Текст книги "Без роду, без племени"

С этого дня веселый смех девочки гораздо реже прежнего раздавался в тихих комнатах Постникова, на лице ее стало часто появляться выражение недовольства и задумчивости, на добродушные шутки Аксиньи Ивановны и даже Андрея Кузьмича она иногда отвечала сердито, резко, и не раз пришлось ей услышать от Аксиньи Ивановны:

– Чего это ты дуешься? Вот ненавижу, кто около меня сидит надувшись. Пошла уж лучше прочь!

Она шла в кухню, бралась за какую-нибудь работу, но Алена терпеть не могла вмешательства в свои кухонные дела. Она или с явным недоброжелательством поглядывала на непрошенную помощницу, или прямо говорила ей:

– Оставь ты меня, сделай милость, без тебя все справлю.

Глава VII

Один раз вечером Андрей Кузьмич, усевшись за ужин, объявил Аксинье Ивановне:

– А я сегодня получил письмо от сестры Груни.

– Что же она пишет? – осведомилась жена.

– Да что? Все про свои трудности пишет… Известно, ей во вдовстве с пятью ребятами несладко живется.

– Денег, верно, просит? – спросила Аксинья Ивановна.

– Нет, не денег, – я ведь ей недавно двадцать пять рублей послал, просит она пристроить ее старшего сынка. Он, видишь ли, кончил курс в Городском училище, мальчик, пишет, скромный, не баловник, и грамоту, и счет хорошо знает. Ей хочется его как-нибудь к торговому делу определить. Я и подумал: взять бы мне его к себе. Куском он нас не объест, а мне в лавочке больно нужен мальчишка, особенно коли грамотный.

– Отчего же не взять, возьми! – согласилась Аксинья Ивановна. – Около тебя мальчик к делу приобыкнет, и сестра рада будет, что сын не в чужих людях живет; у нас, слава Богу, места не занимать стать, найдется.

Через месяц после этого разговора Постниковы сидели за утренним самоваром, когда к крыльцу их дома подъехала дорожная кибитка. Двое мужчин, сидевших в ней, поглядели на окна дома, освещенные утренними лучами солнца, но не выказали никакой охоты вылезать из экипажа; с облучка же кибитки соскочил мальчик лет тринадцати, одетый в сильно заплатанный полушубок, вытащил холщевый мешок, заключавший, очевидно, все его пожитки, и, раскланявшись со своими спутниками, несмелыми шагами направился к дверям дома.

– А ведь это Лешка! Грунин Лешка!.. Так и есть! – вскричал Андрей Кузьмич, выглянув из окна.

Андрей Кузьмич и Аксинья Ивановна встретили племянника со своей обычной ласковой приветливостью. Для него тотчас же подогрели самовар, подали горячую булку, масла, яиц. Аксинья Ивановна с грустью поглядывала на его старенькое заплатанное и перезаплатанное платье и все уговаривала его побольше есть. Андрей Кузьмич расспрашивал о его матери, младших братьях и сестрах, о их житье-бытье в маленьком городишке, где отец Алеши вел когда-то довольно бойкую торговлю, но не сумел свести концов с концами и, умирая, оставил семью почти без средств к жизни. Алеша говорил тихим, ровным голосом, и на все вопросы давал толковые, обстоятельные ответы. Это был худенький, стройный мальчик лет тринадцати, с белым, нежным личиком, как у девочки, и с необыкновенно почтительными манерами, сразу пленившими сердце Аксиньи Ивановны. В разговоре он беспрестанно прибавлял частицу «с», вскакивал с места, когда вставали большие, а здороваясь и благодаря за чай, поцеловал у нее руку, и она тотчас решила, что он «славный мальчик», и стала мысленно соображать, какое старое платье Андрея Кузьмича можно бы перешить для него.

– Ну, Алеша, – сказал Андрей Кузьмич, в разговорах с племянником незаметно выпивший вторую порцию чаю, – ты отдохни с дороги, а я пойду в лавку, завтра и тебя возьму с собой: посмотришь на мою торговлю.

– Я-с, дяденька-с, не устал, – ответил, вскочив с места, Алеша, – позвольте-с мне сегодня идти с вами. Вы мне, дяденька-с, только покажете, что делать в лавке, а я уж постараюсь вам угодить.

– Ну, ладно, пойдем, – согласился, видимо, очень довольный Андрей Кузьмич. – Смотри же ты, – обратился он к Аксинье Ивановне, – присылай нам обед на двоих да к ночи приготовь молодцу постель.

– Славный мальчик, – заметила Аксинья Ивановна, как только дядя с племянником вышли. – Видно, что не баловник, в строгости держан.

Алена кивнула головой и промычала что-то в знак согласия; Анна нетерпеливо пожала плечами: она вовсе не почувствовала внезапного расположения к приезжему.

– Андрей Кузьмич, – продолжала рассуждать Аксинья Ивановна, – велел приготовить ему постель, а где он у нас будет спать, как ты думаешь, Аленушка? В передней холодно, наверху страшно одного ребенка положить в пустых комнатах, в кухне как будто негоже, пожалуй, осерчает Андрей Кузьмич, скажет: для племянника места лучше не нашли… Вот что, Анюточка, жаль мне, да делать, видно, нечего: придется тебе перейти в кухню, а ему твою комнату отдать. Что делать, голубушка, нельзя иначе…

– Мне все равно; я могу хоть в кухне, хоть в передней спать, – ответила Анна голосом, дрожавшим от сдерживаемых слез.

Алеша не особенно понравился ей с первого взгляда. Когда же ей пришлось уступить ему и свою крошечную комнатку, и свою кровать, а самой примоститься на каком-то сундуке в кухне, она почувствовала к нему просто ненависть. А тут еще Аксинья Ивановна надоедала ей целый день разговорами о племяннике: то хвалила его вежливость и почтительность, то толковала о его бедности и о тех лишениях, каким ему приходилось подвергаться с раннего детства, то хлопотала получше приготовить для него обед и ужин, то рассуждала, как он может быть полезен Андрею Кузьмичу в лавке.

– И что вы нашли такого хорошего в этом Алеше? – не вытерпела наконец девочка. – По-моему, он просто дрянь, ничего больше.

– Ах, Анюточка! Не стыдно тебе так говорить? – вскричала Аксинья Ивановна. – Ты подумай только: ведь он родной племянник Андрея Кузьмича! Если ты против него пойдешь, Андрей Кузьмич рассердится… А ты если умная девочка, так должна быть поласковее к нему, угодить ему, чтобы и он за тебя доброе слово замолвил хозяину.

– Вот еще, очень нужно! – вспылила Анна.

Аксинья Ивановна пожала плечами и замолчала. Сердитые вспышки Анны очень не нравились ей, но она редко бранила за них девочку. «Что обижать сироту?» – объясняла она свою снисходительность Алене. Чтобы сохранить домашний мир и покой, она или переменяла неприятный разговор, или даже просто уходила из комнаты.

Хорошее впечатление, произведенное на Аксинью Ивановну Алешей, еще увеличилось, когда Андрей Кузьмич, вернувшись из лавки, рассказал ей, как вел себя этот мальчик, как он внимательно слушал все его объяснения и указания, как был аккуратен, как услужлив с покупателями, как быстро считал на счетах, каким красивым и четким почерком писал.

– Конечно, по первому дню судить нельзя, – прибавил Андрей Кузьмич, – известно, новая метла всегда хорошо метет, но только если он останется таким, то это сущий клад нам Бог послал.

Скоро оказалось, что и в домашней жизни Алеша был кладом. Он, правда, редко бывал дома, большую часть времени проводил с дядей в лавке, но и в эти немногие часы он сумел всем угодить. Когда он входил во двор, Федот приветствовал его самой широкой улыбкой; за каждую мелкую услугу он так сердечно благодарил Алену, что у нее являлось желание оказывать ему как можно больше таких услуг; об Аксинье Ивановне и говорить нечего: никто лучше Лешеньки не держал ей нитки и шерсть при разматывании клубков, никто не находил так быстро ключи, которые она имела привычку ежеминутно терять, никто так ловко не пододвигал ей стул, не поднимал упавшую у нее вещь, как он. Когда по воскресеньям он твердо, без малейшей запинки прочитывал ей весь листок еженедельной газеты, она приходила в настоящее умиление, а когда за всякий ничтожный подарок он целовал ее руки со слезами благодарности на глазах, она находила, что лучшего мальчика не может быть на свете. Даже цепная собака скоро перестала лаять на Алешу: она знала, что у него всегда припасена для нее корочка-другая хлеба, и потому ласково махала хвостом при появлении его.

С Анной Алеша старался сблизиться, но попытка его оказалась неудачной. В первое воскресенье по приезде его Аксинья Ивановна после обеда угостила его яблочной пастилой собственного приготовления. Алеша взял маленький кусочек, а другой, побольше, предложил девочке.

– Мне не надо, – угрюмо отвечала Анна, обиженная тем, что Аксинья Ивановна не вспомнила о ней. – Я захочу, так сама возьму.

– Откуда же ты возьмешь? – удивился Алеша.

– Откуда? Известно, из кладовой. Пойду, целый ящик принесу да и съем.

– Но ведь это же не твоя пастила, как же ты можешь ее взять? – продолжал спрашивать Алеша.

– Эка беда! Я всегда все беру! Аксинья Ивановна ничего не говорит…

– Тетенька очень добрая, а все-таки это нехорошо брать без спроса. Я даже у папеньки ничего не смел брать. А здесь мы ведь не свои дети, как же нам можно так?

– Ну, тебе нельзя, так ты и не бери, а мне можно.

Анна убежала и, в доказательство справедливости своих слов, вернулась через две минуты с огромным куском пастилы.

Андрей Кузьмич слышал весь разговор детей и был вполне на стороне мальчика. Своеволие Анны возмущало его.

– Ты как смеешь по кладовым ходить? – закричал он на нее. – Сейчас снеси назад пастилу и в другой раз ничего не смей брать, пока тебе не дадут!

Анна покраснела, бросила пастилу на стол и убежала из комнаты, сильно хлопнув дверью.

– Какая сердитая! – заметил Алеша.

– Избаловалась девочка! Надо бы ее в руки взять, – проворчал Андрей Кузьмич.

Анна находила, что в постигшей ее неприятности виноват Алеша, и несколько дней дулась на мальчика, сердито отвечала на все его вопросы, на все старания завести с ней дружелюбный разговор.

Девочка не понимала, как и почему это случилось, но с приездом Алеши ей стало жить гораздо хуже прежнего. Алеша ничем ее не обижал, напротив – был к ней так же услужлив, как ко всем, но он очень часто давал ей советы, останавливал ее, когда она при нем делала или говорила что-нибудь не так, необыкновенно как-то часто находил носовые платки, оброненные Анной, ее неприбранное рукоделье, полотенце, употребленное ею второпях вместо тряпки; он всегда замечал всякое пятно, сделанное ею на скатерти или на столе, всякую дырочку на ее платке и во всеуслышание объявлял об этом беспорядке. В разговорах с ней он беспрестанно называл дядю и тетку ее благодетелями, внушал ей, как она должна быть благодарна им за то, что они призрели ее, бедную сироту, твердил, что ей надо всеми силами стараться заплатить им за их добро. Все это говорилось, как нарочно, так, чтобы Андрей Кузьмич и Аксинья Ивановна могли слышать. Они умилялись прекрасными чувствами племянника и негодовали на черствость девочки, которая их не разделяла. В глубине души Анна сознавала, что слова Алеши справедливы, но все-таки ей было неприятно, когда с ней об этом говорили, и кто же говорил? Мальчик, который был моложе и меньше ее ростом, такой слабенький, что она без труда могла бы повалить его. Иногда она с досады нарочно начинала спорить, уверять, что все это неправда, что она и без Постниковых отлично прожила бы; но чаще она просто топала ногами, хлопала дверями и убегала прочь со слезами бессильной злобы на глазах. Пока не было в доме Алеши, все смотрели снисходительно на ее недостатки, даже почти не замечали их – известное дело, ребенок еще, что с нее возьмешь, – но с появлением Алеши невольно приходилось сравнивать ее с этим другим ребенком, и сравнение всегда было не в пользу Анны. Воспитанный строгой матерью, с ранних лет приученный к почтительности и аккуратности, тринадцатилетний Алеша казался каким-то маленьким старичком.

Но именно это-то и нравилось Постниковым. Он тщательно берег все свои вещи; если дядя или тетка дарили ему какую-нибудь мелкую монетку, он никогда не тратил ее на гостинцы, на «глупости», а всегда покупал на нее какую-нибудь полезную вещь, – карандаш, почтовую марку, чтобы послать письмо матери, пуговки себе к рубашкам, бумажный носовой платок, а если ему ничего не нужно было покупать, он аккуратно завертывал монетку в бумажку и припрятывал ее в глубине своего сундучка. К чужому добру он был точно так же бережлив. В лавке он очень скоро узнал цену всех вещей: сколько следует запрашивать с покупателей, за сколько уступать им, и ни за что на свете не решился бы сбавить ни одной копейки с назначенной цены. Дома он всегда смотрел, чтобы Федот не дал лошади лишней горсти овса, искренне жалел, если, по небрежности Алены, портился горшок молока, так часто удивлялся, отчего это кладовые не всегда под замком, что пристыдил Аксинью Ивановну, и она стала внимательнее относиться к своим ключам.

По праздникам Алеша никогда не порывался идти играть в городки с соседними детьми: у него было довольно дела дома. Он ходил в церковь с Андреем Кузьмичом, потом читал тетке газету, или писал матери письмо, или сводил счеты для дяди, или, наконец, усердно занимался починкой своего платья и даже сапог.

– Славный парень наш Лешка! – замечал жене Андрей Кузьмич. – Смотри, какой домовитый хозяин из него выйдет. Велик ли еще человек, а знает цену всякой копейке и без дела не привык сидеть. Нечего сказать, Груня сумела научить. Вот что значит ребенок при хорошей матери рос!

При этом он полусострадательно, полупрезрительно поглядывал на Анну. Да, Анна не могла похвастать ни одним из тех качеств, которые так нравились Андрею Кузьмичу в племяннике: к аккуратности и бережливости ей негде было привыкнуть; в приюте у нее, кроме толстой и грубой одежды, не было собственных вещей, денег она там совсем не видала; она очень смутно представляла себе, как и откуда люди добывают все необходимое, а Постниковы сразу показались ей удивительными богачами, у которых всего было так много, что смешно было жалеть их добро, беречь платья, подаренные ими, не лакомиться вкусными вещами, лежавшими в их кладовых. К трудолюбию ее, как мы видели, приучали очень старательно, но она не понимала, чтобы можно было работать иначе, как по принуждению, и, избавясь от этого принуждения, очень охотно бездельничала целыми днями.

Алеша от природы был тихий, скрытный; внушения матери еще более развили в нем сдержанность. Анна, напротив, никогда не скрывала своих чувств, даже когда за это в приюте ей грозили тяжелые наказания. Она скакала от радости и хлопала в ладоши, как маленький ребенок, в припадках нежности душила поцелуями Аксинью Ивановну, но если ее что-нибудь раздражало, она, не стесняясь, выказывала свой гнев. Пока не было Алеши, ей очень редко приходилось сердиться, и Аксинья Ивановна, больше всего на свете дорожившая домашним миром и тишиной, всегда успевала устроить так, что Андрей Кузьмич не замечал этих вспышек. Но теперь ссоры между детьми повторялись так часто, что скрыть их не было возможности.

– Уйми ты девчонку! – несколько раз говорил жене Андрей Кузьмич, слыша, как, в ответ на степенное и разумное замечание Алеши, Анна кричит на него, бранит его. – Уйми, хуже будет, как я сам примусь учить ее.

Аксинья Ивановна несколько раз пыталась усовещивать девочку, но бралась за дело так неловко, что только подливала масла в огонь.

– Как ты можешь так кричать на Алешеньку? – говорила она. – Ведь ты знаешь, что он племянник Андрея Кузьмича! Ты должна любить его, услуживать ему.

– Племянник, так и любить? – дерзко отвечала Анна. – Этакого противного мальчишку «любить»?.. Я его просто ненавижу!

– Да ты хоть при Андрее Кузьмиче не показывай этого, – продолжала Аксинья Ивановна. – Он на тебя сердится, говорит: примусь сам ее учить.

– А что он мне сделает? – спрашивала девочка, нисколько не испуганная этой угрозой.

– Что?! Оттаскает тебя за волосы да поколотит раз-другой, так будешь знать что! – отвечала Аксинья Ивановна, раздосадованная ее упорством.

Мы уже видели, что угрозы и наказания никогда не производили хорошего действия на Анну. Пока Андрей Кузьмич был снисходительным хозяином, добродушно посмеивавшимся над ее недостатками и без задержки выдававшим деньги на ее нужды, она готова была и слушаться, и угождать ему. Но когда он стал посматривать на нее сердито, когда она узнала, что он собирается бить ее, она сразу стала смотреть на него, как на своего врага.

Бывало, чуть завидит она в окно, что он возвращается из лавки, тотчас кричит об этом Аксинье Ивановне и бежит помогать Алене собирать чайную посуду, подавать самовар. Теперь, когда он, входя в комнату, находил стол ненакрытым и обращался к ней с вопросом: «Что же чай?» – она, не двигаясь с места, отвечала:

– А я почем знаю? Спросите Алену!

Прежде она готова была плакать, когда он рассказывал о каком-нибудь убытке, понесенном им в торговле, и шумно радовалась, если он сообщал о своих удачах, теперь же она совершенно равнодушно слушала его рассказы. Андрей Кузьмич заметил перемену в ее обращении, но причины этой перемены не доискивался, а все приписывал баловству Аксиньи Ивановны. Чтобы сколько-нибудь уничтожить дурные последствия этого баловства, он старался держаться как можно строже с девочкой. Прежде он был доволен, когда она принимала участие в разговоре, и охотно объяснял ей то, что она не понимала, теперь, напротив, он останавливал ее на полуслове и сурово замечал:

– А ты знай себе помалкивай, пока тебя не спросили. Старшие промеж себя говорят, так тебе соваться нечего.

Не раз пришлось Анне выслушать от него: «Дура неотесанная!», «Неряха!», «Дрянь девчонка» и тому подобные нелестные названия, все более и более озлоблявшие ее.

Все деньги, необходимые на домашние расходы, хранились у Андрея Кузьмича, и он сам выдавал Аксинье Ивановне, сколько считал нужным для ведения хозяйства. Когда ей хотелось купить себе какую-нибудь обнову, она должна была просить денег у мужа, и он почти никогда не отказывал ей, хотя не упускал случая поворчать на «бабье мотовство».

На все необходимое для Анны выдавал также он, и первое время выдавал щедрой рукой, так что Аксинья Ивановна могла рядить свою воспитанницу не хуже любой купеческой дочки. Но после именинного вечера, на котором Капитолина Матвеевна высказала такое резкое мнение о девочке, Андрей Кузьмич решил, что Анну следует одевать гораздо проще, что ей не годится носить шерстяные платья, шелковые платочки да модные туфельки. Наконец, когда он заметил, что Анна стала дерзкой и непочтительной, он перестал давать деньги на ее одежду.

– Андрей Кузьмич, весна на дворе, Анюточке бы надо пальто новое купить, из прошлогоднего она уж очень выросла, – говорила Аксинья Ивановна, выбрав минуту, когда хозяин был в особенно хорошем расположении духа.

– Анюте пальто? – переспросил Андрей Кузьмич, хмурясь. – И почище ее да без этих затей ходят. Оно, пожалуй, пальто можно бы купить, да кабы она этого стоила. Ты, вон, за нее просишь, а она слова не скажет. Когда не надо, так речиста, а попросить не умеет.

Анна низко опустила голову и отвернула покрасневшее от волнения лицо. Ей сильно хотелось получить новое пальто, но слишком тяжело было просить Андрея Кузьмича, который все последнее время постоянно сердился на нее.

– Ишь, ведь, ты какая упрямая девчонка, – сказал он, видя, что от нее не дождаться просьбы. – Хоть бы то подумала: с чего я буду тебя баловать да тебе обновы делать? Вон я Алеше сапоги новые купил, так он их заработал, он не на шесть рублей пользы принес мне в лавке, а ты что? Работы никакой не хочешь делать, а туда же, щеголять охота. Пальто ей купи… Ничего я тебе не куплю! Все это баловство одно… Будешь ты меня почитать, угождать мне – так и быть, дам тебе на одежду что-нибудь, а будешь все этак нос воротить да дерзости делать – гроша медного от меня не увидишь. Так и знай.

Анна разрыдалась и ушла оплакивать свое горе в темный угол кухни, служивший ей прибежищем с тех пор, как ее комнату занимал Алеша. Досаднее всего, что все находили Андрея Кузьмича вполне правым, все ее же обвиняли…

– Смири ты свой нрав, Анюточка, – ласково советовала ей Аксинья Ивановна. – Беда как Андрей Кузьмич совсем от тебя откажется, пропадешь ты.

– Коли ты такая большая да здоровая девка, – ворчала Алена, – куска хлеба себе заработать не можешь, так известно, ты должна кланяться да просить; тут нечего реветь, ревом не поможешь.

Алеша так долго толковал ей о благодеяниях Андрея Кузьмича, о том, как перед ним она всегда должна быть тише воды ниже травы, что она вышла из терпения и грубо вытолкала его за дверь.

Знакомых, подруг, перед которыми она могла бы выплакать свое горе, у нее не было. Приятельницы Аксиньи Ивановны очень скоро заметили, что Анна в немилости у хозяев, а появление в доме Алеши окончательно убедило их, что напрасно было считать ее приемной дочерью, будущей наследницей Постниковых. Они перестали приглашать ее к себе и отпускать к ней своих дочерей, а те, встречая на улице Анну в поношенных, коротких платьицах, еле кланялись ей.

Счастливая жизнь Анны в доме Постниковых исчезла бесследно. Теперь она почти всегда сидела надутая, сердитая или заплаканная, и Аксинья Ивановна, не находя в ней прежней беззаботной и веселой собеседницы, все больше и больше отдалялась от нее. Андрей Кузьмич иначе не говорил с ней, как строго, повелительно. Алеша донимал ее своей аккуратностью и бережливостью. Доступ в кладовые был совсем закрыт для нее; за чаем, чуть только она протягивала руку к свежей булке, Алеша тотчас же замечал:

– Анюта, возьми лучше половину этого хлебца: надо прежде съесть черствые булки, а потом уже приниматься за свежие…

За обедом он постоянно останавливал ее:

– Анюта, не бери этого куска, оставь дяденьке, пусть он кушает: нам с тобой и остаточков довольно, не важные мы птицы…

Если она, забывая, что он тут, обращалась с прежней непринужденностью к Аксинье Ивановне и просила у нее или какую-нибудь безделицу, или чего-нибудь сладенького, он всегда со вздохом говорил:

– Эх, Анюта, какие нам гостинцы? Слава Богу, что кормят да одевают нас, мы и за это должны быть благодарны. Мы себе еще и куска черного хлеба заработать не можем, а ты сладенького просишь.

– Оставь ты, пожалуйста. Не твое это дело, – горячилась Анна, но Андрей Кузьмич всегда брал сторону племянника, и в конце концов девочка принуждена была замолчать и со слезами бессильной злобы уходить вон из комнаты.

Дело дошло до того, что она просто возненавидела Алешу и иногда нарочно поступала дурно, чтобы только не делать так, как он хочет.