Текст книги "Жорж Санд. Ее жизнь и литературная деятельность"

Наряду со страстными обращениями к божеству, с восторженным поклонением идеалу, Лелия произносит тирады, полные самого безнадежного разочарования, самого отчаянного скептицизма, – тирады, достойные байроновских героев. Ее ужасает бессилие человека спасти человечество от угнетающих его бедствий, от предопределенной ему гибели и в особенности бессилие женщины, которой приходится страдать вдвойне: и от неумолимого закона природы, и от жестоких законов общества, осудивших ее на пассивность, на подчиненность. «Если бы я была мужчиной, – восклицает она, – я, может быть, любила бы битвы, опасности; может быть, во дни юности мне улыбнулась бы честолюбивая мечта господствовать посредством разума, покорять людей силой слова. Но я – женщина, и единственная благородная задача жизни, оставшаяся мне, – это любовь!» Та любовь, о которой мечтает, к которой стремится Лелия, вполне идеальна, изукрашена всеми цветами романтизма. «Любовь не то, что вы думаете, – говорит она влюбленному в нее поэту. – Это не страстное влечение всех наших чувств к существу созданному, это святое стремление самой эфирной части нашей души к неизвестному. Существа ограниченные, мы постоянно стараемся обмануть ненасытные желания, сжигающие нас; мы ищем удовлетворения их в окружающем нас и щедро украшаем наших непрочных идолов всеми сверхчувственными красотами, блеснувшими нам в мечтах». В ранней молодости Лелия страстно любила какого-то политического деятеля, но его полупрезрительное отношение к ней как к женщине, существу, не способному понимать общественных дел, созданному только для удовольствия мужчины, возмутило ее гордость, и она рассталась с ним. Молодой поэт Стенио любит ее первой любовью, страстной и в то же время смиренной, но она боится его чувственных порывов, она не решается отдаться ему, чтобы снова не испытать унижения своего женского достоинства. Разбитая нравственно, не находя нигде личного счастья, не веря в спасительность общественной деятельности, к которой ее призывает ее друг Вальмарино – филантроп, защитник притесняемых, борец за освобождение угнетенных народов, – она покидает свет и запирается в монастыре. Ни подвиги аскетизма, ни то поклонение, каким она пользуется среди монахинь и среди окружающего населения, не успокаивают ее, не приносят мира ее душе. «Мы оба нарушили божеские законы, – говорит она Стенио. – Вы – тем, что злоупотребляли жизнью и дошли до разврата; я – тем, что отказалась от жизни и заперлась в монастыре!» Она медленно чахнет и умирает, произнося в бреду страстное воззвание к истине, которая не открывается людям, несмотря на их тысячелетние мучительные искания ее, на их страстное, неудержимое влечение к ней.

Глава VI

Новые сплетни. – Гейне о Жорж Санд. – Мюссе. – Несчастная любовь и ее последствия. – Романы «Она и он», «Он и она». – Продолжение литературной деятельности.

«Лелия» имела громадный успех среди передовых литературных кругов и интеллигенции как Франции, так и других европейских стран; но она вызвала еще большую массу вражды, клеветы и ложных инсинуаций, чем предыдущие романы Жорж Санд. Пол автора перестал быть тайной, и те смелые мысли, которые, может быть, простили бы мужчине, являлись преступлением против нравственности под пером женщины. Злонамеренные критики не довольствовались придирчивым разбором произведения, они старались найти в нем изображение живых личностей, автобиографические подробности. Оспаривая идеи автора, они и ее самоё забрасывали грязью. С этих пор сложилась облетевшая всю Европу легенда о Жорж Санд как о женщине распущенной, низкой нравственности и вольных манер, которая постоянно ходит в мужском костюме, с сигарой в зубах, с кинжалом за поясом, беспрестанно меняет любовников и принимает участие в отвратительных оргиях литературной богемы.

На самом деле вот как описывает Жорж Санд того времени Гейне, относившийся без всякого пристрастия к великой писательнице: «Жорж Санд – красивая женщина, она даже замечательно красива. Как гений, проявляющийся в ее произведениях, так и лицо ее скорее можно назвать прекрасным, чем интересным: интересное – это есть всегда грациозное или остроумное отклонение от типа красоты, а черты Жорж Санд носят отпечаток греческой правильности. Их резкие очертания смягчаются сентиментальностью, набрасывающей на них покрывало грусти. Лоб невысок, и разделенные пробором волосы падают до плеч роскошными каштановыми локонами. Глаза ее несколько тусклы, по крайней мере, не блестящи, огонь их, вероятно, или затушен слезами, или перешел в ее произведения. У автора „Лелии“ тихие, кроткие глаза, не напоминающие ни Содома, ни Гоморры. У нее самый обыкновенный прямой нос – не эмансипированный орлиный, и не остроумный вздернутый носик. Вокруг ее губ играет обыкновенно добродушная улыбка, но рот ее не привлекателен: несколько отвислая нижняя губа указывает на чувственность. Подбородок толст, но хорошо очерчен. Плечи ее прекрасны, можно сказать великолепны, так же как ее маленькие руки и ноги. Голос Жорж Санд так же мало блестящ, как и то, что она говорит. Она вовсе не обладает искрящимся esprit[4]4
  остроумием (фр.)


[Закрыть] своих соотечественниц, но не отличается и их назойливой болтливостью».

На излишнюю молчаливость Жорж Санд, на недостаток остроумия и блеска в ее беседах указывают многие современники, и сама она не раз жалуется на свою застенчивость и ненаходчивость в разговоре, на неумение в споре отстаивать свое мнение. Впрочем, ее молчаливость и принужденность пропадали, когда разговор заходил об интересовавшем ее предмете; тогда речь ее становилась оживленной, темные глаза ее вспыхивали, приобретали блеск и выразительность. Она производила обаятельное впечатление на окружавшую ее литературную молодежь; все юные и некоторые далеко не юные, вроде Делятуша, представители романтизма были более или менее влюблены в нее. Бюлоз, издатель «Revue des Deux Mondes», знал, что ее присутствие, ее влияние возбуждают поэтический жар его сотрудников, и всегда усиленно приглашал ее на свои литературные обеды.

На одном из этих обедов она встретилась с молодым поэтом Альфредом Мюссе. Мюссе был в это время 23-лет ним красавцем, баловнем женщин, уже приобретшим славу как автор многих прелестных стихотворений и только что вышедшей в свет поэмы «Ролла». Наружность Жорж Санд сразу заинтересовала поэта: «Она очень хороша, – писал он о ней после этого первого свидания, – это женщина в моем вкусе, смуглая, бледная, с матовой кожей, отливающей бронзой, с удивительно большими глазами, точно у индианки. Я никогда не мог видеть таких лиц без внутреннего волнения. У нее физиономия довольно неподвижна, но когда она оживляется во время разговора, лицо ее приобретает замечательно независимое и гордое выражение. Несмотря на все это, она мне не особенно понравилась». Несколько дней спустя Мюссе не повторил бы этих последних слов: он страстно влюбился в Жорж Санд. Поклонение поэта было ей, конечно, очень приятно, но на бурные порывы его любви она не отвечала взаимностью и взамен пылкой страсти предлагала ему идеальную дружбу, нежность старшей сестры. Поэт отверг подобные отношения и старался заглушить страсть, предаваясь кутежам и необузданному веселью. Тогда Жорж Санд снова призвала его к себе и в конце концов согласилась на его желания. Вскоре весь литературный Париж заговорил о союзе «величайшего из французских поэтов в прозе и величайшего из современных поэтов в стихах», как их называл Гейне. Мюссе блаженствовал, Жорж Санд писала одному из своих друзей: «Я счастлива, очень счастлива! С каждым днем люблю я его все сильнее и сильнее. Я замечаю, как с каждым днем исчезают разные мелкие недостатки, которые неприятно поражали меня; с каждым днем в новом блеске выступают те хорошие качества, которыми я в нем восхищалась. Это прежде всего милый, добрый человек! Его дружба для меня наслаждение, я горжусь тем, что он полюбил меня!» Безоблачное счастье влюбленных было непродолжительным. Их натуры, вкусы и привычки были слишком различны и не обещали долгого мирного совместного житья. С одной стороны, пылкий, нервный, вспыльчивый юноша, привыкший отдаваться всем своим влечениям, с другой – женщина 30 лет, по собственному признанию, отдавшаяся скорее по дружбе, чем по страстной любви, – женщина, только что завоевавшая свою самостоятельность и не согласная ни за что на свете поступиться ею. Мелкие ссоры и взаимные упреки начались очень скоро, но влюбленные объясняли их парижской обстановкой и решили отправиться в Италию, где ничто не помешает их счастью. Они провели некоторое время в Генуе, во Флоренции и, наконец, поселились в Венеции; но ни мягкое небо Италии, ни возможность уединиться от опошляющей обстановки и создать жизнь по своему вкусу – ничто не помогло им. Сойдясь с Мюссе, Жорж Санд мечтала внести более порядка в его жизнь, удержать его от кутежей и дурных знакомств, приучить к правильному труду. Может быть, в порыве страсти он и обещал подчиняться ей, но эта роль опекаемого и кротко наставляемого юноши очень скоро надоела ему. Ему нужна была любовница, которая вместе с ним наслаждалась бы жизнью, природой и искусством Италии, не думая ни о каких скучных обязанностях. Его возмущала та методичность, с какой подруга его каждый день усаживалась за свой письменный стол и исписывала целые страницы своим четким, твердым почерком. Он стал уходить от нее, заводить знакомства как в аристократическом и артистическом мире Венеции, так и среди низших слоев населения. В то же время он постоянно устраивал ей сцены ревности. На его горячие вспышки она отвечала ему холодными упреками, и это еще больше раздражало его. Оба мучились, тем более что оба продолжали любить друг друга. Отчасти под влиянием венецианского климата, неблагоприятного для иностранцев, а может быть, из-за постоянных волнений и бессонных ночей Мюссе заболел нервной горячкой. Несколько недель лежал он без памяти, и жизнь его висела на волоске. Жорж Санд ухаживала за ним с материнской нежностью, но при начале выздоровления он заметил между нею и лечившим его доктором-итальянцем более чем дружеские отношения. Она пыталась сначала рассеять его ревнивые подозрения, но в конце концов должна была сознаться, что он прав, что действительно она увлеклась красивым, страстным итальянцем. Они расстались без озлобления, даже дружелюбно. Мюссе был грустен, но спокоен, Жорж Санд окружала его заботливой нежностью. Она проводила его до Местры и вернулась одна в Венецию.

Вот как она описывает эту разлуку в «Письмах путешественника»: «Когда мы расстались, я почувствовала гордость и счастье, что ты снова возвращен к жизни: я могла отчасти хвалиться тем, что своими заботами способствовала твоему выздоровлению. Я мечтала, что для тебя начнутся лучшие дни, более спокойная жизнь, что ты вернешься к друзьям юности и к славе. Но когда я распрощалась с тобой и возвращалась одна в гондоле, черной как гроб, я почувствовала, что моя душа связана с твоей. То больное тело, которое ветер качал на волнах лагуны, лишилось души. Меня ждали на ступенях Пьяццеты. „Мужайтесь!“ – сказал он мне. „Да, – отвечала я, – это вы мне уже говорили один раз! Мужайтесь! Мужайтесь! Вы мне это говорили в ту страшную ночь, когда он лежал умирающий на наших руках, когда мы думали, что настал его последний час. Теперь он спасен, и он покидает нас! Он вернется к своей матери, к своим друзьям, к своим удовольствиям, это все очень хорошо! Но думайте обо мне что хотите, я с грустью вспоминаю ту страшную ночь, когда его бледная голова лежала на моем плече, его холодная рука покоилась в моей! Тогда он еще был среди нас, а теперь его больше нет! Он ушел. Так должно было случиться, – мы сами этого захотели. Но его нет более с нами, и это приводит нас в отчаяние!“»

Развязка этой любовной истории дала еще больше пищи сплетне, чем ее начало. Небольшой круг близких знакомых Жорж Санд радовался, что она разорвала связь, которая ничего не могла ей принести, кроме горя и унижения. Многочисленные друзья и поклонники Мюссе обвиняли ее в кокетстве, в бессердечии, в коварстве. Мюссе вернулся в Париж, полуоправившись от болезни, исхудалый, постаревший на вид; они видели, что он страдает, что его сердцу и его самолюбию нанесена глубокая рана, что он снова прибегает к прежнему средству забыться – к кутежам и легким любовным связям, – они боялись за его жизнь и за его молодой талант.

Вернувшись осенью того же года в Париж, Жорж Санд сделала попытку восстановить прежние дружеские отношения с поэтом, но эта попытка кончилась полной неудачей. После нескольких бурных сцен взаимных упреков и угроз лишить себя жизни, они поняли, что не созданы друг для друга, и окончательно расстались.

Подробности всей этой грустной истории были известны только самым близким друзьям обоих действовавших в ней лиц. Горечь, которая осталась после нее в сердце Мюссе, вылилась в нескольких прелестных стихотворениях. Не называя Жорж Санд по имени, он осыпает упреками страстно любимую женщину за ее измену, за ее вероломство, за ту неисцелимую рану, которую она нанесла его невинному сердцу. Со своей стороны Жорж Санд в «Письмах путешественника», начатых вскоре после разлуки с поэтом, посвящает ему несколько патетических страниц. «Ты был еще молод, – пишет она, – ты воображал, что жить и наслаждаться жизнью – одно и то же. Ты не знал своего величия и отдавал жизнь свою во власть страстей, которые должны были истерзать и погасить ее. Ты без разбора бросал в пропасть все драгоценные камни диадемы, которой Бог осенил чело твое: силу, красоту, гений. Своенравное дитя! Ты топтал ногами даже невинность твоего возраста! Но вот к тебе приблизился таинственный дух, охватил тебя, овладел тобою! Ты принужден был стать поэтом, и ты им стал против собственного желания! Напрасно отказывался ты от поклонения добродетели! Ты был призван свершать богослужения пред алтарем ее, играть небесные песни на золотой лире, белая одежда стыдливости более шла к твоему нежному телу, чем маска и погремушки дурачества. Но ты и не мог никогда забыть стремления к своей первой богине, ты возвращался к ней из всех тайников порока. Твой голос возвышался для проклятия и против воли произносил слова любви и призыва. Носясь между небом и землей, с любопытством заглядывая в первое, жадно стремясь ко второй, презирая славу, колеблющийся, страдающий, непостоянный – ты жил среди людей. Твои мысли были слишком широки, твои стремления слишком неизмеримы, твои слабые плечи сгибались под гнетом твоего гения. В несовершенных наслаждениях земли искал ты забыть то недостижимое, существование которого чувствовал. Иногда утомление подавляло тело твое, душа твоя расправляла свои крылья, ты вырывался из объятий безумных любовниц и стоял, вздыхая, перед „Святыми Девами“ Рафаэля. Наконец твоему одинокому благородному сердцу открылась дружба. Несчастный, гордый человек! Ты пытался верить другому как самому себе, ты надеялся найти покой и доверие в чужом сердце! Поток твоего собственного сердца успокоился и затих под более покойным небом, но в своем бурном течении он уже унес столько развалин, что его струи не могли очиститься». Более прямых указаний на взаимные отношения мы не находим в произведениях обоих писателей. Только много лет спустя, уже после смерти Мюссе, Жорж Санд издала роман «Elle et Lui» («Она и Он»), в котором лица, знакомые с закулисной стороной литературного мира, увидели изображение ее собственной истории. Герой романа, молодой талантливый художник, страстно влюблен в художницу, которая относится к нему скорее с материнской нежностью, чем со страстью, и старается удерживать его от беспорядочной жизни и заставляет работать. Он сердится на ее спокойное, рассудочное отношение и к нему, и ко всему окружающему и ревнует ее к английскому лорду, много лет любившему ее молча.

В конце концов, чувствуя, что все ее усилия направить его на путь добродетели не удаются, измученная его требовательной, деспотической любовью, она оставляет его и скрывается в Германии со своим сыном, которому решает посвятить всю свою жизнь. На прощанье она пишет ему, что вполне простила ему все зло, какое он ей сделал, так как понимает, что его нельзя мерить мерой обыкновенных людей. «Ты всеми силами стремился к идеалу счастья, – говорит она, – и обладал им только в мечтах. Но, дитя мое, твои мечты – это и есть твоя действительность, твой талант, твоя жизнь! Разве ты не художник? Будь спокоен, Бог простит тебе, что ты не умел любить! Он обрек тебя на это ненасытное стремление для того, чтобы молодость твоя не была поглощена одной женщиной. Женщины будущего, те, которые станут от века до века созерцать твои произведения, – вот твои сестры и твои любовницы!»

Несмотря на эту попытку оправдать гениальностью художника его нравственные недостатки, главная цель романа была очевидна: художница изображалась безукоризненно добродетельной, и вся вина разрыва падала на художника. Друзья Мюссе возмутились. Его брат, Поль Мюссе, которому он рассказывал свою историю с Жорж Санд и показывал ее письма, в ответ на роман «Elle et Lui» выпустил роман «Lui et Elle», в котором та же история, также под псевдонимами, изображена совершенно с другой точки зрения: герой является страдающим от бессердечного кокетства героини и гибнущим вследствие ее вероломства. Объективной истины и беспристрастия, понятно, нечего ждать от произведения, написанного с целью защитить память нежно любимого брата, но для врагов Жорж Санд оно послужило новым оружием против нее. И до сих пор некоторые историки литературы склонны приписывать ей пагубное влияние на молодого поэта, хотя после разлуки с нею он прожил еще 24 года, имел много любовных историй и написал самые лучшие из своих произведений. «После разрыва оба они стали зрелыми художниками, – замечает Брандес. – Он – поэтом с горящим сердцем, она – сивиллой с пророческим красноречием. В пропасть, открывшуюся между ними, она бросила свою незрелость, свои тирады, свое безвкусие, свое мужское платье и стала вполне женщиной, вполне естественной. Он похоронил в той же пропасти свой донжуанский костюм, свое вызывающее высокомерие, свою юношескую дерзость и стал настоящим человеком, цельным умом».

Оставшись в Италии без Мюссе, Жорж Санд с лихорадочным жаром принялась за литературную работу. Кроме нескольких менее значительных вещей, она написала в это время один из лучших своих по тонкости психологического анализа романов – «Жан» – и первые «Письма дяди». Эти «письма», под заглавием «Письма путешественника», выходили в течение многих лет через значительные промежутки времени и заключали описание путешествий, картины природы, разговоры со случайными, часто вымышленными, собеседниками, летучие заметки о людях и событиях современной действительности, о вопросах нравственности и философии. Первые из них, посвященные преимущественно Венеции, проникнуты тоскою больного сердца, в них слышится то горячая покорность судьбе, то жалобный крик измученной души.

Глава VII

Неприятности по возвращении во Францию.—Дети. – Проект путешествия. – Мишель де Бурже. – Общее возбуждение умов. – Апрельский процесс.

По возвращении во Францию Жорж Санд пришлось нести тяжелые последствия своего сближения с Мюссе. Ее осуждали и за то, что она сошлась с ним, и за то, что оставила его. О ней ходили разные грязные сплетни, измышлялись инсинуации, обвинения в безнравственности и бессердечии. Итальянский доктор, с которым она сошлась во время болезни поэта, оказался полной посредственностью во всех отношениях, кроме физической красоты, и она очень скоро рассталась с ним. Измученная, оскорбленная, уехала она в свой любимый Ноган, надеясь найти там утешение. «После отсутствия в течение двух лет, показавшихся мне двумя веками, – пишет она, – я снова вернулась к своей старой жизни. Сердце мое истерзано и полно горечи. У меня сплин; душа моя устала; я чувствую, что умираю». В родном доме она не могла найти желанного отдыха. Разлука увеличила отчуждение между нею и мужем. В ее отсутствие он вел разгульную жизнь и не намеревался стеснять себя ради нее. Маленькая дочь ее, оставленная на руках прислуги, росла диким, необузданным ребенком; старшего сына ее, Мориса, отец поместил в парижскую коллегию, весь строй которой раздражал и угнетал нежную, артистическую натуру мальчика. Жорж Санд прожила некоторое время в деревне, пока продолжались каникулы Мориса, и затем снова приехала в Париж вместе с обоими детьми. Морис должен был по желанию отца вернуться в коллегию, а праздничные дни он проводил с матерью. Эти дни были блаженством для мальчика: он страстно любил мать, для него не было большего счастья, как сидеть с нею в ее маленькой квартирке, гулять с ней по улицам Парижа, слушать разговоры знакомых, заходивших к ней. Каждый раз прощанья с нею перед уходом в училище вызывали у него припадки чуть ли не истерики, приводившие ее в отчаяние. Ее маленькая дочь доставляла ей также немало хлопот: оказалось, что, несмотря на все свое желание, она не может оставлять ее при себе. Девочка, привыкшая к деревенскому простору и к деревенским товарищам, изнывала в тесной парижской квартирке, без сверстников, без шумных игр. Пришлось поместить ее пансионеркой в небольшую школу, где бы она росла с подругами своего возраста, под надзором опытной надзирательницы.

В течение года Жорж Санд несколько раз переезжала из Парижа в Ноган и обратно, нигде не находя покоя. «Эти переезды утомляли мое тело и душу, – пишет она. – Мне нигде не было хорошо. Я стремилась к спокойной жизни в Ногане, но там находила столько неприятностей, сердце мое так разрывалось от скрытых печалей, что я вдруг ощущала потребность уехать. Куда? Я и сама не знала, не хотела знать. Мне надобно было уехать далеко, как можно дальше, заставить забыть себя и самой забыть. Я чувствовала, что больна, смертельно больна. Я страдала бессонницей, мне по временам казалось, что я схожу с ума». Видя отчаянное положение, в каком она находилась, друзья настоятельно советовали ей предпринять какое-нибудь далекое путешествие. Они убеждали ее, что это будет полезнее не только для нее, но и для детей, что в ее отсутствие они гораздо скорее примирятся с училищной жизнью. После колебаний она наконец согласилась, сделала все распоряжения, чтобы обеспечить себе безбедное существование во время пути, поручила детей покровительству своих друзей, почти назначила день выезда, но тут случилось обстоятельство, перевернувшее все ее планы.

Для окончательного устройства своих денежных дел и обеспечения детей в случае своей смерти во время путешествия ей надобно было посоветоваться с адвокатом, и она обратилась к Мишелю де Бурже, видному представителю революционной партии того времени. Мишель только что прочел «Лелию», его поразил дух скептицизма и пессимизма, которым проникнута эта книга, его возмутило отсутствие определенных политических идеалов и стремлений у талантливого автора. Вместо того чтобы говорить с г-жой Дюдеван о денежных делах, он заговорил с Жорж Санд о ее произведении и от него перешел к общим политическим и социальным вопросам. Целый вечер и целую ночь проговорили они, не замечая, как летело время, и когда расстались утром, страстное красноречие «вдохновенного трибуна», как его называет Луи Блан, произвело резкий переворот в душе и мыслях увлекающейся женщины. Она вернулась в Ноган, бросив всякую мысль о путешествии. Мишель не ограничил своей пропаганды одним разговором; он развивал ей свои мысли в целом ряде писем, столь же пылких, столь же убедительных и красноречивых, какой была его речь, и через несколько недель она явилась в Париж, отбросив личную тоску и индифферентизм к окружающей жизни, готовая отдаться политической борьбе со всей страстью прозелитки.

Франция переживала тогда тревожное время. Конституционная монархия, при которой из 33 миллионов населения только 200 тысяч имели своих представителей, никого не удовлетворяла. Целая сеть тайных и явных обществ охватила Францию: одни из них вербовали сторонников республиканского образа правления, готовых, в случае нужды, с оружием в руках на баррикадах защищать свои принципы; другие распространяли среди народа передовые идеи, поддерживали в них стремление к свободе. Рабочий вопрос волновал умы не меньше политического. Людовик-Филипп ничего не делал и не намеревался делать в пользу четвертого сословия, а между тем с развитием промышленности и фабричного производства бедность населения усиливалась, роль пролетариата быстро возрастала.

Беспрестанно то там, то сям, то в Париже, то в провинциальных городах вспыхивали уличные беспорядки.

Из всех городов Франции после Парижа особенно сильно волновался Лион. В ноябре 1831 года рабочие шелковых фабрик взялись за оружие, и в течение трех дней на улицах города происходили кровопролитные стычки. Инсургенты оказались победителями, но из-за некоторых обстоятельств потеряли плоды этой победы… С тех пор отношения между ними и предпринимателями еще более обострились. Республиканская партия старалась воспользоваться этим, укрепиться в городе.

В начале 1834 года, вследствие понижения заработной платы, лионские рабочие устроили большую стачку, которая, однако, кончилась без серьезных последствий. Но когда издан был закон против ассоциаций, когда было арестовано несколько членов рабочего общества взаимопомощи, преследовавшего вполне мирные цели, граждане вознегодовали. В течение четырех дней Лион был театром кровопролитной уличной войны. Войска, не забывшие прежнего поражения, мстили за него своим недавним победителям. Пострадали не только инсургенты, но и многие мирные обыватели, не принимавшие участия в событиях. Одновременно с Лионом, с целью оказать ему поддержку, возникли беспорядки в Париже, затем в Люневиле, в Марселе, Сент-Этьене, Безансоне и Шалони. Тюрьмы были переполнены арестованными. Решено было судить их всех вместе как действовавших по одному плану, с одинаковой целью ниспровергнуть существующий по рядок. Обыкновенные суды признаны были неправомочными вынести приговор по этому делу, и ордонанс короля передал его на суд палаты пэров, облеченной властью судебной палаты.

Жорж Санд приехала в Париж и примкнула к революционной партии именно в то время, когда эта партия была взволнована ожиданиями процесса-монстра, как его прозвали современники. Подсудимые не ожидали ни снисходительного приговора, ни даже тщательного исследования степени виновности каждого из них; им этого и не было нужно, они хотели одного – публично защищать свои убеждения, доказать превосходство своих политических принципов перед лицом пэров, перед лицом всей Франции. Они решили спасать не свои головы, а свои идеи. Чтобы придать особенный блеск процессу, они пригласили себе в защитники цвет демократической адвокатуры, таких ораторов, как Жюль Фавр, Мишель, Ледрю Роллен. Защита должна была вестись по заранее определенной программе и охватывать все стороны вопроса. Подсудимые и их защитники заранее распределили роли: один должен был развивать философскую точку зрения, другой – административную, третий – экономическую и т. д. При этом между ними часто вспыхивали теоретические разногласия, и горячие споры оглашали стены тюрьмы. Споры эти с еще большим жаром велись сторонниками заключенных, оставшимися на свободе и в особенности приглашенными ими защитниками. В своей автобиографии Жорж Санд рассказывает о тех бесконечных страстных прениях, которые вели ее новые друзья и на улице, и дома, и днем, и ночью. Сама она иногда принимала участие в этих спорах и всегда жадно прислушивалась к ним, хотя они приводили ее в смятение, даже в уныние. После горячей пропаганды Мишеля она была уверена, что все теоретические вопросы давно решены, что республиканская партия представляет из себя однородное целое, с близкими, вполне определенными идеалами и сходной, вполне продуманной программой действий. На деле оказывалось совсем иное: партия включала и евангелических социалистов, вроде Ламенне, и террористов, и чистых республиканцев, и сенсимонистов, и бабувистов. Среди массы разноречивых мнений, из которых ни одно не казалось ей безусловно справедливым, Жорж Санд растерялась до того, что готова была бросить все и снова вернуться к своему плану дальнего путешествия. Но Мишель со своим обычным красноречием сумел доказать ей, как несправедливо и малодушно бежать прочь, в уединение, только потому, что истина не может открыться сразу; кроме того, и окружающие события представляли слишком захватывающий интерес, чтобы можно было удалиться от «театра действий». Испугавшись того значения, какое подсудимые собирались придать процессу, палата пэров лишила их права приглашать себе защитников по собственному выбору и сама назначила им нескольких адвокатов. Такое противозаконное притеснение возмутило подсудимых в высшей степени. Многие из них решили совсем не защищаться и протестовать своим молчанием. Заседания суда начались среди страшного возбуждения умов и с самого первого дня сопровождались скандалами. Палата пэров отвечала постоянными отказами на самые законные требования подсудимых, и эти отказы усиливали их раздражение. Они прерывали чтение обвинительного акта, громко требовали себе защитников, упрекали судей в нарушении установленных законов. Наконец, когда палата постановила выводить из зала суда подсудимых, которые нарушат порядок, и читать обвинительный акт в отсутствии их, они решили, что не станут присутствовать на заседаниях и таким образом отнимут у судилища всякую видимость законности. Их сторонники, оставшиеся на свободе, всеми силами старались поддерживать в собратьях мужество и дух протеста. Радикальные газеты печатали сочувственные письма им с разных концов Франции, на улицах продавали их портреты и биографии, в пользу беднейших из них собирались деньги по подписке. Чтобы заявить о своей солидарности с ними и ободрить тех из них, которые начинали слабеть, защитники, избранные ими и отвергнутые судом, решили послать им коллективное письмо. Жорж Санд составила это письмо, но Мишель нашел, что оно слишком мягко, слишком сентиментально, и совершенно изменил его редакцию. «Надобно возбуждать их гнев и негодование, – говорил он, – чтобы одушевить их, я буду бранить пэров; пусть вся республиканская адвокатура будет замешана в этом деле».

Жорж Санд заметила ему, что республиканская адвокатура подпишется под ее письмом, но, пожалуй, поколеблется принять его редакцию. Предсказание ее оправдалось. Резкий тон письма Мишеля не понравился многим членам партии, и это письмо послужило яблоком раздора среди них. В конце концов, когда палата пэров постановила предать суду подписавших письмо, всю вину взяли на себя только двое: Треля как сообщивший текст письма в газеты и Мишель как его автор. Оба они были приговорены к тюремному заключению. Мишель заболел довольно серьезно, и Жорж Санд без его ведома выхлопотала у председателя судебной палаты, чтобы наказание ему было отсрочено до его выздоровления.