Текст книги "На веки вечные. И воздастся вам…"

Глава III
Секретные договоренности

Рабочий стол заместителя Главного обвинителя от СССР полковника юстиции Юрия Владимировича Покровского был завален бумагами так, что в них, казалось, уже не было возможности разобраться. Худощавый, седой, в круглых очках, с усами квадратиком, какие носили тогда многие советские руководящие работники, Покровский явно нервничая перечитывал бланки телеграмм, которыми его в отсутствие Руденко засыпала Москва.

Когда в кабинет один за другим вошли, весело переговариваясь Александров, Филин и помощник Главного обвинителя от СССР генерал-майор Николай Дмитриевич Зоря, красивый, темноволосый, сорокалетний мужчина, Покровский встал. Во время войны он был военным прокурором армии, затем помощником военного прокурора фронта, а перед назначением в Нюрнберг работал начальником юридического отдела советской части Союзной Контрольной Комиссии в Австрии, но оставался всего лишь полковником. Все же вошедшие были генералами, и потому он чувствовал некоторую неловкость. Филин эту неловкость почувствовал и поспешил перейти к делу.

 – Как прошло совещание Комитета обвинителей?

 – Разругались, – удрученно развел руками Покровский. – Когда я сказал, что мы просим отложить процесс на небольшой срок из-за болезни Руденко, Джексон чуть из штанов не выпрыгнул от возмущения. А потом заявил, что Соединенные Штаты начнут процесс в намеченное время, даже если им придется сделать это в одиночку.

 – А англичане? – поинтересовался Зоря.

 – Ну, те как всегда, поближе к американцам – мол, пусть Советский Союз официально объявит о том, что берет на себя всю ответственность за дальнейшие задержки. Французы зато на нашей стороне. Даже пригрозили, что возьмут самоотвод, если процесс начнется без советского обвинителя. В общем, шум поднялся большой.

 – Ну и на чем остановились? – озабоченно спросил Александров.

 – Договорились еще раз встретиться вечером.

 – В Москву уже доложили? – спросил Филин.

 – Доложил… Вот последняя телеграмма: «Если на заседании обвинителей будет складываться мнение большинства обвинителей против нашего предложения об отложении процесса, то Вы должны заявить, что Вами не получено полномочий участвовать на процессе в случае, если процесс начнется без Главного обвинителя от СССР. И что Вы вынуждены будете довести до сведения Советского Правительства об отклонении предложения Советского обвинителя и о создавшемся в силу этого положении…» Вот такие указания. Что теперь делать?

 – Да уж, задачка на вычитание, – насмешливо покачал головой Филин.

 – Тут еще разъяснение: «Наше предложение содержит в себе угрозу отказа от участия в начинающемся процессе, но еще не является отказом. Таким образом, наше предложение является способом давления на других обвинителей для достижения нашей цели»…

Наступившая пауза длилась довольно долго.

 – Да, попал ты, Юрий Владимирович, – поднял брови Александров. – Тут не задачка, тут логарифм какой-то!

Покровский обвел всех взглядом, явно прося поддержки.

 – Тут ведь дело-то еще в чем… Джексона можно понять. Порядок выступлений предусмотрен следующий. Первая речь – Джексона. Называется «Общий план или заговор» и будет построена на документах, на анализе доказательств и потому займет два-три дня. После речи Джексона его помощники будут зачитывать суду все документы, на которые Джексон будет ссылаться в речи. Это еще несколько дней. Вторая речь – английского обвинителя. Она займет минимум одно полное заседание. Затем будут зачитываться документы. Третья речь – француза. А там Рождество и Новый год. Руденко будет выступать последним, в завершение. Англичане и говорят: зачем откладывать, если Руденко должен будет выступить через месяц в лучшем случае?

 – Оно, конечно, – развел руками Александров, – только попробуй Москве это объясни. И ее тоже можно понять – как же процесс начнется без нас? За что мы кровь проливали?

 – Я думаю Москву больше интересуют нежелательные вопросы, – задумчиво сказал Филин. – И давление на Комитет связано именно с ними. Москва хочет исключить возможность провокаций на сей счет.

 – Ну, тут многое сделано, еще когда товарищ Руденко был на месте, – с облегчением доложил Покровский. – Окончательно принято общее решение Комитета обвинителей. Обвинители намерены энергично избегать скользких вопросов и не давать возможности подсудимым заниматься дискуссиями или вовлекать суд в дискуссии. В этой связи признали желательным обменяться списком вопросов, которые не должны обсуждаться на суде, с тем, чтобы иметь возможность во время процесса их отводить немедленно.

 – Москва об этом уже знает?

 – Я сегодня сообщил ей об этом.

В кабинет, постучав, вошел офицер с бланком очередной телеграммы, протянул ее Покровскому. Тот, прочитав, обвел глазами присутствующих.

 – Москва не возражает против начала работы трибунала в отсутствие Руденко. Сам он прибудет в Нюрнберг при первой возможности.

 – Москва, Москва… – ни к кому не обращаясь, заключил Филин. Его коронную присказку каждый мог понимать по своему разумению.

Оставив Покровского и Зорю решать какие-то свои дела, они вышли с Александровым из кабинета. В коридоре Филин спросил:

 – Ты тоже, как и Ребров, считаешь, что Риббентроп ни на какие сюрпризы не способен?

Александров спешить с ответом не стал.

 – По тому, как он выглядит сейчас, нет. А что может случиться? Кто его знает… Если на него надавят и надавят хорошо… Вопрос – кто?

 – Ну, варианта два. Или американцы, или – свои. Из своих это может сделать только Геринг, который сейчас разыгрывает из себя лидера подсудимых, этакого тюремного фюрера. И ставку он делает на то, чтобы рассорить нас с союзниками. Риббентроп, по своей привычке подчиняться, его слушает, но не до такой степени, чтобы бросаться на амбразуру.

 – Пожалуй, – согласился Александров. – Во всяком случае, пока…

 – Второй вариант – американцы. Мы не знаем, какую работу они ведут в тюрьме. Вернее, знаем, что ведут, но не знаем, какую именно. Они записывают все разговоры заключенных между собой, когда те думают, что их не слышат. И потом, эти так называемые тюремные психиатры и психоаналитики… На самом деле, они, скорее всего, штатные разведчики, обученные вести доверительные беседы, колоть собеседников, оценивать их моральное состояние, находить их слабые места. Для заключенных они – свет в окошке. Отчеты о беседах в камерах сразу поступают к американским обвинителям и в спецслужбы… Ну и, понятное дело, можно не только слушать, но и давать советы, направлять. И посоветовать, например, поставить вопрос о секретных договоренностях.

Постскриптум

Молодой американский врач и психиатр Леон Голденсон наблюдал за психическим состоянием заключенных и главных свидетелей. Все они, по его утверждению, еще вчера паладины дьявола, теперь, напуганные, старались произвести на любого американца хорошее впечатление, добиться маленьких преимуществ и тем самым, возможно, спасти свою жизнь.

Как правило, они не скупились давать информацию, особенно если она отягощала вину других. Себя же самих они представляли совсем не значимыми и невинными.

Голденсон, хороший слушатель и наблюдатель, понимавший даже язык жестов, беседовал с ними на немецком языке. Это были беседы с персонажами «из ледяной вселенной», напишет он позже…

Глава IV
Ты с нами?

В этой полуподвальной пивной в сохранившейся части Нюрнберга, судя по всему, собирались все спекулянты, шлюхи и прочие темные личности города. Дым тут, несмотря на мерзкое пиво, стоял коромыслом. Олаф сунул хозяину несколько долларов, тот услужливо тут же приволок для него из подсобки отдельный столик, три стула и установил в углу. Обмахнув столик полотенцем, он почтительно осведомился, чего подать.

 – Настоящее пиво у тебя есть? – поинтересовался Олаф, усевшись спиной к стене так, чтобы видеть весь галдящий зал и входную дверь.

 – Есть, для особо почетных гостей, но… – многозначительно протянул хозяин.

 – Деньги пусть тебя не волнуют, – бросил Олаф, выкладывая перед собой пачку настоящих американских сигарет.

Парочка размалеванных девиц с жадными глазами сразу стала подбираться поближе к его столику.

 – И скажи своим шлюхам, чтобы они меня не беспокоили, – твердо сказал Олаф, глядя в глаза хозяина пивнушки немигающим взглядом.

Тот понимающе кивнул головой и сразу же отмахнулся от девиц, как от мух, полотенцем. Девушки, тяжело вздохнув, с разочарованным видом стали выглядывать других клиентов.

Олаф смотрел на всю эту мерзкую публику и думал, что при Гитлере, тут надо отдать ему должное, этих людей словно и не было. Они то ли не существовали, то ли не высовывались. Суровая имперская плита висела над их головами и грозила раздавить в любой момент без всякой жалости каждого. Теперь эту плиту разнесли орудия и бомбы союзников, и немцы превратились в стадо распущенных и жадных млекопитающих. А может и в голодных, перепуганных овец. Кому что по силам и по душе.

Хозяин поставил перед ним кружку пива, но уходить не спешил – ждал, когда Олаф оценит его качество. Олаф отхлебнул глоток – пиво было настоящее, немецкое.

 – Порядок, – кивнул Олаф. – То, что надо… Когда ко мне придут, принесешь еще такого же.

Хозяин по-военному кивнул и удалился. «Этот порядок помнит», подумал Олаф.

В последнее время, благодаря барону, он научился смотреть на происходившее вокруг гораздо спокойнее. Поражение Германии подняло наверх грязную и мутную пену, считал барон, но скоро все уляжется, немцы вспомнят свои извечные национальные добродетели и примутся за работу. Ситуация полной катастрофы и национального унижения, как после Первой мировой войны, когда Германию топтали, поставив на колени, не повторится. Американцы вовсе не стремились превратить Германию в «картофельное поле», потому пришли к выводу, что ее полный крах послужит на пользу только России. Больше того – мощь Германии очень скоро может понадобиться Западу для уравновешивания неимоверной советской мощи. Так что Германия не будет уничтожена, ей дадут подняться, а дальше будет видно. Сегодня никто не может сказать, каким будет новый послевоенный мир, ясно только, что это будет противостояние Запада и Советов. Оно уже идет и с каждым днем набирает силу. И только предстоящий процесс над нацистской верхушкой пока объединяет их…

 – Вы Олаф Тодт?

У его столика стояла молодая темноволосая девушка в наглухо застегнутом плаще с решительно сжатыми губами. Ее можно было бы назвать хорошенькой, если бы не чрезмерно суровое, даже ожесточенное выражение болезненно бледного лица.

 – Допустим.

 – Я – от Гюнтера.

 – А где он сам?

 – Скоро будет.

 – Отправил вас на разведку, – усмехнулся Олаф. – А сам сидит в засаде…

Девушка его шутки не оценила, она смотрела на него холодными глазами, изредка бросая настороженные взгляды по сторонам.

 – Садитесь, – кивнул на стул Олаф. – А то вас примут за проститутку, набивающую цену.

Девушка села.

 – А я что, похожа на проститутку? – без особого интереса спросила она.

 – Не очень. Хотя сегодня слишком много немок, которые ведут себя именно так…

 – Я не из них.

 – Это я понял. Как вас зовут?

 – Гизела.

Около их стола возник хозяин с двумя полными кружками в руке.

 – То самое, – многозначительно сказал он, поставил кружки на столик и почтительно удалился.

 – Попробуйте пиво, – предложил Олаф. – Не пожалеете.

Девушка ничего не ответила, но пива отведала. Она была чертовски неразговорчива. И к тому же сильно занята какими-то своими мыслями. Как это и положено фанатику. Интересно, какие у них отношения с Гюнтером и что их связывает?

За соседним столиком какой-то пожилой господин грохнул пустой кружкой по столу и громко воскликнул:

 – Разве это пиво? Это же вода!.. До чего довели Германию эти нацистские мерзавцы! Когда же, наконец, русские и американцы вздернут их? Пусть поболтаются на виселицах!

Гизела бросила на мужчину быстрый взгляд. И взгляд этот был полон презрения и ненависти, отметил Олаф. Видимо, девушка прошла школу гитлерюгенда и поработали там с ней на совесть…

 – Привет, Олаф! Рад тебя видеть, дружище.

Перед ним стоял Гюнтер Тилковски. Он был в пальто с поднятым воротником и шляпе, надвинутой на глаза.

 – О господи, ты похож на американского шпиона! – засмеялся Олаф.

 – Я бы им стал, да не знаю, возьмут ли меня, – хмыкнул Гюнтер, усаживаясь напротив него.

Он взял полную кружку и отхлебнул большой глоток.

 – Ого, вот это пиво! Обычно здесь подают полное дерьмо. Такое же дерьмо, как вся Германия теперь!.. Впрочем, у вас там во Дворце юстиции, наверное, пиво всегда настоящее?

Олаф согласно кивнул.

 – Нам надо поговорить с глазу на глаз.

 – Не думаю, что Гизела нам помешает, но… Раз уж ты так хочешь…

Гюнтер повернулся к Гизеле:

 – Иди погуляй, я скоро вернусь.

Гизела все с тем же непроницаемым лицом встала и вышла из пивной.

 – Где ты сейчас живешь? – поинтересовался Олаф.

 – Да какая разница! – отмахнулся Гюнтер, снова припадая к кружке. – Ну, у Гизелы. И что из этого? Ты давай говори, что тебе надо.

 – Я хочу знать, что ты собираешься делать? У меня есть сведения, что готовится акция…

 – А я тут при чем?

 – Брось, Гюнтер, я говорю серьезно. Ты хочешь освободить жирного Германа и компанию…

Гюнтер наклонился вперед и с вызовом сказал:

 – Нет, Олаф, я хочу показать этим американским воякам, что они в Германии, а не у себя в Алабаме. Я хочу показать им, что Германия еще жива, и в ней есть люди, с которыми надо считаться. Есть у меня такие мысли.

 – И как ты намерен это сделать?

 – Как? – Гюнтер помолчал. – Ты же знаешь, что о таких вещах не болтают посторонним. Но Олафу Тодту я могу это сказать… Если Олаф Тодт продаст меня, значит, мне нечего делать на этом свете. А план очень прост. Мы проникнем во Дворец юстиции, возьмем заложников из американцев или англичан и потребуем взамен освободить пленных…

 – Ты уверен, что это стоит делать?

Гюнтер со смаком допил пиво.

 – Уже все решено. Неужели ты думал, что Гюнтер Тилковски будет смирно перебирать кирпичи и выпрашивать бесплатную похлебку? Ну и к тому же, на проведение этой акции нам выделены хорошие деньги. Если все пройдет успешно, нас сразу же переправят в Южную Америку.

Олаф помолчал.

 – А Гизела?

 – Она со мной. Она часть нашего плана. Важная часть. Я знаю ее давно.

 – Она что – фанатик? Поклонница фюрера?

 – Она немка и любит Германию.

 – Понятно. Школа гитлерюгенда…

 – Вся ее семья погибла во время бомбежки Дрездена, когда англичане стерли город с лица земли вместе со всеми, кто там был…

 – Кстати, Геринг, которого ты собираешься спасать, клялся, что ни одна бомба не упадет на немецкую землю.

Гюнтер пожал плечами.

 – Мы с тобой тоже кое в чем клялись… Времена меняются.

 – Да, времена меняются и это надо видеть.

Гюнтер серьезно посмотрел на Олафа.

 – Не надо объяснять мне, что к чему и на каком свете мы сейчас пребываем. Я это знаю не хуже тебя. Но я уже принял решение. А Гизела уже добыла пропуск во Дворец. Через одного из офицеров американской охраны. Сейчас она изучает все здание, входы, переходы, запасные выходы… Она уже установила, что наиболее удобным моментом для нападения может служить время обеда или ужина, когда их ведут в столовую по узкой лестнице, около запасного выхода… Охрана в это время незначительна. К тому же на кухне работают наши пленные… С ними нужно установить связь, часть наверняка согласится нам помочь… Ты же работаешь сейчас во дворце, как тебе наш план?

 – Очень рискованный. Очень много неясностей и допущений. К тому же сейчас, после вашего побега охрана настороже. Если действовать, то чуть позже, когда американцы успокоятся.

 – Значит, ты с нами?

Олаф какое-то время молчит.

 – Во всяком случае, я не против вас, Гюнтер.

Постскриптум

«Трудно описать или представить гипнотический эффект, который Гитлер оказывал на тех, кто с ним сталкивался. Даже те, кто находился в непримиримой оппозиции к фюреру, признавали силу излучаемой им энергии и чувствовали его непреодолимую привлекательность, хотя позднее переживали замешательство и чувство вины. Это качество присуще, как правило, очень сильным личностям, и именно харизма, а не эманация зла, была наиболее проявленной чертой Гитлера».

Гертруда Юнге, самая молодая из трех секретарей фюрера

Глава V
Должностное преступление

Ребров лежал на кровати в своем номере отеля, бесцельно уставившись в потолок. Мысли его путались, он то думал об Ирине, то пытался заставить себя анализировать последнее донесение Гектора, в котором тот давал свой расклад игр, ведущихся с Риббентропом.

Оказывается, взбодрившийся и все больше набирающийся наглости в последнее время Геринг убеждает Риббентропа уделить особое внимание «секретным протоколам» и заявить о них при первой же возможности. Его поддерживает Франк, утверждающий, что Риббентроп должен сказать, что был заговор между Гитлером и русскими, и потому Сталина и Молотова следовало бы посадить на скамью подсудимых рядом с ними. Риббентроп отмалчивается или говорит, что все этим договорам придают слишком большое значение, что они ничего не решали… Разошедшийся Геринг пугает его, что если у него самого «не хватит на это пороху», то он, Геринг, сам заявит об этом на весь мир. Но Риббентроп понимает, что заявить о «секретном сговоре», значит взять всю ответственность на себя – Гитлера-то уже нет! И зачем ему, Риббентропу, злить русских? Тем более, что подлинников договора нет…

Ребров встал, подошел к окну. В зловещих красных отблесках заходящего солнца перед ним громоздились груды камня и искореженного железа. И хотя он уже давно привык к этой картине, на сей раз она показалась ему особенно зловещей и страшной. На подоконнике валялся найденный им накануне в ящике стола бланк отеля с надписью готическим шрифтом, горделиво извещавшей, что Нюрнберг – город «партайтагов», то есть съездов нацистской партии…

Как обычно, ему потребовалось сделать над собой усилие, чтобы заставить себя думать о ситуации с Риббентропом и довоенными протоколами. Потому что война, все, что он увидел и пережил на ней, отодвинуло предвоенную жизнь куда-то так далеко, что с трудом верилось в ее реальность. А тем более – в важность того, что было тогда. Господи, да какая разница, что было тогда, когда все знали, что война неизбежна и только надеялись, что это случится не завтра, а хотя бы немного позже…

Среднюю школу Ребров закончил с «золотым», как тогда говорилось, аттестатом. Учился он легко, потому что обладал замечательной памятью – получив до начала учебного года учебники, просматривал их и многое запоминал с первого раза. Ему еще не исполнилось тогда семнадцати лет, потому в армию его не призвали, и он сразу поступил в университет. Все студенческие годы думалось об одном – успеет он доучиться или раньше начнется война. Причем тогда почти все были уверены в том, что война будет именно с Германией и поэтому Ребров усиленно занимался немецким. Когда подписывали с Германией договор о ненападении, все понимали, что это лишь попытка отодвинуть войну и только. Об этом Ребров не раз говорил с отцом и никаких заблуждений на сей счет у него не было. И вот теперь, когда ценой немыслимых жертв и страданий, победили, надо разбираться, что там было, какие договоры кто заключал. Как тогда говорил Реброву отец, все пытаются договориться друг с другом или с Гитлером, но все понимают умом, что это не спасет, но надеются еще немного протянуть мирную жизнь…

От мыслей о прошлом его отвлек стук в дверь. Ребров открыл, увидел Гаврика.

 – Входи.

Гаврик зашел в номер, нервно огляделся.

 – Что у тебя с лицом, Гаврюха? – удивился Ребров. – Что-то случилось?

 – Кое-что, – хохотнул Гаврик.

Он походил по комнате и вдруг выпалил:

 – Я совершил должностное преступление.

 – Ты?

 – Вот.

Гаврик достал из кармана галифе конверт и протянул Реброву.

 – Что это?

 – Письмо руководству советской делегации.

 – Ну, я в нем не числюсь. Зачем ты принес его мне?

 – Хочу, чтобы ты его прочитал. Не бойся, оно уже вскрыто… Да читай же, наконец! – взорвался Гаврик.

 – Хорошо, – успокаивающе сказал Ребров. – А ты воды, что ли, пока выпей…

Пока Гарик наливал себе воды, Ребров быстро пробежал глазами послание. «Доводим до сведения командования Советской делегации, что ее сотрудник Д. Ребров вступил в тесные контакты с переводчицей французской делегации… Их отношения таковы, что возможна утечка любой, даже самой важной информации…» Подписи не было.

Ребров сложил бумагу, вложил обратно в конверт.

 – Откуда оно у тебя?

 – Письмо принес американский курьер вместе с пакетами стенограмм допросов, – объяснил Гаврик. – Швырнул, как обычно, на стол. Расписку не брал. Так как письмо необычное, я вскрыл его как дежурный офицер… Больше его никто не видел! Я сразу после дежурства к тебе.

 – Спасибо, Гаврюха, – вздохнул Ребров. – Но ты можешь попасться… Если узнают. А особенно если пронюхает наш друг Косачев.

 – Я тебе говорю – никто не видел. Никто о нем ничего не знает. Курьеру, сам понимаешь, это до лампочки… Так что письмо мы можем просто уничтожить. Но!.. Ты же понимаешь, что о ваших отношениях с Куракиной говорят уже все. Счастье, что Косачев еще не знает.

 – Знает.

 – Знает?.. Тогда странно, что ты еще здесь!

 – Просто есть обстоятельства… В общем, Филин сказал ему, что я встречаюсь с Куракиной по служебной надобности.

 – И ты думаешь, он поверил?

 – Думаю, не до конца. Во всяком случае, я чувствую, что его люди за мной присматривают.

 – Еще бы!

 – Но дело не во мне. За себя я не боюсь.

 – Я понимаю. Если такое письмо поступит во французскую делегацию, бедной княжне не поздоровится.

 – Да в том-то и дело, Гаврюха! У меня прикрытие, а у нее ничего!

 – Какая же падла это строчит? – выругался от избытка чувств интеллигентный Гаврик. – Знаешь, судя по всему, это писал не наш человек…

 – Ну, сия тайна невелика есть, – усмехнулся Ребров. – Действительно, не наш. Но такого я от него не ожидал!

 – Ты уверен, что знаешь его?

 – На девяносто девять процентов… Но все равно нужно проверить.

 – Что делать будешь?

 – А у тебя есть совет?

 – Ты его все равно не послушаешь, – махнул рукой Гаврик. – Но заткнуть этот фонтан надо. Если нужна моя помощь… По-моему, она очень хороший человек.

 – Кто? – рассеянно спросил задумавшийся Ребров.

 – Ее светлость княжна Куракина, вот кто!

Ребров удивленно посмотрел на Гаврика.

 – Слушай, Гаврюшка, а ты часом не влюбился, а?

Гаврик вдруг залился краской и отчаянно замотал головой.

 – Дурак ты, Ребров. И язык у тебя без костей! Мелешь ерунду!

Постскриптум

Оперативники ГУКР «Смерш», работавшие в Нюрнберге, обратились в Москву с просьбой о выдаче им заграничных паспортов, так как в связи с большим наплывом иностранцев американцы ужесточили режим пребывания, осуществили ряд полицейских мер. Одновременно они усилили разведывательную и контрразведывательную работу среди советской делегации. Отсутствие загранпаспортов затрудняло передвижение по городу и решение оперативных вопросов.

Из документов ГУКР «Смерш»