Текст книги "Франсуа Рабле. Его жизнь и литературная деятельность"

Глава II

Монпелье. – Вступление. – Курс. – Поездка в Париж. – Неправдоподобный анекдот. – Театральные представления. – Поездки в Тигры. – Первые сочинения. – Лион и типографии. – Письмо к Эразму Роттердамскому. – Связи с кружком Маргариты.

Спокойная, привольная жизнь во дворце епископа Мальзе ненадолго удовлетворила Рабле. Занятия естественными науками возбудили в нем желание прослушать курс медицины и с этой целью он отправился в Монпелье, медицинский факультет которого пользовался в то время заслуженной известностью. О пребывании его в этом университете сохранилось несколько более или менее правдоподобных рассказов. Говорят, что при самом поступлении своем он сразу выделился из общего уровня слушателей. Приехав в Монпелье, он в тот же день отправился в университет. Там происходил в это время публичный диспут о лекарственных свойствах некоторых трав. Рабле приготовился скромно слушать, но некоторые тезисы диспутантов показались ему несогласными с новейшими открытиями науки, самое ведение диспута раздражало его своею вялостью и мелочной придирчивостью. Он стал явно выказывать признаки нетерпения. Декан факультета заметил их, обратил внимание на почтенную наружность вновь прибывшего слушателя («personae majestas», как называет его Антуан Леруа, писавший о нем в XVII столетии), узнал имя его, уже успевшее приобрести известность в ученом мире, и предложил ему принять участие в диспуте. Рабле сначала отказывался, говоря, что не решается мешаться в спор ученых докторов, но после усиленных просьб согласился говорить и высказал свое мнение по поводу вопросов, подлежавших диспуту. Речь его была так блестяща и красноречива, он выказал такие глубокие познания о жизни и свойствах растений, такие широкие взгляды на природу вообще, что вся аудитория пришла в восторг. Диспутанты, забыв свои разногласия, дружно приветствовали его громкими рукоплесканиями. Рабле провел в Монпелье около двух лет в роли студента и в то же время лектора. В архивах Монпельевского университета сохранились записи от 16 сентября 1530 года, в которых значится, что «Франсуа Рабле из Шиннона поступает на факультет для изучения медицины под руководством достославного доктора медицины Широна (Schyron) и обязуется подчиняться всем статутам вышеупомянутого факультета», а запись от 1 ноября 1530 года отмечает, что тот же Франсуа Рабле получил звание бакалавра. Занимаясь под руководством медиков Монпелье, Рабле и сам читал лекции, на которые сходилась многочисленная блестящая аудитория. Краеугольными камнями медицинской науки того времени считались сочинения Гиппократа и Галена. «Одна запятая, прибавленная, зачеркнутая или не на месте поставленная, может стоить жизни нескольким тысячам людей», – пишет Рабле об этих книгах. А между тем при переписке и перепечатке их вкрались многие ошибки, значительно искажавшие текст. Рабле основательно изучил их еще до своего приезда в Монпелье; ему удалось заполучить древнюю рукопись, на основании которой он исправил погрешности, вкравшиеся в общераспространенное издание «Афоризмов» Гиппократа. В своих лекциях он пред ставил подробные комментарии как этой книги, так и «Ars parva» Галена.

Серьезно занимаясь наукой, бакалавры и профессора Монпельевского университета не пренебрегали и развлечениями. Ни клубов, ни общественных театров в то время не существовало. Первые заменялись дружескими беседами у того или другого гостеприимного амфитриона; чтобы пользоваться драматическими представлениями, любители должны были сами заботиться об устройстве их. И вот важные докторанты и ученые члены факультета затеяли дать представление, не только не имевшее ничего общего с наукой, но, напротив, представлявшее в комическом свете людей их профессии – врачей. Душою предприятия был Рабле: он сам сочинил или, вернее, переделал с итальянского пьесу и сыграл в ней одну из главных ролей. Пьеска эта, послужившая впоследствии Мольеру канвой для его «Le médecin malgré lui» [1]1
  «Врач поневоле» (фр.)


[Закрыть],– обыкновенный фарс во вкусе итальянских народных комедий того времени. Муж просит врачей вылечить его немую жену. Врачи возвращают ей дар слова, но при этом она делается настолько болтливой, что приводит в отчаяние мужа, который снова обращается к врачам. Но у них нет лекарства против женского языка, они могут сделать только одно: превратить мужа в глухого. Жена, замечая, что муж не слышит ее разговоров, приходит в бешенство. Врачи требуют у мужа платы, он отвечает им, что глух и не слышит их слов; в отместку они сводят его с ума; в припадке безумия муж вместе с женой набрасываются на врачей и избивают их до полусмерти.

Кроме театральных представлений, Рабле охотно отдыхал от своих занятий, предпринимая небольшие поездки по морю. Сотоварищ его по университету, прославившийся впоследствии своим сочинением о рыбах, Ранделе, делал в это время ряд наблюдений над обитателями моря, и Рабле усердно помогал ему, дополняя его наблюдения теми сведениями, какие можно было найти у древних авторов.

Для собирания и исследования разных лекарственных трав и растений он несколько раз ездил на Гиерские острова, и они пленили его своим красивым местоположением и мягким, приятным климатом. Часто в письмах к друзьям он стал подписываться «Франсуа Рабле, старшина Гиерских островов» и даже употребил это прозвище в заголовке третьей части своего романа, написанной гораздо позднее.

Биографы Рабле рассказывают, что ему удалось оказать одну важную услугу Монпельевскому университету. Одна из принадлежавших этому университету коллегий была закрыта во время войн предшествовавших королей, и для восстановления ее необходимо было получить разрешение канцлера Дюпре. Чтобы выхлопотать это разрешение, университет избрал своим уполномоченным Рабле. Рабле явился в Париж, но никак не мог добиться свидания с канцлером. Тогда он решился прибегнуть к хитрости: надел на себя какой-то фантастический костюм и пошел прогуливаться под окнами канцлера. Вокруг него собралась толпа зевак, и на их вопросы, кто он такой, он объяснил, что приехал драть шкуру с быков и может содрать шкуру со всякого, кто пожелает. Это увеличило любопытство и оживление толпы. Канцлер выслал своего слугу узнать, что это за сборище перед его окнами и что это за человек в странном костюме. На вопрос слуги Рабле отвечал по-латыни. Тогда слуга позвал клерка, знавшего этот язык; с тем Рабле заговорил по-гречески; со следующим посланным – по-еврейски; потом по-английски, по-итальянски, по-испански, пока, наконец, канцлер не за интересовался этим странным человеком и не пригласил его к себе. Тогда Рабле сбросил шутовской наряд и в длинной речи на самом изящном французском языке изложил канцлеру просьбу Монпельевского университета. Канцлер пленился его умом и красноречием и согласился исполнить просьбу университета. Предание не останавливается на этом. Оно рассказывает, какую награду получил Рабле. В ознаменование его ученых трудов и оказанной им услуги совет университета постановил, что всякий кандидат при защите докторской диссертации обязан надевать плащ Рабле из красного сукна, с круглым воротником и буквами F. R. С. (Francisais Rabelais Chinonensis). Подобный плащ, по словам некоторых биографов, существовал в Монпельевском университете даже в XVIII веке, но тогда изображенные на нем буквы объяснялись иначе. Ходило предание, что когда плащ Рабле пришел в сильную ветхость, один из канцлеров университета заменил его новым с теми же буквами, случайно оказавшимися его собственными инициалами, и последующие поколения докторантов стали читать эти буквы как «Francisais Ranchinus Cancellarius».

В Монпелье Рабле пробыл недолго, и в 1532 году перебрался в Лион, куда его привлекали тамошние богатые типографии. Типографское дело, которое не насчитывало еще сотни лет своего существования, было в XVI веке не ремеслом, а искусством и даже, можно сказать, в значительной степени подвигом на благо человечества. Круг читателей был сравнительно невелик, издержки печатанья очень высоки, и типографщикам часто приходилось работать в убыток, чтобы спасти от истребления какие-нибудь древние рукописи или подарить свету изящное художественное издание. Кроме того, хозяин типографии считался ответственным за всякую книгу, которая у него печаталась. Если эта книга возбуждала малейшее подозрение в ереси, ему грозил арест, заключение в тюрьму, даже смерть. Рабле особенно близко сошелся с Этьеном Доле, знаменитым гуманистом, типографщиком, издателем и поэтом. Кроме того, он работал при типографиях Себастьяна Грифа, Франсуа Жоста и приготовил к печати несколько серьезных трудов по медицине, археологии и юриспруденции. В 1532 году он издал «Медицинские письма» Джованни Манарди Феррарского, посвятив их своему другу и избавителю от монастырской тюрьмы Андре Тирако. В этом посвящении он жалуется на людей, которые закрывают глаза, чтобы не видеть успехов наук и искусств и остаются погруженными во мрак готического века, не умея или не желая поднять глаза к сияющему солнцу.

Затем он издал в одном томе форматом in 16° «Афоризмы» Гиппократа и «Ars parva» Галена в латинских переводах с комментариями и ссылками на греческий текст. В посвящении этой книги Жофруа Д'Этиссаку, епископу Мальзе, он говорит о том курсе, который читал в Монпелье, и о поправках, которые мог внести в эти переводы благодаря очень хорошей греческой рукописи, находившейся в его руках. «Типографщик Себастьян Гриф, – продолжает он, – человек замечательно образованный и искусный в своем деле, увидев мои заметки, усиленно убеждал меня позволить ему издать их в свет для общей пользы учащихся. Гриф имел давно намерение сделать издание этих древних медицинских книг с той несравненной тщательностью, какую он прилагает ко всему, что делает. Ему нетрудно было получить от меня желаемое. Трудно и кропотливо было только расположить тексты и примечания в форме элементарного учебника».

Отношения Рабле о гуманистами были по-прежнему оживленными. Сохранилось письмо, писанное им к не коему Бернарду Салиньяку, личность которого не определена с достоверностью, но по некоторым данным можно заключить, что это был не кто иной как Эразм Роттердамский, который в это время готовил свое возражение Алеандру, считая его автором едкой критики на «Похвалу глупости», появившейся за подписью Скалигера.

«Бернарду Салиньяку приветствие именем Христа! Жорж д'Арманьяк, достославный епископ Родеза (впоследствии кардинал-архиепископ Тулузы и Авиньона) прислал мне недавно Флавия Иосифа с просьбою во имя нашей старой дружбы переслать его вам, как только я найду достойное доверия лицо, которое будет отправляться в место вашего пребывания. Я поспешил воспользоваться, мой отец в гуманности, этим случаем, чтобы засвидетельствовать, какое почтение, какую благодарность питаю я к вам. Я сказал „мой отец“; мне следовало сказать „моя мать“, если бы вы снисходительно разрешили мне это. То, что обыкновенно делают матери, – которые, еще не видя плода своей утробы, питают его и предохраняют от сурового влияния воздуха, – то вы сделали для меня; вы меня воспитали, меня, личность которого была вам неизвестна, имя которого было темно; вы открыли мне целомудренные сосцы вашего божественного знания, так что за все, чем я стал и чего я достиг, я обязан исключительно вам, и если бы я не признавал этого, я был бы самым неблагодарным из людей. Еще раз привет, отец нежно любимый, отец и честь родины, защитник литературы, помощник, сильный как Геркулес, непобедимый поборник правды.

Я узнал недавно от Иллария Бертульфа, с которым нахожусь в близких отношениях, что вы готовите нечто против клевет Жерома Алеандра, подозревая, будто это он писал против вас под маской лже-Скалигера. Я не могу допустить, чтобы вы благодаря этому подозрению оставались в заблуждении: Скалигер действительно существует, он из Вероны, происходит из семьи сосланных Скалигеров и сам сослан. В настоящее время он занимается медициной в Ажене. Этот клеветник мне хорошо знаком; он имеет некоторые сведения по медицине, но вообще – человек, не заслуживающий никакого уважения и полнейший атеист. Я еще не видал его книги; в течение стольких месяцев ни один экземпляр не дошел сюда; я думаю, что ваши друзья в Париже изъяли ее из обращения».

В это время все свободомыслящие элементы Франции, все «либертины», как их тогда называли, группировались вокруг сестры короля Франциска I, Маргариты Валуа, королевы Наваррской. Красавица собой, остроумная, образованная, талантливая писательница, она привлекала к себе все выдающиеся умы своего времени. Поэты, ученые, художники, музыканты постоянно окружали ее как в Париже, так и в Беарне, владениях ее второго мужа, короля Наваррского. Она с жадностью накидывалась на всякое знание, занималась философией и астрономией, изучала латинский, греческий и еврейский языки, свободно владела итальянским и испанским. Произведения древних философов и новых писателей эпохи Возрождения будили в ней критическую мысль, природное влечение и несчастно сложившаяся жизнь сердца развивали мистицизм. Любимыми книгами ее были Библия и Софокл. Она всей душой разделяла мысли епископа Mo Бриссоне, Лефевра д'Этапля и их сторонников, ясно понимавших, что средневековое католичество гибнет, и мечтавших о создании новой религии, новой церкви, чуждой пороков, разъедавших папство. В своем произведении «Le miroir de l'âme pêcheresse» («Зеркало грешной души») она прямо, высказывала еретическую мысль о спасении посредством одной веры, без добрых дел. Но мистицизм никогда не доводил Маргариту до фанатизма. Сердцем отдаваясь религии, она в то же время испытывала сомнения, колебания критического ума, вечно ищущего истины, и умела уважать эти колебания в других. Полная терпимость – этот лозунг людей Возрождения – господствовала в ее кружке. Все гонимые за убеждения находили у нее приют и защиту. В ее дворце встречались и мирно беседовали такие противоположные личности, как кроткий мистик Бриссоне и блестящий, остроумный поэт Маро, суровый Кальвин, атеист Де Перье, мрачный юноша Лойола и веселый скептик Рабле. Чтение Священного Писания, серьезные разговоры философского и богословского содержания чередовались с чтением произведений вроде «Декамерона» Боккаччо, со скабрезными представлениями итальянских комедиантов, которые даже в церковные мистерии вставляли обличительные тирады против развращенности духовенства.

Связи Рабле с кружком Маргариты Наваррской начались еще во время пребывания его во францисканском монастыре и продолжались во все время его жизни как в Монпелье, так и в Лионе.

Глава III

«Достославная жизнь великого Гаргантюа». – «Пантагрюэль, король дипсодов»

Рабле было около 40 лет. Друзья и знакомые ждали, что он наконец напечатает какое-нибудь большое, серьезное произведение, которое составит важный вклад в сокровищницу науки и прославит имя его далеко за пределами тесного круга ученых, признававших его научные заслуги. И он действительно в одном отношении не обманул их ожиданий: произведение, первые две части которого он издал в Лионе в 1532—1533 годах, приобрело громкую славу среди широкого круга читателей и доставило автору почетную известность не только среди современников, но и среди отдаленных потомков. Но произведение это имело мало общего с наукой: это был большой сатирический роман, в котором автор под прикрытием смеха и шутки высказывал много смелых мыслей, много горьких истин. Он не щадил никого: от него досталось и духовенству, начиная с папы и кончая последним клириком, и королям, и полководцам, и судьям, и адвокатам, и профессорам. В ученом трактате ему не позволили бы высказать и десятой части того, что он смело говорит в своем веселом популярном рассказе. А между тем ни один ученый трактат не мог иметь такого широкого круга читателей и, следовательно, такого широкого влияния на умы.

Канвой для первой части своего романа Рабле взял похождения героя средневековых французских сказок – богатыря Гаргантюа. Чтобы оставаться верным народным легендам, он сохранил этому герою его колоссальные размеры и колоссальную силу, заставил его свершать сказочные подвиги, владеть волшебною кобылою, похищать колокола с собора Парижской Богоматери и т. п., но на этой канве воображение автора вышило свои собственные смелые, оригинальные узоры.

В предисловии к первой части Рабле так рекомендует свое сочинение: «В одном из диалогов Платона Алкивиад называет своего учителя Сократа силеном. „Силенами“ назывались в то время маленькие ящички, расписанные разными смешными, уродливыми фигурами и служившие для сохранения благовоний и драгоценных камней. Сократ походил на силена тем, что по наружности был простоват и безобразен, но всякий, кто заглядывал внутрь этого „ящика“, находил там необычайный разум, чудную добродетель, непобедимое мужество. Так и эта книга не должна смущать читателей смешными оглавлениями и легкомысленною внешностью. При внимательном изучении окажется, что содержание ее гораздо драгоценнее и серьезнее, нежели внешность… Видели ли вы когда-нибудь, – продолжает он, – собаку, нашедшую мозговую кость? Это, как говорит Платон, самое философическое животное в свете. Если вы ее видели, вы должны были заметить, как благоговейно она стережет кость, с каким старанием хранит ее, как крепко держит, с какою осторожностью раскусывает, с какою любовью грызет, с каким усердием высасывает. Что заставляет ее поступать таким образом? На что она надеется? К чему стремится? Ни к чему иному, как к небольшому количеству мозга. Правда, что это немногое лучше другого большого, потому что, как говорит Гален, мозг есть пища, с наибольшим совершенством выработанная природой. По примеру этой собаки и вы должны быть мудрыми, чтобы почувствовать, просмаковать и оценить эти книги, легковесные на вид, но тучные содержанием и тяжелые по своей сущности. Вы должны путем любознательного изучения и частого раз мышления разгрызть кость и высосать из нее мозг; под этими пифагорическими аллегориями я подразумеваю, что вы должны читать с надеждой сделаться от этого разумнее и честнее, и тогда в этой книге вы найдете скрытое учение, которое откроет вам многие тайны, касающиеся как нашей религии, так и политики, и экономической жизни».

Той костью, которую приходится разгрызать, чтобы добраться до основных идей автора, является фантастическое, иногда шутовское, часто циничное содержание его рассказа, изобилующего мелочными описаниями, подробностями, вводными эпизодами. Страницы его дышат веселым, чисто животным смехом, герои его напиваются, наедаются, самым бесцеремонным образом обращаются с женщинами, отпускают самые скоромные шутки.

Современники не ставили автору в вину его циничных описаний и скабрезных сцен. Вместе с другими тяготами эпоха Возрождения стремилась сбросить и строгий гнет средневекового аскетизма, стремилась возвратить плоти ее права. В то время даже в высших придворных кругах не существовало нынешних понятий о приличии, и многое из того, что стыдливость заставляет нас тщательно скрывать, публично говорилось и показывалось. «Декамерон» Боккаччо был настольною книгою дам высшего света, молодые девушки не краснея смотрели вольные фарсы итальянских комедиантов, папа Лев X заставлял рассказывать себе самые скабрезные сказки.

Неподдельная веселость, которою дышат первые части романа, привлекала к нему читателей. Время, когда он появился, было тяжелым временем для Франции. Продолжительные войны Франциска I разорили страну, всюду появлялись какие-то неведомые раньше смертоносные болезни, завезенные европейцами из Америки, от страшной засухи пересыхали целые реки и поля оставались бесплодными. И вот среди этих бедствий раздался бодрый, веселый голос: «Живите счастливо, друзья читатели! Читайте мою книгу без предубеждения, в ней нет ни зла, ни заразы, а много смеху; видя горе, которое вас удручает, сердце мое не могло придумать для вас другого утешения. Лучше писать смехом, чем слезами, так как смех есть свойство, присущее человеку!»

Первая книга была озаглавлена так: «Достославная жизнь великого Гаргантюа, отца Пантагрюэля, описанная в древние времена М. Алкофрибасом, добывателем квинтэссенции». Действие открывается описанием родителей Гаргантюа, отца его Грангузье и матери Гаргамели. Грангузье – добрый весельчак, который любит выпить как никто в свете и охотник до соленых закусок. В его погребе хранятся неисчерпаемые запасы вина, а на кухне идет нескончаемая стряпня гигантских размеров. Жена является его верной подругой во всем, что касается еды и выпивки. Один раз после особенно сытной закуски она родит сына, которым была беременна 11 месяцев. Мальчик выходит на свет не обыкновенным путем, а через левое ухо матери.

«Вы, может быть, не поверите этому странному рождению? – рассуждает автор. – Пожалуй, не верьте, мне все равно: но порядочный, разумный человек всегда верит тому, что ему говорят и что он находит в книгах».

Затем приводится из мифологии целый ряд примеров самых противоестественных рождений.

Явившись на свет, Гаргантюа сразу завопил громким голосом: «Пить, пить!» Услышав крик новорожденного, Грангузье заметил: «Какая же у тебя большая глотка!» Оттого и произошло имя Гаргантюа. Гаргантюа сразу является перед нами великаном исполинских размеров, с чудовищными аппетитами. Следуя примеру народной легенды, автор дает самое точное исчисление количества молока, которое он выпивал, аршин материи, необходимой для разных частей его одежды. На него шло молоко от 17913 коров; кормилицы, которая бы удовлетворяла его, нельзя было подыскать, да и у матери молока не хватало, хотя некоторые ученые утверждают, что она давала за один раз 1402 бочки и 9 горшков молока, – «показание, которое Сорбонна нашла соблазнительным, оскорбляющим слух и сильно отдающим ересью».

На рубашку его пошло 900 аршин полотна, на кафтан – 9600 аршин без трети синего бархата, на кушак – 300 с половиной аршин шелковой саржи и т. д. – в таком же размере с перечислением всех полу– и четвертей аршин. Детство свое Гаргантюа провел в совершенно животном прозябании: он ел, пил, спал, валялся в грязи, играл деревянными лошадьми, принимая их за настоящих. Когда настало время учить его, отец поручил образование знаменитому доктору теологии Тубалу Олоферну, который начал обучение, строго держась системы схоластического преподавания, господствовавшей в средневековых школах. Он учил мальчика азбуке в течение пяти лет и трех месяцев; потом 13 лет шесть месяцев и две недели читал с ним латинскую грамматику и параболы Алана, причем в то же время учил его писать готическими буквами и заставлял самого переписывать учебники, так как в то время книгопечатания еще не существовало. Затем следовало чтение трактата Иоанна Гарланда «De Modis significanti» с комментариями разных ученых. На это ушло 18 лет и 11 месяцев; ученик изучил текст трактата так твердо, что мог отвечать его и с начала, и с конца. 16 лет и 2 месяца употреблено было на изучение цифири.

Старый король радовался прилежанию сына, но вскоре заметил, что от его ученья нет ни малейшего толка, что молодой принц все больше и больше тупеет. Он рассказал о своем горе вице-королю Папелигосы, и тот объяснил ему, что все дело в учителях, что с помощью хороших наставников современные молодые люди в два-три года становятся умными, развитыми, толковыми людьми. В подтверждение своих слов он представил ему своего 16-летнего пажа Эвдемона, который тотчас же обратился к Гаргантюа с любезною, изящно составленною речью. Гаргантюа ничего не сумел отвечать ему и разревелся как корова. Тогда король прогнал его учителя, поручил воспитание его наставнику Эвдемона и отправил их всех троих в Париж.

Гаргантюа является все еще представителем грубой физической силы, героем народной легенды, и его путешествие в Париж обставлено приключениями, заимствованными из этой легенды. Он едет на сказочной кобыле исполинских размеров, которая ударом хвоста сбивает целые леса; для отдыха садится на башни церкви Богоматери и уносит в кармане церковные колокола. Этот эпизод с колоколами, заимствованный из народной легенды, дает повод автору изощрить свое остроумие над учеными Сорбонны. Похищение колоколов смущает всех парижан; в Сорбонне долго и важно обсуждают этот вопрос по всем правилам логики. Наконец решают послать к Гаргантюа депутацию с просьбою о возвращении колоколов; оратором выбран богослов Жанотус де Брагмардо. Его речь – образец пустословия, прикрашенного разными учеными цитатами. Он говорит явную бессмыслицу, сам себя не понимает и в то же время самым искренним образом восхищается своим красноречием. Гаргантюа насмехается над ним, но возвращает ему колокола и делает подарки. Сорбоннцы отказываются выплатить ему обещанное вознаграждение; он начинает против них процесс и дает слово не сморкаться до тех пор, пока не кончится процесс. Сорбоннцы, со своей стороны, клянутся не умываться, пока их дело не будет решено. «Так они и до сих пор живут в грязи, а процесс все еще не кончен!»

Между тем Понократ, новый наставник Гаргантюа, принимается за перевоспитание его, за превращение этого представителя животной силы в человека мыслящего и чувствующего. Прежде всего он путем сильных слабительных выгнал из желудка его весь излишек поглощенной им пищи и постарался точно так же выгнать из его мозга те знания, которые только засоряли его. Затем он познакомил его с умными, образованными людьми, разговоры которых внушали желание развиваться умственно, и распределил весь день его так, что ни один час не пропадал даром. Гаргантюа должен был вставать в 4 часа утра. Пока он одевался, ему читали Евангелие, затем он повторял уроки предшествующего дня и часа три проводил за чтением. После этого он шел с товарищами за город, и там у них устраивались разные игры и гимнастические упражнения. За обедом читался какой-нибудь интересный рассказ о подвигах древних героев, а потом шел разговор обо всем, что подавалось на стол, о вине и воде, о соли, мясе, рыбе, овощах и плодах. Учитель кстати приводил цитаты из древних авторов, говоривших что-нибудь об этих предметах. После обеда велись с помощью карт наглядные уроки математики и занятия музыкой и пением; потом назначено было повторение утреннего урока и новое чтение, а вечером – упражнения в верховой езде, в фехтовании и стрельбе в цель, в плаванье, в лазанье, в разных гимнастических штуках. Возвращаясь домой, они рассматривали травы и деревья, попадавшиеся им на пути, толковали об их признаках и свойствах, вспоминали, что о них писали древние авторы. За ужином, который был обыкновенно сытнее обеда, или продолжали чтение, начатое за обедом, или вели приятные и поучительные разговоры. Прежде чем ложиться спать, выходили на какое-нибудь открытое место и наблюдали светила небесные, их движение и взаимное положение. Потом в кратких словах повторяли все, что было выучено в этот день, молились Богу и ложились спать. В дурную погоду вместо игр на свежем воздухе кололи дрова, молотили снопы или производили какие-нибудь другие работы в закрытом помещении: занимались рисованием, посещали разные мастерские и ремесленные заведения, публичные лекции, фехтовальные залы, представления декламаторов и фокусников. Раз в месяц предполагался полный отдых от всех этих постоянных занятий. Они с утра уходили за город и веселились целый день: пили, ели вдоволь, гуляли, бегали, ловили птиц и раков, не заглядывали ни в одну книгу. Чтобы не оставлять в полной праздности ум, они вспоминали какие-нибудь легкие латинские стихи и ради забавы переводили их на французский язык или проделывали простые физические опыты и устраивали несложные самодвижущиеся приборы.

Вместо мертвой буквы, мертвой книги Понократ заставлял своего ученика изучать живую природу, жизнь и работу живых людей. Для него наука не являлась чем-то обособленным от окружающего мира, чем-то не имеющим связи с нравственными свойствами, с характером человека. Напротив, он стремился путем знания и раз вития самостоятельного мышления пересоздать весь его психический мир, весь строй его чувств и понятий. Благодаря Понократу Гаргантюа через несколько лет превратился из грубого животного в гармонично развитого человека, в представителя идей и стремлений гуманизма. Все, что отличает его систему преподавания от господствовавшей в то время средневековой схоластики, повторили и развили впоследствии педагоги XVII, XVIII и даже XIX веков, но для современников Рабле все это должно было казаться откровением, едва ли не утопией.

Парижская жизнь Гаргантюа была неожиданно прервана письмом, в котором отец звал его к себе на помощь. Над Грангузье стряслась беда: сосед его, взбалмошный, честолюбивый король Пикрошоль объявил ему войну по самому пустячному поводу и вторгся в его владения. Миролюбивый, добродушный Грангузье пребывал в от чаянии. «Всю жизнь заботился я о мире, – плачется он, – а вот приходится под старость лет надеть ратные доспехи на слабые, усталые плечи и вооружиться копьем, чтобы стать на защиту моих бедных подданных. Этого требует разум: ибо их работой я живу, их пот питает меня, моих детей и всю мою семью».

Страницы, в которых Рабле описывает приготовления к войне Пикрошоля, его самоуверенность и льстивую хвастливость его советников, мечтающих о завоевании всего света, исполнены высокого комизма. Гаргантюа спешит на помощь отцу, являясь вновь сказочным богатырем. Несколькими взмахами дерева, вырванного с корнем, удалец разрушает крепость; он не замечает, что пушечные ядра застряли у него в волосах и, когда начинает расчесывать голову, они градом падают на землю, и т. п. С помощью Гимнаста, Понократа, Эвдемона и брата Жана, воинственного монаха, представляющего живой протест против монашеского безделья и аскетизма, он одерживает победу за победой над войсками Пикрошоля, завоевывает все его королевство и самого его обращает в бегство. Покончив с войной, Грангузье и Гаргантюа снова превращаются в людей «мирного прогресса», во врагов всякого насилия, всякого завоевания. «Прошло время завоевывать государства, – говорит Грангузье взятому в плен полководцу Пикрошоля. – Это подражание древним Геркулесам, Александрам, Аннибалам, Сципионам, Цезарям и т. п. противно Св. Евангелию, которое повелевает каждому из нас охранять, защищать свое государство, заботиться о его благосостоянии и хорошем управлении, а не завоевывать чужие земли. То, что сарацины и древние варвары называли геройством, мы теперь называем разбоем и грабежом».

Странно должны были звучать эти слова среди войн, взаимных грабежей и насилий, раздиравших в то время Европу! Светские и духовные сановники, папы и короли, христиане и мусульмане мечтают о завоеваниях, о ратных подвигах, проливают целые потоки крови своих и не своих подданных, разоряют целые страны, нарушают клятвы и договоры для присвоения себе чужих земель, и только из сравнительно небольшой кучки мыслителей-гуманистов раздаются голоса, призывающие к миру, к взаимной любви, отрицающие войну ради каких бы то ни было целей. Во время пленения Франциска I Эразм Роттердамский писал Карлу V: «Если бы я был Цезарем, я обратился бы к королю Франции с такими словами: „Брат мой, недобрый гений зажег между нами эту войну. Мы сражались не ради самозащиты, а ради усиления своей власти. Ты показал себя мужественным воином; счастье улыбнулось мне – и из короля ты стал моим пленником. Что случилось с тобой, могло случиться и со мной, твое несчастие напоминает нам, что мы люди; мы испытали, сколько вреда такая борьба приносит каждому из нас. Примемся же лучше за борьбу другого рода. Я даю тебе жизнь, возвращаю свободу; ты был моим врагом, я принимаю тебя, как друга; забудем все прошлые обиды. Возвратись на родину свободный и без выкупа; сохрани свои владения, будь мне добрым соседом и постараемся отныне соперничать в искренности, услужливости, дружелюбии; будем соперничать не в том, чтобы приобрести больше власти, а в том, чтобы лучше управлять своим государством“.»