Текст книги "Оберег волхвов"

Глава седьмая. Покрывало сорвано

Некоторое время они шли молча, опустив глаза. Потом вдруг, повинуясь внезапному порыву, одновременно приостановились и взглянули друг на друга. Анна, чтобы скрыть свое смущение, торопливо заговорила:

– Сейчас повернем направо, и я пойду в церковь, а ты иди по узкой дороге мимо ограды. Там прохожих мало, а возле церкви тебя могут заметить.

Дмитрию хотелось что-нибудь сказать, как-то оттянуть миг расставания, – но он не находил слов. Необъяснимо-тоскливое чувство подсказывало ему, что именно в эту минуту рвется нить судьбы, – а он еще не знает, как удержать ее в руках. Перед поворотом к церкви боярышня еще раз подняла на него глаза и тихо проговорила:

– Прощай, сударь. Храни тебя Бог.

– Прощай, госпожа моя, – отвечал купец и вдруг, в отчаянной попытке задержать ее, неожиданно спросил: – Скажи, ты купалась с подружками на речке возле Билгорода за день до приезда в Киев?

Лицо Анны покрылось румянцем, и, глядя на Дмитрия смятенными глазами, она ответила вопросом на вопрос:

– Откуда ты знаешь? Ты был там? Подсматривал за нами?

– Прости, все вышло случайно.

– Так это был ты… Да, Федосья правильно тебя обрисовала…

– Разве я думал тогда, что та золотоволосая красавица и есть боярышня Анна? – сказал Дмитрий, не сводя с нее пристального взгляда, будто пытаясь запечатлеть в памяти все ее милые черты.

Она не нашла что сказать в ответ и, чтобы скрыть свое смущение, повернулась и быстро зашагала к церкви. Дмитрий смотрел ей вслед и чувствовал горькую растерянность – словно моряк, не нашедший дорогу к заветной гавани. Он и не заметил, что покрывало, откинутое ветром, упало с его лица. Ему вдруг нестерпимо захотелось броситься вслед за боярышней, догнать ее, удержать. Она уже стояла перед церковными воротами, но, прежде чем войти, оглянулась на купца. Ее лицо тоже не было закрыто. Повинуясь безотчетному порыву, Дмитрий сделал шаг за ней вдогонку, – но в этот миг чья-то тяжелая рука легла ему на плечо. Быстро оглянувшись, он увидел за спиной Шумилу.

– Слава тебе, Господи, – сказал новгородец. – А мы с Никифором уже прикидывали, как тебя выручить. Но ты и сам успел… Да только лицо уж закрой, матушка– игуменья.

Шумило сам натянул покрывало Дмитрию на голову. Клинец снова посмотрел вслед боярышне, но она уже скрылась за церковной оградой. Он тяжело вздохнул, смутно ощущая, как что-то важное и неповторимое проходит мимо. Заветная гавань случайно мелькнула и снова скрылась за туманным горизонтом…

Но было уже поздно что-либо менять. Шумило настойчиво потащил друга в сторону, на ходу приговаривая:

– Ну, Клинец, гуляка ты неисправимый. Как увидел красавицу богомолку, так и про опасность забыл. Стоишь, рот разинув. Хорошо, что тебя заметил я, а не какой-нибудь боярский холоп. Скорей пойдем отсюда, пока нас не обнаружили.

– Куда ты меня ведешь? – спросил Дмитрий, все еще оглядываясь.

В Киеве собственный угол имел только Никифор – при монастыре, где некогда служил его дядя. Однако сейчас отправляться туда, в людное место, было опасно для друзей. Шумило ответил:

– Мы с Никифором нашли пристанище. Гончар Вышата нас приютил.

– Гончар рискует, помогая нам, – заметил Дмитрий.

– Да, но ты ему очень понравился еще после случая на подольском торжище. Ты князя Глеба приструнил, а гончар на него зол из-за своей дочери. Кстати, у Вышаты дочь – красотка. Почти как та, на которую ты только что засмотрелся, но ростом ниже и волосами темней. А та богомолка – ну прямо царевна. Жаль, что в монашеском платье. В другое время ты бы, наверное, не упустил случая с ней познакомиться.

– Уже познакомился… да ненадолго, – вздохнув, сообщил Дмитрий.

– Где? Уж не в боярском ли доме? Не подруга ли она боярышни Анны? Подружилась красотка с уродиной!

Клинец вдруг остановился, схватил новгородца за грудки и, нахмурившись, проговорил сквозь зубы:

– Не смей дурного слова молвить о боярышне Анне! Слышишь? Никому не позволю ее порочить!

Шумило от недоумения на минуту потерял дар речи. Однако поссориться друзья не успели: их заметил вездесущий Юрята, который тут же подозвал Никифора и Гнездилу. Обступив купца, они смотрели на него, как на диковину, радуясь и изумляясь его неожиданному освобождению. Но на улице говорить было опасно, а потому все пятеро заспешили в укрытие. Обойдя застроенный хоромами знати Десятинный переулок, свернули в сторону Подола и почти бегом устремились к Гончарному концу.

Разговор возобновили, лишь оказавшись в стенах Вышатиной избы. Вопросы, предположения и советы посыпались наперебой. Один только новгородец отмалчивался, все еще немного обиженный странным выпадом друга.

Дмитрий не мог сказать правду о своем побеге, так как разглашение этой тайны поставило бы под удар боярышню Анну. И потому на все вопросы он ответил коротко:

– Помог мне бежать один очень добрый и благородный человек. Он же дал мне денег на дорогу. Больше ничего не могу вам сказать, лучше и не спрашивайте.

Конечно, имя боярышни Раменской кем-то было названо в разговоре. Но едва лишь смешки прозвучали при упоминании о ней, как Дмитрий тотчас вскинулся и, сердито сверкнув глазами, заявил:

– Боярышня Анна тут вовсе ни при чем. Она меня в мужья себе не требовала и в темницу не сажала. Да и вообще… она гораздо лучше, чем о ней думают. И скоро все это поймут.

Собеседники удивленно переглянулись, услышав такие слова, а Шумило с хмурым видом изрек:

– Клинец так боярышню защищает, что даже непонятно, почему он ее в жены не взял. Но я догадываюсь, откуда ветер дует. Наверное, подружка заступилась перед ним за Анну. А подружка у боярышни, должен вам сказать, лакомый кусочек…

Юрята и Гнездило захихикали, Никифор удивленно поднял брови и тоже не сдержал улыбку, а гончар Вышата нахмурился. Он был человеком строгого нрава и к тому же в глубине души хотел бы видеть приглянувшегося ему купца рядом со своей дочерью, а не с какой-то неизвестной красоткой. Конечно, Вышата понимал, что пока купец в опале, ему нельзя оставаться в Киеве и тем более обзаводиться семьей. Но кто знает, что будет после… Набожный гончар верил в справедливость провидения.

– Хватит уж вам шутки шутить, – проворчал он, вставая с места. – Ты, Юрята, и ты, Гнездило, ступайте лучше к дому боярина. Побродите там, послушайте, не хватились ли беглеца. А тебе, купец, и твоим друзьям надо хорошо подкрепиться перед дорогой. Орина, Надежда, несите еду.

Жена и дочь гончара подали на стол нехитрый, но плотный ужин. Насыщаясь, друзья время от времени поглядывали на юную девушку, что тихо уселась в углу и, не отрываясь, смотрела в маленькое окошко на улицу. Все думали, что она так незаметно держится из-за своей излишней скромности. Только Дмитрий почему-то вдруг догадался, что мысли хорошенькой гончаровны были где-то далеко, – как, впрочем, и его собственные…

После ужина стали обсуждать план побега. Было решено, дождавшись темноты, покинуть город пешком, под видом паломников, но только католических, поскольку их плащи с капюшонами хорошо скрывали лица. Орина отправилась на подворье немецких купцов, где можно было купить подобные одеяния. Из жилища Никифора незаметно была принесена Юрятой сабля Дмитрия, – ибо меч у купца отобрали на боярском дворе. Вышата должен был заранее вывести из города лошадей и ждать беглецов в условленном месте. Верхом «монахи» смогут за ночь отъехать на безопасное расстояние. А дальше, двигаясь вдоль Днепра, будут действовать уже по обстоятельствам. То ли присоединятся к какому-нибудь каравану, то ли сядут на корабль. А не случится такой оказии – значит, сами будут продолжать свой путь. Главное – попасть в Корсунь. Там у Дмитрия и Никифора были знакомые купцы, корабельщики. Да и княжеский гнев вряд ли дотянется за своевольником до самого греческого Херсонеса. Но, чтобы достичь солнечных берегов Тавриды, надо еще преодолеть великую опасную степь, в которой половцы были такими же всесильными пиратами, как турки на морях…

– Скажи, Вышата, а твои соседи не могут нас выдать? – засомневался Никифор. – Все-таки не каждый день сюда, на Гончарный конец, захаживают сразу по три католических монаха.

– Плохо ты меня знаешь, купец, – был ответ. – Я ведь гончар не простой посадский, а вотчинный и работаю для монастырей. Ко мне, бывает, от самого митрополита люди приходят. Неужто, думаешь, мои соседи станут присматриваться, какие рясы на монахах? Нет, в нашем квартале нас никто не выдаст. Главное – удачно выехать из городских ворот. Ну ладно, пора готовить в дорогу лошадей.

Вышата, а с ним Шумило и Никифор вышли во двор. Дмитрий на минуту задержался, подошел к Надежде и попросил у нее матерчатую сумку, чтобы спрятать в нее покрывало Анны. Девушка молча вытянула из сундука в углу полотняный мешочек и так же молча протянула его купцу. Дмитрий поблагодарил и, складывая покрывало, задержался взглядом на грустном личике Надежды.

– Тебя что-то гнетет, красавица? – спросил он сочувственно.

Гончаровна подняла на него большие ореховые глаза и, подавив невольный вздох, сказала:

– У каждого свои печали, сударь.

Дмитрий почему-то испытывал симпатию и жалость к Надежде, будто она была его сестрой. Чутье подсказывало ему, что нежная душа этой девушки уже опалена огнем запретной страсти.

– Нетрудно догадаться, что за печаль у тебя на сердце, – сказал он, присев напротив Надежды. – Полюбился какой-нибудь добрый молодец? А может – недобрый?

Девушка вздрогнула, словно он проник в ее мысли.

– Так и есть, – продолжал купец. – Кто-то смутил твой покой. Поманило счастье, как мираж, и скрылось…

– Что?… Какое слово ты сказал?

– Мираж – это когда в пустыне, среди безводных песков, вдруг видишь цветущие деревья, фонтаны, ручьи, белокаменные города… Но все эти прекрасные видения – призраки, обман. И не надо им верить, но так хочется…

Надежда посмотрела на него с удивлением и тихо промолвила:

– Ты странно говоришь, купец. Будто у тебя самого на сердце печаль. И смотришь куда-то, вроде бы сквозь стену.

– Да, верно, сестренка, я сегодня растерян… Это потому, что сомневаюсь, прав ли был, когда отказался от награды… от такой награды…

– И все-то у вас, мужчин, богатства да почести на уме, – разочарованно сказала Надежда. – Я думала, тебя какая-то сердечная тоска тревожит, а ты, выходит, не можешь себе простить, что отказался от боярского приданого. Поди, вернись, еще не поздно получить деньги и высокий чин. – Последние слова Надежда произнесла с презрительной усмешкой.

– Глупая ты еще, сестренка, – укорил ее купец. – Я ведь не о деньгах и почестях говорю. Тут совсем другое. Я, может, сегодня такой случай упустил, какой раз в жизни дается… да и то не каждому. – Дмитрий задумчиво посмотрел куда-то вдаль, за окно. – Но, видно, не моя это судьба. Куда мне, вечному бродяге… Да и ей ничего не надо, кроме служения Богу…

– Кому – ей? – в недоумении спросила девушка.

Но тут вошел гончар, и вопрос Надежды остался без ответа. При появлении отца она тотчас отвернулась и выскользнула в сени. Вышата посмотрел ей вслед, вздохнул и обратился к Дмитрию:

– Жаль, что тебе приходится уезжать из Киева. Я был бы рад, чтоб ты у меня в доме погостил подольше. И скажу тебе открыто, купец: лучшего мужа, чем ты, я бы для своей Надежды не пожелал. Если князь тебя простит или, помилуй Господи, преставится по хворости своей – возвращайся к нам.

– Спасибо за гостеприимство, Вышата. – Дмитрий невесело улыбнулся. – Рад быть другом этому дому. А вот в мужья, скажу честно, не гожусь. Другая у меня судьба. Да и у твоей Надежды, по-моему, сердце уже кем-то занято.

– Ох, сударь мой, я и сам этого боюсь. Что-то она в последние дни слишком задумчива стала, даже побледнела лицом. Добро бы полюбился ей хороший человек, а не какой-нибудь вертопрах… вроде этого князя Глеба.

– Князь Глеб? Но он, говорят, на Бериславе женится.

– Да уж, наверное, на Бериславе. Потому как если бы он к боярышне Анне посватался, так ее бы не стали предлагать в жены… – Вышата замолчал, встретившись со странным, застывшим взглядом Дмитрия.

А купец при последних словах гончара почувствовал болезненную тревогу, словно заноза вонзилась в сердце. Он вдруг представил себе, как тщеславный княжич по возвращении в Киев обнаружит обман, увидев истинную Анну. От этой мысли Дмитрий на мгновение даже остолбенел.

Но тут, наклонившись под притолокой двери, в комнату вошел Шумило и прямо с порога сообщил:

– Все, гончар, лошади накормлены, оседланы. Можешь выводить их из города.

– Да, пора уж, – согласился Вышата. – Только дождусь свою хозяйку, чтобы удостовериться, принесла ли она вам рясы.

Орина не заставила себя долго ждать. Вручив беглецам монашеские одеяния, она вместе с Надеждой принялась собирать провизию им на дорогу.

Дмитрий, в отличие от друзей, не торопился облачаться в рясу. Его обуревали такие противоречивые чувства, что он готов был отказаться от побега и даже предать себя в руки княжеского правосудия, только бы оградить Анну от грядущей встречи с красавчиком Глебом. Понимал, что это была бы безумная затея, что Анна уже сделала свой выбор, а Бог, если надо, и сам оградит ее от соблазна. Да и поздно уже что-либо менять… Но, понимая все это, Дмитрий, тем не менее, колебался и мучился, не решив для себя, как поступить.

Друзья с недоумением смотрели на застывшее лицо и медлительные движения своего предводителя. Вышата тоже удивленно оглянулся, заметив такую странную неспешность.

Но появление Юряты и Гнездилы положило конец всяческим колебаниям и вопросам. Парни вбежали испуганные, запыхавшиеся. Они торопились сообщить тревожное известие: побег Дмитрия из темницы уже обнаружен, в доме боярина Раменского начался переполох, вот-вот новость дойдет до князя и он прикажет перекрыть все городские ворота.

Теперь нельзя было терять ни минуты. Гончар с лошадьми и беглецы в католических рясах вышли со двора почти одновременно. Юрята и Гнездило отправились следом, чтобы отвлечь, если понадобится, внимание слишком любопытных прохожих или стражников.

Поспешая вместе с друзьями к ближайшим городским воротам, Дмитрий размышлял не о собственном побеге, а о том, не заподозрят ли Анну в пособничестве беглецу, не пострадает ли она от гнева отца и князя, науськанного Завидой.

Между тем побег Дмитрия был обнаружен вовсе не по чистой случайности. Стражники еще бы долго не входили в темницу, поскольку ключи были как раз у того из них, которого узник определил на свое место. И теперь ключи валялись в придорожных кустах, куда Дмитрий их бросил, уходя из боярского дома. Правда, двое стражников недоумевали, почему долго отсутствует третий, но, так как он был старшим, решили, что боярин позвал его для какого-то поручения.

Побег Дмитрия открылся благодаря Бериславе. Именно она, вернувшись с матерью и слугами домой, решила проведать узника.

Ее чувственность была растревожена мужественной красотой молодого купца-воина, а самолюбие задето его пренебрежительными словами. Бериславе хотелось во что бы то ни стало переломить отношение Дмитрия, вызвать в нем интерес и чисто мужское желание. Будучи влюбленной невестой Глеба, она, вместе с тем, была не прочь натешиться любовью необычного узника, заплатив ему за пылкую страсть свободой. Дочь Завиды никогда не считала любовные утехи грехом, а потому и не мучилась угрызениями совести из-за своих тайных поступков. Ее будущий муж не знал, что сможет рассчитывать только на показную верность жены.

Собираясь в темницу, Берислава даже прикидывала, какими словами станет убеждать Дмитрия в искренности своих чувств. А если он не поверит и попрекнет ее Глебом – дескать, у тебя ведь есть жених, зачем же ты ко мне пришла, – она найдет что ему ответить. Скажет примерно так: «Князь – человек ненадежный, сегодня одну полюбит, завтра другую. А вот ты если кого полюбишь – так на всю жизнь. Я это сразу распознала».

Берислава остановилась и зажмурила глаза, представив лицо дерзкого узника. Ей пришло в голову, что это действительно так – он из тех людей, которые способны на верное чувство. Если бы удалось завоевать его любовь, он бы никогда не предал и не покинул. Берислава размечталась, как славно было бы иметь одновременно и мужа-князя, и любовника – удалого купца.

Ей не стоило особых трудов попасть в подземелье. Слуги и стражники слушались ее не меньше, чем Завиду. Но возле самой двери в темницу неожиданно возникло препятствие. Двое стражников не имели ключей, а третий почему-то отсутствовал. Это насторожило Бериславу. Стражника начали искать по всему дому и не нашли. Тогда позвали ключника, у которого хранились ключи от всех дверей в доме, и он открыл темницу. Тут-то и обнаружился совершенно невероятный побег.

Берислава, не привыкшая подавлять свои желания, была до того разгневана, что от ее криков переполошились все в доме. Убежать среди бела дня, под носом у стражников, казалось делом необъяснимым.

Потом, немного успокоившись, Завида, Берислава и встревоженный их криками Тимофей принялись разбираться, что же произошло. Разумеется, стражник рассказал, как принес по приказу боярышни еду в темницу, но узник почему-то оказался не связанным, оглушил тюремщика, связал ему руки-ноги, заткнул рот кляпом, отобрал одежду.

Тут же Завида и Берислава выразили недоумение: почему вдруг боярышня Анна оказалась в темнице? Пришлось Тимофею рассказать, что дочь попросилась пойти к узнику, дабы убедить его повиниться перед князем и боярином.

– Ага, значит, она уговаривала его жениться, – сделала вывод Берислава. – И что же, уговорила?

– Нет, она через стражника передала мне, что он отказался.

– А как же тогда получилось, что после ее ухода узник оказался развязанным? – наседала Завида. – Может, государь мой, вы с дочкой уговорились его выпустить? Князь будет разгневан, когда узнает.

– Ты, сударыня, говори, да знай меру, – обиделся Тимофей. – Я против княжеской воли не пойду и дочке своей не позволю. А этот узник и сам себя мог развязать. Мало ли хитростей у подобных людей?

Но Завиду и Бериславу не успокоило такое объяснение. Тут же были допрошены все слуги в доме. Привратник рассказал, что боярышня с какой-то высокой монахиней вышла со двора, направляясь якобы в церковь на вечернюю молитву. Лица у обеих были закрыты. Стражник даже припомнил, что свою спутницу боярышня назвала Ефросиньей. Иванко тоже подтвердил, что, сидя на дереве, видел сестру с очень странной монахиней, которая ростом и походкой напоминала половецкую богатыршу.

– Так и есть! – воскликнула Берислава. – Эта сумасшедшая выпустила узника из темницы и увела его куда-то в укромное место! Позор, какой позор нашему дому!

Тимофей попытался урезонить падчерицу, но она и слушать не хотела. Пылая гневом, Берислава уже представляла в своем воображении, как сводная сестра любезничает с мужчиной, которого она, Берислава, сама мечтала приручить.

Для выяснения всей правды требовалось поговорить с Анной, а потому боярин, Завида и Берислава в сопровождении нескольких холопов отправились в церковь. Следом за ними вприпрыжку бежал Иванко, радуясь возможности увидеть занятное зрелище. Срочно был направлен посыльный к князю, дабы Святополк дал распоряжение искать беглеца по городу и закрыть все ворота.

Тем временем Анна, никого и ничего вокруг не замечая, стояла в церкви на вечерней службе. Впервые в жизни она не повторяла за священником слова молитвы и даже толком не слышала их. Мысли ее были далеко, и, вероятно, такие мысли тетушка назвала бы грешными. Но Анна почему-то не боялась этой греховности. Ей приятно было думать о странных словах и пристальных взглядах освобожденного ею узника. Он говорил, что она красива, и смотрел на нее с тем восторгом, с каким истовые верующие смотрят на икону. Неужели только из благодарности он мог так говорить и смотреть? Анна незаметно дотронулась до груди, почувствовав под платьем очертания деревянного амулета. Подарок купца казался теплым, словно живым. Она снова покраснела при мысли, что этот самый Дмитрий-Ратибор однажды видел ее без платья, почти нагую. И он назвал ее красавицей. Неужели правда?… А сам купец красив? Она мало видела в жизни мужчин и, уж конечно, ничего не понимала в мужской красоте. Образы святых мучеников на иконах и фресках были изможденными, почти бесплотными, но тетушка учила поклоняться им, как самым прекрасным существам на свете. В мирской жизни Анне иногда встречались и другие люди – смерды, конюхи, монастырские ремесленники. Среди них не было никого, на ком бы задержался ее взгляд. Однажды, перед отъездом из монастыря, она с тремя послушницами пошла на речку. Предводительницей была бойкая Федосья – любимица матушки Гликерии, ставшей игуменьей в Билгородском монастыре после смерти матери Евдокии. Когда девушки убегали от человека, которого приняли за разбойника, одна только Федосья осмелилась на него оглянуться. И потом рассказывала подругам с непонятным для Анны восторгом: «А мужчина-то видный! Красавец, можно сказать. Росту высокого, в плечах широк, волосы черные, лицо смуглое, а глаза так и сверкают! А главное – сразу видно, что смелый, сильный! Среди здешних работников да монахов такого не встретишь. И пылкий, наверное, как огонь! А как он за нами гнался! Кажется, я ему очень понравилась». Девушки согласно закивали: «Конечно, Федосья, на кого же еще, кроме тебя, среди нас можно засмотреться?» При этом они насмешливыми взглядами окидывали Анну.

Боярышня тогда украдкой вздыхала, думая о своей неловкости и некрасивости, на которую три послушницы не раз ей намекали. Еще она немного завидовала бойкой Федосье. Ну что стоило ей самой осмелиться и оглянуться на того человека? Тогда бы и она знала, как выглядит красивый мужчина.

Анне и в голову не приходило, что три послушницы, оказавшиеся рядом после смерти тетушки, давно подкуплены Завидой и своими разговорами да намеками стараются убедить Анну в ее ущербности и непригодности к мирской жизни. Девушек мачеха выбрала удачно: они по натуре были так завистливы, что и без подкупа охотно бы сбавляли цену боярышне.

И вот теперь, вспомнив слова Федосьи и сравнив их со своими собственными впечатлениями, Анна поняла, что купец Дмитрий-Ратибор по-мужски очень красив. И даже чернота глаз и волос, смуглая кожа, выдававшая в нем половецкую кровь, ее не пугали и не отталкивали, хотя в детстве Анна наслушалась страшных сказок «про черных людей».

Еще Федосья говорила, что он пылкий, как огонь. Анна вспомнила сверкающие глаза и горячие, сильные руки Дмитрия, в плену которых довелось побывать ее собственным рукам. Воспоминание об этом было до сладости приятным, и Анна, опустив голову, улыбнулась и стиснула пальцами тонкие запястья. Ей хотелось, чтоб молебен продолжался бесконечно, ибо, стоя в церкви среди прихожан, она чувствовала себя отделенной от толпы и могла без помех предаваться своим мыслям и грезам.

Но служба закончилась, и Анна, по-прежнему никого вокруг не замечая, побрела к выходу. Из отрешенного состояния ее вывел пронзительный окрик Бериславы:

– Вот она, голубушка! Опозорила наш дом, а после пошла в божий храм молиться!

Анна вздрогнула и едва не упала со ступеней паперти, по которым в этот момент спускалась. Прямо перед ней стояла с разъяренным видом сводная сестра, которую Тимофей и Завида с трудом уговаривали помолчать. Рядом пританцовывал Иванко, выкрикивая насмешки в адрес обеих сестер. Мгновенно вокруг домочадцев боярина Раменского стали собираться прихожане – те, что еще не успели далеко отойти от церкви. Назревала перепалка, которую только самый нелюбопытный мог бы пропустить. Берислава, рванувшись из рук матери и отчима, снова выкрикнула:

– Не буду я молчать, пусть все знают! Эта сумасшедшая выпустила из темницы ослушника, которого сам князь туда засадил! Пусть ответит перед народом, куда она его увела!

Анна едва ли не кожей ощущала, сколько любопытных взглядов на нее устремлено. Ей хотелось спрятаться, укрыться где-нибудь от толпы, в которой еще минуту назад она чувствовала себя свободно и почти уютно. Тогда никто на нее не обращал внимания, и она могла думать, о чем хотела, теперь же оказалась на виду, не защищенная от любопытства и злых языков. Нечаянно Анна отпустила угол платка, позволив ветру откинуть темную ткань с ее головы. На мгновение все вокруг ахнули и тут же словно онемели, не зная, что и подумать о внезапно открывшейся красоте. Берислава сообразила, что, поддавшись порыву, испортила очень многое для себя. Теперь не только Дмитрий, но и, возможно, Глеб будет для нее потерян. Из-за собственной несдержанности Берислава невольно показала людям истинную Анну, и кто знает, как поведет себя тщеславный княжич, открыв такую странную правду.

Дочка Завиды была достаточно хитра, чтобы уметь быстро и ловко выйти из неудобного положения. Она давно поняла, что лучший способ превзойти противника – это превратить его достоинства в недостатки. И тут же, не давая Анне опомниться, она воскликнула:

– Видите, уже стала и лицо открывать, и краситься, а ведь еще вчера хотела постричься в монахини! И не стыдно ей так бегать за мужчиной, который при всех от нее отказался!

Анна вздрогнула от такого оскорбления и, не сдержавшись, тоже перешла на крик:

– Ты лжешь, Берислава, я ни за кем не бегаю и не крашусь! И не нужен мне этот купец! Никто не нужен!

– Отчего же тогда ты помогла ему бежать? – спросила Берислава, заслоняя ей путь.

Анна хотела отстранить сводную сестру, но та вцепилась ей в волосы, порываясь оцарапать лицо. Анна попыталась защититься от разъяренной противницы, и девушки могли бы подраться на потеху толпы, если бы Тимофей и Завида их не разняли.

– Что это?! Какой позор, стыд! – сурово выговаривал боярин. – Не хватало еще, чтобы знатные боярышни подрались, как простые девки. Ты, Берислава, первая начала.

– А ты всегда будешь свою дочь защищать, сударь! – с обидой выкрикнула Берислава. – Но пусть она не уходит от ответа! Пусть при всех скажет, где сейчас купец.

– Конечно, Берислава слишком погорячилась, – поспешила вмешаться Завида. – Но ведь и то верно, государь мой, что Анна поступила противозаконно. Да к тому же скрывает правду.

Тимофей понял, что не избежать строгого разговора с дочерью. И сделать это придется при всех, иначе по городу поползут кривотолки о том, что Анна действительно сумасшедшая и выпустила из темницы человека, который ее во всеуслышание осмеял и отверг.

– Слышишь, дочка, в чем тебя обвиняют? – спросил он, нахмурив брови. – Отвечай же, как было дело.

Анна опустила глаза, поскольку не умела врать с уверенным видом, и тихо ответила:

– Не знаю, как ему удалось бежать, да только я здесь ни при чем. Я с этим купцом просто побеседовала, а потом позвала стражника и ушла из темницы. Что было после – не ведаю.

– А кто ему руки развязал? Кто его со двора вывел? – не унималась Берислава.

Завида подошла к падчерице и, погладив ее по плечу, ласково заговорила:

– Аннушка, ты еще дитя неразумное, этот купец-молодец мог тебя уговорить. Вины твоей в том нет, но ты должна сказать правду. Все равно ведь и привратник, и Иванко видели, как ты уводила Ратибора с боярского двора на улицу.

– Это не так! – воскликнула Анна, резко отстранившись от мачехи. – Со мной шла монахиня, а не купец.

– А может, это был купец, закутанный в монашеское покрывало? – все тем же ласковым тоном спросила Завида. – Ты назвала его сестрой Ефросиньей. Но я что-то не припомню, чтобы в Андреевском монастыре была такая высокая монахиня по имени Ефросинья. Может быть, ты нам ее покажешь? Пусть она подтвердит, что ты говоришь правду, – и мы тебе поверим. Ну? Где та монахиня, кто она?

И вдруг звучный женский голос раздался за спиной Анны:

– Вот я, перед вами. Только зовут меня Евпраксия, а не Ефросинья. Привратник ослышался.

Евпраксия Всеволодовна стала рядом с боярышней, которая так растерялась от подобного поворота событий, что снова забыла прикрыть лицо платком. Завида и Берислава не очень-то поверили словам Евпраксии, но не решались спорить с родственницей великого князя, а лишь осторожно высказали свои сомнения.

– Прости, сударыня, но это странно, – объявила Завида. – Ты никогда к нам в дом не ходила, так почему вдруг сегодня?…

– Но ведь раньше и Анна в вашем доме не бывала, – заметила Евпраксия. – Эта девушка лучше чувствует себя в монастыре, чем в отцовском доме. И, видно, тому есть причины. Я же приходила утешить ее добрым словом, как утешила бы любую из послушниц нашего монастыря.

– Прости, сударыня, но если это была ты – так почему закрывала лицо? – вкрадчиво спросила Завида.

– Я наложила на себя епитимью, которая продолжалась до сегодняшней вечерни. Мне надлежало бить поклоны, носить власяницу и прятать лицо. Тебе этого не понять, Завида, ведь ты не слишком ревностная христианка.

– А мне нет надобности молиться да каяться, поскольку я не чувствую себя грешницей, – певучим голосом заявила жена боярина.

– Не чувствовать себя грешницей – это не значит не быть грешницей, – парировала Евпраксия. – Кстати, Завида, пора бы тебе называться христианским именем… если оно у тебя есть. А если нет – я подскажу князю, чтобы распорядился окрестить жену одного из своих приближенных бояр.

Евпраксия говорила с невозмутимым видом человека, который пережил и потерял в жизни так много, что уже ко всему готов и ничего не боится. В ее словах был недвусмысленный намек на тайную связь Завиды с великим князем и одновременно напоминание о том, что сама Евпраксия принадлежит к роду киевских князей и имеет право на почтительное к себе отношение. Понимая это, Завида не решилась продолжать дальше допрос и, жестом остановив готовую броситься в спор Бериславу, ограничилась словами:

– Благодарю, сударыня, но я сама о себе позабочусь.

Не встречая больше сопротивления, Евпраксия взяла Анну за руку и пошла вместе с ней сквозь расступившуюся толпу. Никто не осмелился сказать им вслед ни единого слова.

Анна была ошеломлена всем происшедшим и особенно заступничеством Евпраксии. Ведь, живя в Билгородском монастыре под опекой тети, девушка слышала о бывшей киевской княжне только самое плохое. Монахини во главе с матушкой Евдокией, преклоняясь перед княжной Анной Всеволодовной, кривились при упоминании о ее сестре Евпраксии и шептали, что младшая дочь Всеволода – нечестивица, запятнавшая себя многими грехами и пороками. Намеки, которые доходили до слуха боярышни Анны, заставляли ее испытывать недоверие, неприязнь и одновременно жгучий интерес к этой таинственной грешнице, которая, как ей представлялось, была едва ли лучше Завиды.

Переехав из Билгорода в Киев и поселившись в монастыре, некогда основанном Анной Всеволодовной, боярышня впервые увидела Евпраксию, да и то издали. Она едва решилась посмотреть на особу, против которой была заранее предубеждена. Встречаясь в монастырском дворе с Евпраксией, Анна опускала глаза и старалась быстрее прошмыгнуть мимо.