, – будто готовился к последнему прыжку. Он подогнул под брюхо ноги с широкими копытами, опушенными поверху длинной серой шерстью, и сердито обнажил желтые зубы – не иначе как саму старуху-смерть укусить пытался, да не случилось.

– Эви-Эви, птица моя быстролетная… А ведь шестнадцать лет – не возраст! Не уберег… Не сохранил… – скорбно приговаривал Фрит, перебирая пальцами конскую гриву мягкости необычайной – куда до нее холеным косам иных красавиц. – Но ничего. Это еще не конец. Мы еще встретимся с тобой, погуляем. В Слепой Степи встретимся. Я, Фрит, обещаю! Клянусь!

Нет, он не принимал участия во вчерашнем сражении. Отсиживался в осиннике за несколько лиг к северу и трясся, как оный же лист, – как бы княжеские разъезды не приняли его за шпиона, со всеми вытекающими.

Сыскав себе пустующую землянку зверовщиков, Фрит устроил у закопченного очага жертвенник. Кое-как разжег огонь, воскурил последнюю щепоть благовонной смеси. И торопливо зарезал на нем двух недомерочных, с тусклым летним мехом хорьков. А когда земля насытилась кровью, возложил на жертвенник четыре дородных желудя, прутик омелы и горстку сахара – все как положено. Он даже окропил жертвенник честным вином! Когда жертва была принята, Фрит обстоятельно помолился – он просил бога войны Куриша пощадить Эви, волею злого случая оказавшегося в Полях.

Не помогло.

Наверное, жертва показалась худосочной. Или на мольбы профессиональных трусов вроде Фрита Куришу, патрону всех отчаянных рубак, было плевать с высоты шестнадцатого яшмового неба, где, и это Фрит знал совершенно точно, располагались его чертоги, снизу доверху облицованные разбитыми в бою щитами.

А может, жертву нужно было приносить, как и всегда, господину Рогу, богу-табунщику, покровителю всех всадников и всех коней на свете?

По рыжей проселочной дороге, которая поднималась на взъерошенный ветром холм, шли две девочки.

Одна – русая, ясноглазая, с кроличьей улыбкой – шлепала босиком.

Другая была обута. Ее увесистые каштановые кудри художественно удерживались на затылке шпильками, а кожаные сандалии с чужой ноги хоть и были ношеными, но все же выглядели почти по-городскому.

Обувь была ей велика, да вдобавок и стара, кожаная подошва некстати расслоилась надвое. То и дело нижняя челюсть сандалии зачерпывала, как лопатка, сухой и мелкий дорожный песок, вздымая чихательное облачко. И тогда щеголиха – именем Гита – шипела: «Ш-ш-шилол тебя задери!»

Ее русую спутницу звали Меликой.

Мелике было двенадцать. Гите – на полтора года больше. Обе жили в поселке, который остался у них за спиной.

– А что ты своим сказала? – спросила Гита.

– Что мы купаться.

– А что со мной, сказала?

– Не-а. Мать меня залает. Она говорит, что ты испорченная. – Мелика посмотрела на Гиту, как бы извиняясь, и пожала плечами.

– Ис-пор-чен-на-я? – с издевкой поинтересовалась Гита.

– Ну… вроде как ты… Это из-за твоей матери… Что она… ну, за деньги, с мужчинами. – Щеки Мелики запунцовели. Чувствовалось, что объяснение далось ей не без труда.

– А что тут такого? – с хорошо отрепетированным спокойствием парировала Гита и добавила: – Нам деньги нужны.

– Ну, вы могли бы выращивать земляной орех. Как все. В ороде дают хорошие деньги…

– Тоже мне – деньги! Да моя мама за один вечер заработает столько, сколько они за месяц. Особенно если перед праздником… – Гита спесиво задрала нос. – И в грязи она не ковыряется. У нее белые руки.

– Ну Гиточка, ну маська, не злись! Пожа-а-алуйста! – прижав руки к груди, протянула Мелика и, остановившись, добавила: – Я тоже думаю, что они это от зависти говорят. И ты никакая не испорченная.

Гита тоже остановилась и посмотрела в глаза Мелике – не лукавит ли?

– А я и не злюсь. Скажешь еще! – Гита нервно расправила оборки на линялом платьице, перешитом из некогда фасонистого туалета недорогой куртизанки, и снова зашагала. Сама невозмутимость!

Некоторое время они шли молча.

Гита нервно теребила стеклянные бусы с разноцветными костяшками и думала об огородничестве. Ей не нравилась грязь. И земляные орехи она тоже не любила. Впрочем, Гита не считала слова Мелики пустыми. Орехи не орехи, но можно ведь, например, шить. Бабушка рассказывала, что мама умеет шить. И что когда-то она была белошвейкой в поместье у одной благородной госпожи. И, верно, кроила бы по сей день рубахи, если бы не Один Подлец. Он подарил скромной белошвейке слишком нескромный подарок.

А Мелика думала о том, какой ужасный скандал будет, если родители узнают, где они с Гитой были.

Ходить в Поля было запрещено. И староста не далее как вчера обещал посадить на кол всякого, кто осмелится ослушаться запрета.

Потому что нельзя нарушать покой павших на бранном поле, пока не пройдет три лунных ночи и три дня.

Почему нельзя? Этого Мелика точно не знала.

«Наверное, потому что призраки».

Но призраков Мелика не боялась – главным образом потому, что их не боялась Гита. «Днем призраков не бывает!» – уверяла она Мелику.

Это была идея Гиты – пойти в Поля сразу, не дожидаясь, пока минет положенное время.

Мелике нравилось все, что предлагала Гита. Мелике очень нравилась Гита.

Фрит был узкоплеч, высок ростом и глядел на мир орехово-карими глазами.

Одет он был опрятно и не без затей – на шее у него красовался амулет, чей скромный вид компенсировался невероятной магической силой. Концы же серо-голубого плаща скрепляла на правом плече застежка: гадюка, скрутившаяся кукишем. Штаны, рубаха и ремень Фрита остро пахли хорошей кожевенной мастерской. Если бы не шапка-кайныс, его можно было бы принять за северного грюта, тянущегося к наукам и прочему просвещению.

Но Фрит не собирался расставаться с шапкой. Настоящий мужчина должен носить кайныс, ибо кайныс был первым подарком богов людям-всадникам. Так считал Фрит. И точка.

Однако даже дикарский кайныс облик Фрита почти не портил. И люди просвещенные – например, варанцы – часто делали Фриту комплименты. Что, мол, для варвара он весьма элегантен.

Соплеменники, напротив, редко шли дальше малоумных обобщений – говорили «обабился».

«Да что с них, малохольных, взять, – думал Фрит. – Веру дедовскую забыли, обычаи не блюдут, от правды отпали. Даже жертвы пошли у них, как у всех „просвещенных“ – бескровные. Но разве богам нужны бескровные жертвы? Это как псов сторожевых гороховой кашей кормить…»

В общем, Фрит предпочитал общаться с варанцами и аютцами – те хоть и отступили от заветов дедовских, но, по крайней мере, этого не скрывали. Фрит не любил лицемерие. К сожалению, кроме как о лошадях, с деловыми аютскими мамашами Фриту говорить было не о чем. А варанцы чересчур любили воевать – и промеж себя, и с грютами, и с кем попало.

Когда дело доходило до междоусобий, на которые те времена были до мерзкого богаты, Фрит отсиживался в провинции, предпочитая жутко исторические городишки. Он заметил: некоторые из них война, даже самая людоедская, упорно обходит стороной, обтекает – как ручей высокую кочку.

Скоро Фрит вывел свое личное Правило Безопасного Места. Правило было простым, но работало, как небесная механика, – если городишко упоминается в «Хрониках Второго Вздоха Хуммера», написанных в пятьсотзачуханном году, значит, там бояться нечего.

Город поленятся осаждать, в него не войдет неприятель, в нем не встанет на зимние квартиры озябшая армия. Даже цены на зерно и масло вырастут лишь для проформы – вот, дескать, у нас тоже военная истерия и бесчинствуют спекулянты.

«Хроники» Фрит всегда возил с собой в дорожной сумке вместе с самым необходимым – жертвенной чаркой, лекарством для Эви, солью и честным вином. Время было нервным, Фрит любил путешествовать, и неудивительно, что книгу он перечитывал многократно.

Некоторые особенно богатые топонимами места (вроде «егда бо грядеши на грютов Радагарны, Гирны, Согирны и Умугамы с войною» или «прохождаше между Урталаргисом и Белой Весью, искусиша воеводу лицемеры фальмские») Фрит успел заучить наизусть.

Благодаря этому он не раз сходил за своего в компании действительно образованных людей.

Фрит ненавидел войну. Он приторговывал лошадьми, покупая здесь, перепродавая там. А на войне таким, как он, делать было нечего. На войне ничего не покупали, там тратили и изводили, словно на спор – кто быстрее – купленное загодя.

Но главное, война, по мнению Фрита, была богам не угодна. Да, кровь там лилась рекой. Но река эта впадала не в то море…

В войне Фрит видел пустое расходование ценного продукта – человеческой крови. Что толку для Куриша, Рога или Гуда, бога небесной ярости, в том, что одна тысяча варанцев забьет в землю другую тысячу под истеричный грохот барабанов? Боги любят тонкости и тишину, боги любят слова, сказанные с чувством и вовремя. Боги любят, когда все совершается обстоятельно, а не с бухты-барахты.

Боги любят, когда кровь проливают ради них, а не ради спорного урочища, промысла или рудника…

В Поля Фрита не занесло бы никогда и ни за что, если б просвещенные варанские скоты именем Князя и Истины не конфисковали у него Эви, когда он следовал в абсолютно безопасный городишко Корсис (Он упоминался в «Хрониках» дважды!).

Это произошло четыре дня назад.

Все четыре дня Фрит тайком следовал за войском князя Занга окс Ладуя – все пытался вызволить свою лапушку, свою серую птицу, Эви.

Звал его и свистом, и словом, и любимым его лакомством, выкладывая из земляного ореха целые пунктирные тракты, оканчивающиеся в безопасных кустах – авось заметит, поймет, вырвется. Пытался подкупить конюхов. Даже стражу пробовал усыпить.

Но хрен там.

Сопалатник окс Ладуя Ингар – тот самый, что затеял конфискацию, когда Фрит отказался взять за Эви предложенную баснословную цену (а затем отказался снова, когда Ингар цену удвоил) – знал толк в скакунах.

Его было не обмануть неказистой сбруей и нечищеными боками. Челядинцы Ингара не спускали с конфискованного коня глаз – ведь гиазир Ингар выразил желание идти на нем в смертный бой!

И что?

В Полях погибли и сам Ингар, и окс Ладуй, и Эви. И князь, так сказать, и истина.

А для Мелики и Гиты эта история началась вот как.

– Недавно у нас ночевал один мужчина. Его звали Лид, – рассказывала Гита. Они сидели на бревнышке у гнилого озерца и грызли семечки. – Мама говорит, он жрец храма Элиена Звезднорожденного. Мама его всегда хвалит. Он постоянный клиент. И потом, он хорошо платит и ничего не требует.

– Совсем ничего? – с подначкой спросила Мелика. Ей нравилось, когда Гита говорит цинично, и она использовала всякую возможность подбить Гиту на «правду жизни». Ей было интересно.

– Ничегошечки, – Гита отрицательно замотала головой. – Ему только надо, чтобы мама его слушала. А всякие нежности – это ему не надо.

– Он старый?

– Не очень. Просто ему не нравятся женщины. Вообще никакие.

– Вот дурак! – хихикнула Мелика.

– Нет, он не дурак, – серьезно возразила Гита. – Наоборот, Лид ужасно умный! Он знает, как называются все звезды. И может говорить как иноземцы.

– И как варвары?

– А то! Он даже меня научил.

– Ну тогда скажи что-нибудь по-варварски!

Гита скорчила рожу – искривила губы, выпятила нижнюю челюсть и нахмурила брови, – она хотела походить на Куриша, варварского божка войны, свирепую рожу которого видела однажды на нагруднике случайного маминого клиента. И патетически провозгласила:

«Гыгрыфыр фурбабыр!» А потом еще раз: «Гыгрыфыр фурбабыр!»

Впечатленная Мелика отреагировала не сразу.

– И что это значит? – спросила она, выдержав одобрительную паузу.

– Это значит «Мелика – коза», – взгляд Гиты враз озорился, если позволительно так сказать о двух озорных солнышках, что сверкнули в ее глазах. И она рассмеялась писклявым девчачьим смехом.

– Сама ты коза, – для виду надулась Мелика. Надолго ее не хватило – вскоре они хохотали вместе.

– И что этот жрец? – спросила любознательная Мелика, когда веселье унес порыв ветра.

– Рассказывал про Серый Тюльпан.

– Серый?

– Ага, – кивнула Гита и, по-родительски глянув на Мелику, добавила уже другим тоном: – У тебя лушпайка на верхней губе прилипла. Сними.

Мелика мазнула пальцами по мордашке. Еще раз мазнула. Порядок.

– А что, разве бывают серые цветы? – спросила она.

– Сто пуд!

– И где тогда они растут?

– В полях. Таких, как наше Поле. Там, где была битва, – Гита понизила голос. – Серый Тюльпан вырастает в том месте, где умер человек, который подумал о цветах перед самой-самой смертью.

– Как-то непонятно это, – Мелика лениво зашвырнула в воду голыш.

– Что тут непонятного? – взвилась Гита. – Вот тебя проткнули мечом. Так?

– Так.

– И ты умираешь. Представила?

– Представила.

– И кишки у тебя вываливаются наружу, такие коричневые.

– Блуе-е… – Мелика закатила глаза, перегнулась пополам, вывалила черный от семечковой гари язык и спазмически дернулась – словом, сделала вид, что ее сейчас стошнит. Она научилась этой ужимке у Гиты и втайне ужасно гордилась тем, что смогла превзойти наставницу.

– Ну ладно. Кишки – это не обязательно, – с авторитетным видом заверила подругу Гита. – Главное, ты знаешь, что сейчас умрешь. Представила?

– Ну.

– О чем ты будешь думать?

Мелика гадательно закусила нижнюю губу и засопела, подыскивая ответ.

– Ну… Буду звать на помощь…

– Бесполезно!

– Тогда про папу. Или лучше стану думать, что сейчас я усну. А проснусь уже там, где бабушка. Или буду вспоминать, как тот благородный гиазир катал нас в своих санях с колокольчиками. Помнишь?

– Да помню! Я не про то! – Гита досадливо махнула рукой и добавила: – Вот у таких, как ты, Серый Тюльпан в жизни никогда не вырастет! Никогда!

– Это еще почему?

– Потому, что ты – приземленная! А Серый Тюльпан вырастает только рядом с теми, кто думал о тюльпанах.

– И что с того? Что с того, что тюльпан вырастает, – подумаешь, радости такой! – Мелика сделала плаксивое лицо, ей стало обидно, что Гита, ее Гита, говорит о ней так пренебрежительно. – Да оно и некрасиво – серый цветок!

– При чем тут «красиво»? Серый Тюльпан может оживлять мертвых, – со значением сказала Гита и пристально посмотрела на Мелику. – Это мне сказал Лид.

– Враки.

– Никакие не враки.

– Не верю!

– Ну и коза. Ты лучше подумай, что, если правда? Лид говорил, что Серый Тюльпан – это дар. Дар Матери Трав тому, кто вспомнил о ее детях перед смертью. Может, ты и в Матерь Трав не веришь?

Мелика закинула в рот целую горсть семечек и принялась сосредоточенно их перемалывать. Матерь Трав была покровительницей ее рода. И имя «Мелика» означало в древности «росистая». Росистая трава, надо полагать.

– И как его достать – Серый Тюльпан? – спросила наконец Мелика.

– Для этого нужно пойти в Поля на следующий день после битвы. И найти цветок. Лид говорил, что всегда, всегда есть человек, возле которого такой цветок вырастает. Всегда!

– Так почему твой Лид сам туда не пошел? Ему что, такой цветочек не требуется?

– Потому что нужно, чтобы человек был нецелованный.

– Как это – «нецелованный»?

– Тьфу ты! Нужно, чтобы его никто никогда не целовал. И он чтобы никого.

– А мама считается?

– Мама не считается.

– Тогда все равно не понимаю, почему Лид сам в Поля не ходит.

– Потому что он целованный, дурочка ты с переулочка. – Гита дернула Мелику за тощую косицу.

– Ты же сказала, что ему женщины не нравятся! Кто же его тогда целовал?

– Мужчины. Что тут непонятного?

– Тю, – Мелика рассеянно сплюнула колючий шарик лузги, он ляпнулся прямо между ее босыми ногами.

– Все равно – Лиду нельзя. А нам – можно!

– Подожди-ка… Ты же говорила, что тебя тот благородный гиазир целовал?! – Мелика требовательно прищурилась.

– Ну… говорила.

– Соврала?

– Вроде того.

– Фу, какой страшный. – Мелика противно скривилась, указывая на мертвого молодого лучника.

Голова вояки со зверски выпученным красным, оплывшим глазом была аккуратно отделена от тела при помощи варанского меча хорошей заточки и лежала сравнительно близко от туловища, ухом вверх. Туловище и голову разделяло пол-локтя пустоты, но Мелике на секунду померещилось, что у молодчика длинная, невидимая шея.

– Этот еще страшнее. – Гита ткнула носком сандалии зарывшегося лицом в пыль толстяка. Его незащищенная доспехами спина была нещадно исполосована рублеными ранами, как подсохшая на солнцепеке лужа – тележными колесами.

Сандалия расклеилась еще больше, и ее носок стал похож на широко распахнутый клюв утенка. Гита наклонилась, чтобы этот клюв прикрыть. В ноздри ей ударил резкий аммиачный запах.

– Еще и описался тут…

– Папа говорил, это всегда так, – вздохнула Мелика.

– А откуда он знает?

– Он в солдатах был.

– Князь обрил?

– Не-е. Нанимался в дружину баронов фальмских.

– Небось денег заработал?

– Небось. Только они с дядьями все по дороге пропили.

Мелика ненадолго примолкла, присев на корточки над раздетым до подштанников щуплым благородным гиазиром с длинными кудрями цвета спелой пшеницы.

Гиазир лежал среди декадентских кустов прошлогоднего репейника в некотором, намекающем на занятную батальную коллизию, отдалении от основного скопления трупов. Ветер играл с его роскошной гривой в свои некрофилические игры.

Судя по тому, что на теле павшего было не различить смертельной раны, одни только синяки и ссадины, гиазир свернул шею, свалившись с ополоумевшего от страха коня. А уж затем дергачи помогли ему избавиться от платья.

Затем Мелика рассматривала татуировки на полном, мускулистом предплечье пехотного сотника: паук сладострастно смокчет мушиную кровь, ворон с аппетитом завтракает волчатиной, морская гидра душит в объятиях грудастую купальщицу с безобразно оттопыренными сосками. Еще были многообещающие короткие надписи. Впрочем, Мелика была неграмотной и насладиться глубиной философских обобщений, записанных на мертвом теле, ей не случилось.

– А что я нашла! – гордо провозвестила из кустов Гита. Ее карие глаза сияли.

– Покеж?!

– Вот!

– Меч? Ничего себе!

– Да ты прицени – какой! – Зашуршала трава – это Гита, надув от натуги щеки, выволакивала из кустов настоящий полуторник. Преувеличенно массивное яблоко меча было облеплено зелеными гранатами разной величины и формы. Лезвие меча – чистое, незазубренное, неоскверненное – дало на солнце ослепительный отблеск.

– Ухтышка! – всплеснула руками Мелика. – И где он был?

– Да тут, в траве лежал. Эти балбесы его не заметили.

– А он… а он чей?

– Теперь – наш!

– Наш?

– А чей же еще?!

– И что мы с ним сделаем?

– Зароем где-нибудь, – решила Гита, к чему-то мысленно примеряясь. – Возле Тухлой Балки, на нашем месте. Там никто не найдет.

– А потом?

– А потом продадим! Деньги поделим. – Гита сделала паузу и пояснила: – Поделим поровну.

– А сейчас куда его девать? Он же тяжеленный! А нам еще Тюльпан искать… И надо бы пошевеливаться. А то как стемнеет, у-у. – Мелика угрюмо поежилась. – Сроду не была трусихой, но… понимаешь… мне тут иногда кажется, что меня кто-то сзади того… По шее пером щекочет…

– А давай его просто в землю воткнем! – предложила Гита, страхи Мелики показались ей ерундовыми.

– Ты что! Ты что! Мне папа говорил, этого нельзя делать ни в коем случае! – запротестовала Мелика.

– ???

– Потому что мечу это не нравится – торчать в земле!

– Подумаешь, не нравится! – Гита артистично закатила глаза. – В трупе ему, значит, нравится торчать. А в земле – нет, не нравится!

Гранатовое яблоко меча ответило словам Гиты приглушенным изумрудным сиянием, но ни одна из девочек этого тревожного обстоятельства не заметила. Обе были увлечены спором.

– Земля ему лезвие портит. Вот ему и не нравится! – пояснила Мелика. – Так что давай лучше в трупяка его воткнем. Тогда и видно его будет отовсюду!

– Как же! Отовсюду! Вот дойдем до вон того флажка – и ни фига уже нам видно не будет, – засомневалась Гита.

– Тогда давай заволокем труп на труп. А сверху еще один труп положим. Чтоб была башня. А в самого верхнего воткнем меч. Так мы точно его откуда хочешь заметим! – проявила сообразительность Мелика.

Так и сделали – татуированный стал фундаментом, одноглазый и пшеничноволосый – этажами.

Фриту было что вспомнить. Он гладил Эви по узкой морде, и прошлые дни являлись перед ним, настоящим, как будто и сами были живы.

Он не утирал слез – ведь траур должен быть со слезами.

Про то, что мужчины не плачут, пусть рассказывают изнеженные варанцы, которые чуть только кашель, мозоль или озноб – кличут врача с дзинькающими в сумке шарлатанскими микстурами и черными пиявками. Варанцы, которые считают, будто лошадь глупей конюха. Что ж… Вот они и валятся из седел, как погремушки из рук дитяти, стоит только коню скозлить или чуток подыграть задом, а уж если скакун понесет, то тут сразу «Шилол, помоги!», а то и вовсе «мамочки!». Так говорят только ни во что не верящие варанцы, которые на застольях толкуют про пользу единодержавия и честят никчемных поэтов вместо того, чтобы обсуждать действительно насущные темы: как угодить богам, как обезопасить себя от завидущих и вооруженных до зубов соседей.

Фрит знал наверняка: мужчина должен плакать, когда умирает конь. Потому что нет у него никого дороже.

Сколько раз Эви уносил Фрита от разбойного люда, от песчаной бури, от чреватого низким чувством женского взгляда? Увы, Фрит умел считать только до ста.

А сколько раз чутье Эви выводило обессилевшего от голода Фрита к человечьему жилью? Даже в непроглядное ненастье, даже в метель Эви умел разбирать дорогу. Он не боялся ни молнии, ни зверья, ни конокрадов.

Эх, сколько золотых монет было взято Фритом на спор – ведь Эви действительно был самым быстрым, самым выносливым, самым-самым…

С кем только Фрит об заклад не бился! Даже с племянницей аютской принцессы! И выиграл! Он всегда выигрывал!

И, между прочим, в одиночку, без такого помощника, как Эви, торговое дело Фрит попросту не осилил бы. Это Эви стерег купленных, Эви водил их за собой и учил держаться гоголем перед покупателем, а когда Фрит никак решить не мог, стоит ли лошадка тех денег, Эви завсегда давал знак. Мол, «на вид хороша, а нрав гнилой»…

«А ведь поначалу-то не сказать было. Заморыш заморышем», – вздохнул Фрит и криво улыбнулся.

Когда Эви родился, кобыла не желала признавать сынка, даже морды к нему не поворачивала. А сам жеребенок уж до чего был слабенький – к сосцу материнскому и то подойти был не способен…

Это он, Фрит, обсыпал склизкого нескладеныша отрубями да подволок к матке – и лишь тогда дурында облизала его, признала… Фрит помнил все, будто вчера, и запах прелого сена, в тот год такие дожди лили, что взопрели все сеновалы. Да что сеновалы! Даже перины в доме и те…

Он заезжал и оповаживал Эви сам, никого к нему не допуская. Он выучил его всему, что должны знать верховые кони, – и тайным посвистам, и ладному, собранному ходу. А когда Эви исполнился третий год и он вошел в стать и силу, Фрит покинул отчий дом, чтобы не возвращаться в него больше никогда.

Фриту не нужны были ни братья, ни сестры, ни жена, ведь у него был Эви. Разве сравнится пахнущий кухней поцелуй женщины с безгрешным тычком волосистой конской морды?

В Эви, высокого, крепконогого, неутомимого, вложила судьба все, что нравилось Фриту в земляках, – и вольный нрав, и правдивую, нутряную преданность, и жизненную силу, идущую от земли к небу.

С таким товарищем, как Эви, можно было жить хоть бы и во всем мире сразу. И не скучать ни по ком.

Солнце уже вскарабкалось на свою полуденную верхотуру и теперь в окружении свиты тщедушных облачков следовало на запад.

Ненароком Гита и Мелика собрали неплохой урожай: кошелек, нафаршированный медяками, и охранительный амулет. Попервой он пытливо зыркнул на Мелику своими глазищами-аквамаринами, но вскоре присмирел и, как всегда, прикинулся неодушевленным. Также были найдены дамский кинжал с монограммой «исс Вергрин» и парчовая, расшитая чудными рыбами сумка, полная верительных грамот, – молодой парень с простоватыми чертами честолюбивого провинциала перед смертью прижал ее к груди, будто в ней было все его спасение.

Сумку можно было и не брать. Но от глянцевитых печатей на грамотах веяло чуть ли не княжеским дворцом, а пергамен так приятно щекотал щеку… А уж рыбы и вовсе глаза забирали – они плыли сквозь голубую парчу в самые Чертоги Шилола, такие важные, такие вельможные!

– Лид говорил, рыбы приносят богатство, – прошептала Гита.

Однако избыток впечатлений быстро утомил девочек.

– Гита, а Гита… – заныла Мелика.

– Ну чего тебе? – Гита нехотя оторвалась от осмотра карманов упитанного латника, судя по гербу на нагруднике – из личной охраны Занга окс Ладуя.

– Я устала!

– Потерпи. Что я тебе – мамка, в конце концов?

– Есть очень хочется!

– Пожуй травки. Ты же у нас коза! – зло буркнула Гита.

У нее тоже от голода кружилась голова. Но не уходить же из-за этого с Полей, где столько всего!

– А попить у тебя есть?

– Да откуда?! Из лужи вон попей…

– Фу-у…

– Тогда кровушки пососи, – сказала Гита, с недоброй усмешкой присаживаясь возле трупа копейщика, чье лицо было старательно обезображено вороньем. – Я вот пососала – так мне сразу того… есть и расхотелось.

– Ну Гиточка! – заныла Мелика. – Не пугай меня!

– А ты не ной!

– Хорошо. Не буду, – сдалась Мелика. С минуту она молчала, подавленно рассматривая свои грязные ногти. А потом вдруг сказала, резко изменив интонацию: – Знаешь, Гита, что я думаю? Я думаю, что, наверное, хватит все эти вещи брать… Это как-то нехорошо… Проклятое это дело – дергачество. Мне папа говорил, что дергачей потом проказа поедом ест.

– Да разве ж это дергачество? – возразила Гита. Получилось не очень-то убедительно. – Мы просто взяли то, что никому не нужно…

– Ну да. Только сдается мне… в общем, если мы сейчас же не прекратим, то это… проказа будет… Носы отвалятся. Если ни чего похуже. – И Мелика всхлипнула так натурально, что даже Гиту пробрало.

– Чур меня! Чур!

– И руки-ноги будут все в чирьях… – добавила Мелика, как в сомнамбулическом трансе. Ее голос был таким тихим и по-новому убедительным, что Гита вдруг осознала: наивными устами Мелики говорит нечто такое… нечто такое, чего лучше послушаться.

– Тогда, может, давай все это выбросим? – предложила Гита.

– Давай.

– И кошелек тоже?

– И кошелек… Придется…

И, сложив свои трофеи кучкой, присмиревшие девочки продолжили поиски Серого Тюльпана.

– Тюльпа-ан! А Тюльпанчик? Ты где?! – позвала Мелика.

Они доплелись до махрово-зеленой низины, где прошли последние часы ставки Сиятельного князя Занга окс Ладуя – правителя законного, но несчастливого.

Тут дергачи поработали особенно старательно – большинство покойников лишилось всей одежды, обуви и белья, а вместе с ними и той жалкой благообразности, которая бывает свойственна трупам, – слишком уж тщательно их обыскивали, слишком часто переворачивали. Вот они и лежали раскоряками, раками, пьяницами, а вовсе не павшими героями. Вид сизых и розовых раздетых тел, не до конца утопленных в изумрудной шерсти земли, был сюрреалистичен, гадок. Зато Гиту и Мелику больше не искушали бесхозные кошельки и «потерявшиеся» кинжалы…

– Ты чего кричишь? – настороженно спросила Гита.

– Так, ничего. Просто. Тюльпан зову… В шутку!

– А-а, в шутку… А я уже думала, ты того… В уме повредилась. – Гита задрыгалась, изображая расслабленного.

– А что, тебе этот твой Лид не объяснил, как быстрее Тюльпан искать?