Текст книги "На веки вечные"

Филин сидел за столом в своем просторном кабинете в пригороде Берлина Карлхорсте, где расположилось командование советских войск, и читал «Правду». Вернее, в который раз перечитывал хорошо уже знакомый текст.

«Вчера вечером германское командование распространило сообщение так называемой Главной ставки фюрера, в котором утверждается, что 1 мая после полудня умер Гитлер… Указанные сообщения германского радио, по-видимому, представляют собой новый фашистский трюк: распространением утверждения о смерти Гитлера германские фашисты, очевидно, надеются предоставить Гитлеру возможность сойти со сцены и перейти на нелегальное положение…»

Н-да, понимай как хочешь… Ясно, что текст согласован на самом верху и продиктован хитроумными политическими соображениями. При этом Филин знал, что Сталину доложили о самоубийстве Гитлера рано утром 1 мая, ровно в четыре часа… Доложил маршал Жуков, и Сталин сказал: «Доигрался, подлец! Жаль, что не удалось взять его живым. Где труп Гитлера?» Ему доложили, что труп сожжен.

То есть и Сталин, и Жуков были уверены, что Гитлер мертв и теперь остается только найти труп. И вот после этого в «Правде» такие заявления… А через несколько дней, отвечая на вопрос американского журналиста о том, что случилось с Гитлером, Жуков сказал: «Обстоятельства просто мистические. Мы пока не идентифицировали труп Гитлера. Не нашли его. Поэтому я не могу сказать ничего определенного о его судьбе. Он мог в последний момент улететь из Берлина, так как взлетные полосы позволяли это сделать». А комендант Берлина генерал Берзарин добавил: «Мы нашли всевозможные трупы, среди которых, может быть, находится и труп Гитлера. Но не можем точно утверждать, мертв ли он…»

Сам Филин, перед которым в последние дни прошли десятки людей из окружения Гитлера, от высших офицеров и врачей до курьеров и водителей, был уверен, что Гитлер мертв и сожжен. Он был абсолютно убежден, что Гитлер пребывал в последние дни в таком состоянии, что просто не мог физически покинуть свой подземный бункер, да еще окруженный нашими войсками и поливаемый морем огня. Как сказал один из допрошенных, даже если бы для него расчистили дорогу к свободе, то у него не было сил ею воспользоваться. Этот человек уже не мог жить…

Но Филин понимал и другое – Гитлер фигура такого масштаба, что вокруг нее не может не клубиться множество самых фантастических слухов. И Москва не могла не требовать «тщательной и жесткой проверки всей группы фактов о судьбе Гитлера». А с другой стороны, Москва не могла отказаться от политической игры вокруг смерти фюрера. Надо было посмотреть, какие силы постараются играть на возможном бегстве Гитлера, как поведут себя в этой ситуации союзники, которые вели свою многомудрую и сложную, запутанную игру.

Судя по донесениям наших агентов, в американском и английском правительстве и военном аппарате было значительное число тех, кто был против суда над германскими генералами и промышленниками, свалив всю вину на мертвого Гитлера. Эти люди выступали за «гуманный» и «милостивый» суд, призывали отказаться от «мести» своим бывшим врагам… Конечно, им нужен был только мертвый Гитлер. История с Гиммлером, которому захватившие его американцы позволили отравиться, на многие размышления наводит. Обыскали, раздели, нашли одну ампулу с ядом, а в рот заглянуть, видите ли, не догадались! Хотя всем давно известно, что фашистские главари себе ампулы именно в зубы врезали. Может, просто не хотели, чтобы Гиммлер рассказал о тайных переговорах в конце войны…

В этот момент в дверь постучали, и вошел Денис Ребров.

– Вызывали, товарищ генерал?

– Садись, разговор есть.

У генерала Филина действительно было особое отношение к Реброву. Во-первых, он присматривался к нему еще в те времена, когда Ребров учился в Ленинградском университете. Поиски людей, способных работать в разведке, шли постоянно, и Филин в свое время отыскал немало способных ребят, которые потом пошли в разведшколы. А во-вторых, Филин считал, что поколение, к которому принадлежал Ребров, поколение тех, кто родился сразу после революции, поколение особое, выдающееся. Это были молодые люди действительно с горящими сердцами, свято уверенные, что лучше никто на белом свете не умеет смеяться и любить, действительно готовые на подвиг и на труд, верные самым высоким идеалам. Сам Филин, родившийся за двадцать лет до революции, испытал и пережил слишком многое и многих, чтобы быть похожим на них. Но именно в появлении такого поколения, таких ребят, он видел оправдание тому кровавому ужасу, что принесла революция и Гражданская война… Эти люди и впрямь, думал он, способны построить новую жизнь. И потому с отчаянием видел он, как они, такие молодые и прекрасные, те, с кем связаны были все его надежды, первыми гибнут в мясорубке войны. Ведь так погиб под Москвой и его собственный сын, в самые первые дни войны записавшийся в добровольцы…

– Сергей Иванович, мне бы в Ленинград съездить, – прервал его мысли Ребров. – На несколько дней хотя бы…

Филин отодвинул бумаги в сторону. Вздохнул.

– Могилу родителей хочешь найти?

– Хочу.

– Трудно это. Там в блокаду такое творилось…

– Я знаю. Но попробовать-то я должен. Иначе как мне жить потом?

– Должен, – согласился Филин. – Конечно, должен. Завтра выполнишь одно деликатное поручение, поступившее из Москвы, и попробую тебе помочь с Ленинградом…

– А почему я? Может, другой кто?

– Завтра и узнаешь, почему именно ты. Там, знаешь, особый подход нужен. А у меня с таким подходом ты один под рукой.

Постскриптум

Газета «Нью-Йорк пост»: «Мы хотим, чтобы позиция американцев в отношении военных преступников была известна всем – мы ждем расстрела Германа Геринга и передачи немецких генералов в руки судей-союзников. Не пытается ли посол Роберт Мерфи спасти немецкую промышленность, немецких генералов и немецких клерикалов, как он уже спас однажды своих имеющих дурную репутацию французских друзей?».

Июньская Москва 1945 года была словно туманом окутана чистой и яркой зеленью. Скрывая в ней полученные в войну раны, она, казалось, как никогда ранее была желанной и красивой. Город был украшен и прибран в честь прошедшего накануне Парада Победы.

Расположившийся на переднем сиденье машины рядом с шофером и совершенно расслабившийся от увиденной красоты, Ребров, провожая внимательными глазами девушек в легких летних платьях, невольно думал, что это свидание с Москвой с большим привкусом разлуки.

Сидевший сзади генерал Филин был погружен в свои мысли. Новое задание, поступившее с самого верха, оказалось весьма неожиданным и означало, что отдохнуть теперь можно будет не скоро. Но приказы не обсуждаются…

Шофер остановил машину во дворе дома на Большой Полянке.

– Приехали, товарищ генерал.

Выбравшись из машины, Филин несколько раз вдохнул пьянящий весенний и, главное, – мирный воздух. Вдруг пришла в голову странная мысль, что не так уж он и стар и впереди, наверное, еще немалая жизнь.

Стоявший рядом Ребров хмуро глядел себе под ноги. Они оба были в штатском. Но Ребров в новеньком костюме выглядел как герой из появившихся еще перед войной американских комиксов о супермене, а сам Филин в гражданском если кого и напоминал, так неловкого ученого Паганеля из фильма «Дети капитана Гранта» в исполнении народного артиста СССР Черкасова. Только вот без всяких чудачеств и забывчивости. Филин, в отличие от кинематографического близнеца, никогда ничего не забывал и уж тем более не путал.

– Ну, майор Ребров, вы готовы к встрече с любимой актрисой Гитлера? – неожиданно весело спросил Филин. – Поджилки не трясутся? Ладони не потеют?

– Я бы предпочел Марлен Дитрих, товарищ генерал, – отшутился Ребров.

– Ишь ты, какие мы привередливые, – покачал головой Филин. – Марлен Дитрих ему подавай! Где ж я тебе ее возьму? Она ведь не в зоне нашей оккупации оказалась… А что, она больше нравится тебе как женщина?

– Просто Марлен Дитрих быть любимицей Гитлера не захотела. И послала его куда подальше вместе с его ухаживаниями.

– Между прочим, я вас не на свидание приглашаю, товарищ майор, – посуровел Филин. – Мы прибыли для выполнения чрезвычайно ответственного задания… И Ольга Константиновна Чехова нам здесь гораздо полезнее, чем ваша обожаемая Марлен Дитрих. Которая, хочу напомнить, работает не на нас, а на американцев.

– Понял.

– Надеюсь. А женщина она, эта самая Ольга Константиновна Чехова, все-таки поразительная… Да-да, и не смотри на меня так! Кое-что в этом вопросе я понимаю…

Дверь в двухкомнатную квартиру открыл молодой офицер. Отдал честь, проводил в комнату. И тут же вышел.

У окна стояла Ольга Чехова в той же позе, что и в Берлине, когда Ребров приехал за ней. На столе рядом с вазой с фруктами лежала шахматная доска с расставленными фигурами.

Чехова медленно обернулась. По-актерски выдержала паузу, словно давая полюбоваться на себя.

– Добрый день, генерал. Вы сегодня не один…

– Да, Ольга Константиновна, это ваш старый знакомый майор Ребров, – кивнул Филин.

– Да-да, как же, помню – человек, который доставил меня сюда… В Москву…

Денис, задержавшийся у входа, сухо кивнул. Чехова посмотрела на него внимательно. Чуть заметно пожала плечами – мол, ваша воля быть таким букой. Повернулась к Филину.

– О чем будем сплетничать сегодня, Сергей Иванович? Или о ком?

– Ну, для начала я хочу вас обрадовать… Принято решение о вашем возвращении в Берлин… А вы-то, наверное, боялись, что в Сибирь? – рассмеялся Филин.

Чехова буквально застыла от неожиданности. Справившись с собой, спокойно спросила:

– Когда?

– Через несколько дней вас доставят туда на самолете. Вас будет сопровождать майор Ребров. Так сказать, по старой памяти, – с легкой иронией сказал Филин.

Чехова с улыбкой повернулась к Реброву, но тот демонстративно смотрел в сторону.

– В Берлин. В Берлин… Что меня там ждет? Боюсь, что не аплодисменты, – задумчиво проговорила Чехова, присаживаясь к столу.

Филин сел напротив и, понимая, что Чеховой надо осознать известие, стал изучать положение фигур на шахматной доске. Даже сделал какой-то ход ферзем…

– Скажите, Сергей Иванович, мне так и не разрешат в Москве ни с кем встретиться? Ведь я никого тут и не увидела – ни тетю, ни брата…

– Увы, такие встречи признаны пока нецелесообразными.

– Странно.

– Этот вопрос не ко мне, Ольга Константиновна, – мягко, успокаивающе произнес Филин. – Вы могли осведомиться об этом во время встречи с товарищами Берией и Абакумовым.

– Я осведомилась. Мне обещали…

Сергей Иванович развел руками. После паузы все так же мягко сказал:

– Видимо, что-то не сложилось. А пока мне бы хотелось поговорить вот о чем… Ольга Константиновна, как, на ваш взгляд, будут вести себя главари Германии во время суда над ними?..

– Суда? – искренне удивилась Чехова. – А что, их будут судить?

– Да, решение о создании Международного трибунала принято. Уже началась подготовительная работа.

– Как странно… Судить уродов за то, что они уроды?

– Их будут судить не за уродство, а за преступления, которые они совершили, – объяснил Филин.

– Да-да… Интересно, какой он сегодня, Берлин?

Судя по всему, Чеховой было не до трибунала и поведения на нем фашистской верхушки. Мысли ее были заняты другим.

– Скоро увидите, – заверил ее Филин. – Он вряд ли сильно изменился с тех пор, как вы сидели под бомбежками в подвале. Так что обстановка не для слабонервных. Впрочем, в ваших нервах, Ольга Константиновна, сомневаться не приходится.

– Вы так хорошо меня изучили? – чуть кокетливо спросила Чехова.

– Для того, чтобы убедиться, какая вы сильная женщина, не надо много усилий. В Берлине вам будут помогать наши люди, так что с голода вам умирать не придется. Но, Ольга Константиновна, мы рассчитываем на вашу помощь и в дальнейшем. Если она понадобится…

Чехова кивнула. Взгляд ее снова остановился на Денисе. Лицо того было непроницаемо.

– Ваш сотрудник, генерал, вряд ли испытывает ко мне какую-то симпатию…

– Как и другие советские люди! – не сдержался Денис. – Вы служили фашистам! Вы с Гитлером и Геббельсом…

– Геббельс относился ко мне весьма своеобразно. А Гиммлер мечтал упрятать меня за решетку, мой юный друг.

– Я вам не друг! – выпалил Денис.

– Майор Ребров, держите себя в руках! – резко оборвал его Филин.

Чехова, ни к кому не обращаясь, сказала:

– Боюсь, теперь меня будут ненавидеть еще и немцы. О, я их знаю!.. Они теперь окажутся, все окажутся антифашистами и противниками Гитлера… А я стану его пособницей…

– Не надо преувеличивать, Ольга Константиновна, – успокоил ее Филин. – Мы не дадим вас в обиду.

Чехова выпрямилась. Упрямо вскинула подбородок.

– Но я ко всему готова. Уж как-нибудь…

– Вернемся к теме нашего разговора, Ольга Константиновна, – отодвинул в сторону шахматы Филин. – Итак, гитлеровские главари… На что они будут рассчитывать во время суда? Как станут себя вести? Будут ли они держаться вместе или начнут топить друг друга?.. Ну, скажем, тот же Геринг?.. Что от него ждать?

Постскриптум

«Нет сомнения в том, что Гитлер получает значительную финансовую поддержку от крупных промышленников. В последнее время складывается впечатление, что влиятельные финансовые круги оказывали и оказывают на канцлера Гинденбурга давление, чтобы предпринять эксперимент и допустить нацистов к власти… Как раз сегодня получены сведения из обычно хорошо информированных источников, что представленные здесь различные американские финансовые круги проявляют большую активность именно в этом направлении».

Из шифровки посольства США в Берлине, направленной в Госдепартамент 23 сентября 1930 года

Отпустив машину, Филин и Ребров, никуда не торопясь, шли по Красной площади мимо Кремля в сторону Исторического музея, все еще украшенного красными стягами, которые повесили перед Парадом Победы.

– И все-таки, Сергей Иванович, я до конца так и не понимаю, зачем он вообще нужен этот процесс? – упрямо, явно продолжая начатый спор, стоял на своем Ребров. – После всего, что они натворили, судить, соблюдая все церемонии! С адвокатами! С презумпцией невиновности! Что-то еще им доказывать!.. Зачитать приговор, и дело с концом.

– Ты прямо как Черчилль, – устало усмехнулся Филин.

– А что Черчилль?

– Он тоже еще в сорок втором говорил, что всех нацистов до определенного звания надо просто перестрелять. А Рузвельт год назад в одном разговоре и вовсе предлагал всех немцев кастрировать…

– Да? Я не знал.

– И тем не менее…

– Во дает! – по-мальчишески покрутил головой Ребров. – Молодец!

– Думаешь?

Все последние годы по прямому заданию из Кремля генерал Филин отслеживал и систематизировал данные о намерениях союзников в отношении Германии и гитлеровской верхушки после войны.

Планы Советского Союза на сей счет были ясно сформулированы Сталиным: «Что бы ни произошло, на это должно быть соответствующее судебное решение. Иначе люди скажут, что Черчилль, Рузвельт и Сталин просто отомстили своим политическим врагам!» Больше того, когда в октябре 1944 года в Кремле Черчилль заявил: «Мы должны сделать так, чтобы даже нашим внукам не довелось увидеть, как поверженная Германия поднимается с колен!» – Сталин возразил: «Слишком жесткие меры возбудят жажду мести».

Так что Сталину постоянно приходилось настаивать на позиции СССР, потому что Черчилль носился с идеей просто составить списки подлежащих уничтожению и обязать всех офицеров союзных войск после их опознания расстреливать на месте без всякого суда и следствия. Он даже предлагал Сталину, когда был в Кремле, подписать документ на сей счет, но тот решительно отказался. Хотя Черчилль и подчеркивал, что обговорил уже все с президентом Рузвельтом.

Надо сказать, англичане так пылали жаждой мести, что были в состоянии обсуждать, как заметил один из наших тайных агентов, лишь место, где поставить виселицы, и длину веревок для повешения. Ну, еще количество часов, которое должно пройти между опознанием преступника и его казнью. Главное, чтобы таких часов было не больше шести. При этом командиру расстрельной команды не должно быть никакой нужды обращаться за разрешением к вышестоящему командиру… Тот же Черчилль, правда, выражал беспокойство, что «англичане в любом случае не смогли бы справиться с практическим приведением в исполнение всех этих многочисленных казней, даже если бы им предоставлено было для этого любое необходимое время…»

Американцы тоже не желали церемоний. В марте 1943 года госсекретарь США Халл заявил на обеде, где присутствовал посол Великобритании в США лорд Галифакс, прямо сказав, что предпочитает «расстрелять и уничтожить физически все нацистское руководство вплоть до самых низших его звеньев». Генерал Дуайт Эйзенхауэр считал необходимым просто расстреливать представителей немецкого руководства, а людям особо чувствительным или обремененным излишними юридическими знаниями объяснять расстрелы «попытками к бегству». И вообще – не стоит путать возмездие с правосудием.

Схожими были и настроения президента Рузвельта. 19 августа 1944 года он заметил: «Мы должны быть по-настоящему жесткими с Германией. И я имею в виду весь германский народ, а не только нацистов. Немцев нужно либо кастрировать, либо обращаться с ними таким образом, чтобы они забыли и думать о возможности появления среди них людей, которые хотели бы вернуть старые времена и снова продолжить то, что они вытворяли в прошлом».

Так что идея международного процесса возникла и утверждалась тяжело. Уже в 1945 году, когда вся мировая печать была заполнена открывшимися после поражения Германии фактами чудовищных злодеяний, 67 процентов граждан США выступили за скорую внесудебную расправу над нацистскими преступниками, фактически за линчевание. Одновременно предлагалось уничтожить Германию как промышленное государство. Министр финансов США Генри Моргентау выдвинул «Программу по предотвращению развязывания Германией третьей мировой войны». Предполагались расчленение и децентрализация единой страны, полное уничтожение тяжелой промышленности и авиации и фактически превращение ее в аграрную территорию под жестким контролем США и Великобритании. Как выразился Моргентау, Германия отныне должна представлять собой «одно большое картофельное поле». Или «территорию-призрак». Что кому больше нравится.

Но среди американцев были и люди, думавшие иначе. Министр обороны Стимсон говорил своим доверенным людям: «Англичане выступают решительно против проведения суда и хотят убивать бесцеремонно и незамедлительно – беспрецедентная позиция!» В Америке к этому времени был уже новый президент – умершего Рузвельта сменил Трумэн – посчитавший, что суд все-таки необходим. Он был довольно простым американским человеком и потому выражался прямо: их надо судить законным судом, а потом повесить…

– Видишь ли, Денис, если всю гитлеровскую верхушку просто перебить, передавить, как скорпионов, то пройдет немного времени, и начнут говорить, что это была просто месть победителей… Будут утверждать, что преступления преувеличены, факты подтасованы, документы подделаны.

– После всего, что было! – недоверчиво воскликнул Ребров.

– После всего, что было, – спокойно подтвердил Филин. – Желающие найдутся. Их уже и сейчас достаточно. А пройдет время… Все поставят с ног на голову. Станут говорить, что это мы напали…

– Мы? На фашистов? Бред какой-то!

– Не бред, а политические игры. Поэтому и нужен процесс. Законный, юридически безупречный. И именно международный. Процесс, который вынесет приговор, не подлежащий отмене и пересмотру. Окончательный. Приговор на веки вечные. Чтобы нашим детям не пришлось все доказывать снова… Чтобы их не вынуждали объяснять, что это на нас напали, и не требовали от них извинений.

– Вы это серьезно? Или шутите?

Филин только прищурившись посмотрел на стены Кремля. Потом сказал:

– Это тебе сегодня кажется невозможным. А завтра появятся провокаторы, просто откровенные враги, обнаружатся всякие «правдоискатели», которые начнут обвинять нас в агрессии, а то и в разных злодеяниях.

– Да мы кровью захлебывались!..

Филин искоса взглянул на Дениса, который выглядел взбешенным. Помедлив, поинтересовался:

– Кстати, там, у Чеховой, ты на самом деле сорвался? Или решил просто надавить на нее? Сыграть в злого и доброго следователя?

– Сорвался, – признался Денис. И уже совсем по-детски обиженно пробурчал: – Уж больно она… Чего мы с ней носимся?

– Это плохо. Плохо, что сорвался. Очень плохо. Надеюсь, впредь ты будешь держать себя в руках. У нас очень тяжелая работа впереди. Неприятная. И надо будет постоянно себя контролировать, не то что каждый поступок, а каждое слово. Ты меня понял?

Ребров виновато кивнул.

– А что касается Чеховой…

Филин вдруг улыбнулся.

– Она – актриса. До кончиков ногтей. В каждом своем жесте, в каждом поступке. А актеры – совсем иные существа. Не то что мы с тобой. Они устроены по-другому, понимаешь?

– Не знаю.

– А раз не знаешь, поверь мне на слово…

Ребров быстро взглянул на Филина и ничего не сказал. Он просто вспомнил, что актрисой была жена Филина. Она не смогла пережить смерть сына в первом же бою под Москвой и умерла, зачахла после тяжелой болезни. Для Филина это был страшный удар, с которым он стоически справился, но о котором никогда не говорил.

– Кстати, ты помнишь, что она сказала о Геринге? – перебил его мысли Филин.

– Сказала, что он актер и будет играть на суде роль великого исторического деятеля, героя, но может играть и простачка…

– Нет, Денис, она сказала не совсем так. Она сказала, что он – дурной актер. А точнее – позер. Что он будет умирать от страха, но все равно думать о позе, которую он в это время принимает… Но при этом он еще сильный и хитрый зверь, который будет защищать свою жизнь до конца.

– Про зверя она не говорила.

– Ну, это я уже от себя. Для наглядности… Ты, я вижу, на меня обиделся за то, что я вызвал тебя из Ленинграда пораньше?

– Да нет, просто… Просто я там ничего не успел сделать. Про родителей так ничего и не узнал… И на тебе – отзывают. Любезничать с госпожой Чеховой…

– Не любезничать, а работать, – поправил его Филин. – А теперь еще в Берлин с ней лететь.

– И надолго?

– Там видно будет.

Постскриптум

«На советскую разведку работала подруга Евы Браун, киноактриса Ольга Чехова… Дневала и ночевала в доме Гитлера.

Меня нисколько не удивляет, что органы государственной безопасности бывшего Союза, а ныне России, не смогли подтвердить причастность Ольги Чеховой к деятельности советской разведки. Наверняка таких документов нет. Объяснение простое: мой отец ни тогда, в сорок пятом, ни позднее решил ее не раскрывать. Случай довольно типичный.

По картотекам органов государственной безопасности не проходили – знаю это совершенно точно – сотни фамилий. Отец считал, что «настоящего нелегала через аппарат пропускать нельзя». Эта была общепринятая система советской стратегической разведки, которую в течение 15 лет возглавлял отец».

Из воспоминаний сына Берии Серго Гегечкори