Текст книги "Клуб юных вдов"

Глава шестая

– Пончик?

Митч включает заднюю скорость, и мы пятимся по неровной подъездной дорожке. Должно быть, ему позвонил папа: Митч, с кофе в стаканчиках на вынос и пропитавшимся маслом пакетом пончиков, был у моей двери в половине девятого. Он настоял на том, чтобы отвезти меня в суд. Молли все еще спит – так она проводит почти все дни. Если не спит, то бесцельно бродит по дому, коктейль из валиума и водки с тоником туманит ей голову. Митч же старается чем-то себя занять, работает в нашем коттедже или допоздна задерживается на стройках, хотя он и раньше задерживался. Кажется, он думает, что Молли нужно больше времени, чтобы прийти в себя. Я стараюсь не показываться им на глаза – во всяком случае, насколько это возможно на одном участке, – и очень надеюсь, что Митч прав.

– Нет, спасибо, – тихо отвечаю я.

Чувствую, как у меня горят щеки, и хочу еще раз извиниться, но все утро я только этим и занималась. Митч обычно немногословен, и то, что он сейчас везет в суд идиотку-жену своего умершего сына, уже вывело его далеко за пределы зоны комфорта. Так что молчание, решаю я, действительно золото.

Мы паркуемся позади здания суда и идем по бетонной дорожке к величественным дверям. Я оглядываюсь по сторонам в поисках Юджина, но его нигде не видно. Спрашиваю себя – а вдруг ему уже предъявили обвинение? И какой приговор вынесли? У меня холодеет сердце, и я зажмуриваюсь. Юджин меньше всего заслужил наказание. Он боготворил Ноя. Он сделал бы все, чтобы помочь ему и, по определению, мне. Он пошел за мной, потому что беспокоился, а я, в качестве особой благодарности, подвела его под монастырь.

Адвокат ждет у автомата с газировкой. Его зовут Джеральд, фамилию не помню, и он знаком с Джулиет с детства, они выросли на одной улице. Папа и Джулиет появляются через несколько минут – они дождались школьного автобуса для Элби и завезли Грейс в детский сад. Рукав пальто Джулиет испачкан фиолетовым средством для чистки труб. Все переговоры с Джеральдом быстрым шепотом ведет она, а я скармливаю автомату мятые долларовые купюры в обмен на диетическую колу.

– Все знакомы с ситуацией, – говорит Джеральд. У него густые кустистые брови и квадратные, как у боксера, плечи, он скорее похож на торговца машинами, чем на адвоката. На коленях у него лежит желтый блокнот, на обложке – мои имя и фамилия и сегодняшняя дата. Почерк у него хуже, чем у Элби. – Постарайся не волноваться, – говорит он, хлопая меня по коленке огромной волосатой ручищей. – У меня ощущение, что все закончится очень быстро, мы войдем и сразу выйдем.

Джеральд ведет нас по коридору, мимо зала заседаний, в маленькую угловую комнатку – выглядит она как библиотека или личный кабинет.

– Здесь проводятся слушания по делам несовершеннолетних, – объясняет он. – В очень неформальной обстановке.

Он указывает мне на пустой табурет перед столом, а сам усаживается на мягкий стул рядом. Папа, Митч и Джулиет садятся на скамью позади нас. За ними стоят шкафы с книгами в кожаных переплетах, такими важными и солидными на вид.

Открывается боковая дверь. Входит высокая женщина с недлинными вьющимися черными волосами. На ней полосатый брючный костюм, а через руку переброшена темная мантия. Женщина закрывает дверь и вешает мантию на крючок. У меня возникает смутное ощущение, что я ее откуда-то знаю, но не могу вспомнить.

– Доброе утро, – приятным голосом говорит она, не глядя на нас.

Она устраивается во вращающемся кресле за столом. Вероятно, это ее рабочее место, потому что на столешнице в рамке стоит фотография, где она, еще какая-то женщина и двое азиатских детей улыбаются на фоне тыкв и стогов сена.

– Доброе утро, судья Фейнголд, – говорит Джеральд.

Сидящие сзади хором бормочут приветствие.

– Что ж, посмотрим. Тэмсен Бэрд. Семнадцать? – Она смотрит на меня и впервые оглядывает зрителей. – Бэрд. Кажется, мне знакомо это имя. – Она улыбается папе. – Стивен. Как дела?

– Лори, – тихо произносит папа и прокашливается. – Судья Фейнголд.

Судья Фейнголд убирает за ухо густую прядь и на мгновение смущается. Неожиданно все встает на свои места. Вечеринки на заднем дворе у Макса. «Лори» в сарафане, спутанные вьющиеся волосы и громкий командный голос.

– Сколько лет, сколько зим.

Я снова бросаю взгляд на фото и пытаюсь вспомнить, как долго она и Макс были вместе. Интересно, а тогда она уже знала, что лесбиянка? В ней всегда ощущалось некоторое непостоянство, как будто она понимала, что просто временно подстраивается под образ жизни Макса. С другой стороны, в те времена ни одна подружка не задерживалась у Макса дольше, чем на несколько месяцев, так что она не стала исключением.

– Тэмсен. – Судья снова произносит мое имя, и я соображаю, что она смотрит на меня. – Ты меня помнишь?

Я киваю, но она, кажется, ждет чего-то еще, и выдавливаю:

– Да, – а потом добавляю «ваша честь», потому что так обычно говорят по телевизору. Я отбрасываю за спину свои уныло повисшие светлые волосы и пытаюсь выпрямить спину.

– Ваша честь, это первое правонарушение мисс Бэрд, – заговаривает Джеральд, забрасывая ногу на ногу, причем так, что лодыжка одной ноги оказывается на колене другой. На ногах мокасины из золотисто-коричневой замши и белые спортивные носки. Между задравшейся брючиной и носком видна полоска волосатой кожи. – Она прибыла в сопровождении отца и мачехи, а также свекра. Тэмсен была замужем за Ноем Коннелли, который, как наверняка вам известно, скончался примерно полгода назад.

Позади меня кашляет папа. Судья Фейнголд заглядывает в свои бумаги. Она берет ручку и что-то пишет на полях. Я пытаюсь угадать, что именно. «Первое правонарушение». Или: «Муж. Скончался».

– Хорошо, – говорит она. – Так что конкретно произошло?

Джеральд подается вперед.

– Вечером двадцать первого числа мисс Бэрд находилась…

– Я хотела бы, если вы не возражаете, услышать все от самой Тэм.

Джеральд откидывается на спинку, одергивает брючину. У меня дико стучит сердце. Я стискиваю колени и набираю побольше воздуха.

– Гм, – говорю я, чувствуя себя полной дебилкой. – Ладно. Вы имеете в виду, что случилось…

– Просто расскажи, почему мы здесь. – Судья Фейнголд снимает очки и принимает расслабленную позу.

– Ладно, – тихо говорю я. – В общем. Мы здесь потому… что я хотела поплавать.

– Нет. – Она качает головой, будто я провалила тест. – Мы здесь, потому что вы нарушили границы частных владений. Вы проникли в дом, который вам не принадлежит, и вас застали в чужом бассейне, кстати, после полуночи. – Она не мигая смотрит на меня, а потом сверяется с документом на столе. – Все правильно?

Я сглатываю. Взгляд утыкается в желтоватую бахрому темного персидского ковра, торчащую между пузатыми ножками стола. Сердце в груди бухает, как барабан.

– Да, – наконец шепчу я. Макушкой я чувствую взгляд судьи.

– Как понимаю, у нас есть определенный выбор. В обычной ситуации я бы приказала, чтобы тебя взяли под стражу и ты некоторое время провела в воспитательной колонии на материке, или…

– Э-э, судья? – Позади меня кашляет Митч. Мы все поворачиваемся. Он подается вперед. – Я хотел бы сказать, в общем, я знаю Тэм… Тэмсен… достаточно давно. Она хорошая девочка. Добрая, умная…

– Она не умная, – перебивает его судья. Я слышу, как Джулиет тихо ахает, и мои щеки обдает огнем. – Если бы она была умной, нас бы в этой комнате сейчас не было. Если бы она была умной, она продолжала бы учиться в школе.

– Ваша честь, – говорит Джеральд, кладя свою лапищу мне на плечо. – Тэмсен и ее… и Ной были музыкантами, и…

– Ты музыкант? – Она с наигранной сосредоточенностью листает дело, как будто ищет факты, ускользнувшие от ее внимания, но явно знает, что ничего не найдет.

Во мне начинает закипать ярость.

– Нет, – почти выплевываю я. – Я не музыкант.

– Значит, ты бросила школу из-за того, что твой приятель был музыкантом.

Повисает тяжелое молчание, и я щекой чувствую, как Джеральд смотрит на меня. Часы на стене бесстрастно отсчитывают секунды.

– Он был мне не приятелем, – шиплю я. – Он был моим мужем.

Судья Фейнголд ерзает в своем кресле, и я опять слышу скрип ручки по бумаге.

– Ясно, – говорит судья, намеренно глядя поверх моей головы. – Вот мое предложение: Тэмсен соглашается вернуться в школу.

– Что?! – вскрикиваю я. В школу? А при чем тут школа? – Нет! Это не…

Судья поднимает руку.

– Она также дает свое согласие раз в месяц посещать группу психологической поддержки молодых вдов. У меня есть брошюра социальной службы. В июне, если ей удастся успешно сдать выпускные экзамены и если до этого у нее не возникнет никаких неприятностей, запись о правонарушениии будет удалена. Надеюсь, все считают такой вариант приемлемым?

От изумления у меня отвисает челюсть. Я поворачиваюсь и смотрю на папу, Митча и Джулиет. Джулиет кивает. Митч сидит, упершись руками в колени, и разглядывает пальцы, темные от въевшегося битума. Папа откашливается и наклоняется вперед.

– Судья, Лори, а могу я внести еще одно предложение?

Она вертит в пальцах ручку.

– Да?

– Последние девять месяцев Тэмсен жила с семейством Коннелли. Митчелл и Молли проявили безграничное великодушие, они разрешили ей остаться даже после того, как Ноя… не стало. Учитывая… обстоятельства… мне кажется, было бы лучше, если бы она вернулась домой, ко мне и мачехе.

Раздается скрип – это кресло судьи отъезжает назад.

– Мистер Коннелли? – спрашивает она. Я разглядываю потертости на джинсах. – У вас есть возражения?

Наступает долгое, мучительное молчание. Митч чешет локоть.

– Нет, – наконец произносит он. – Если всех это устраивает, пусть так и будет.

– Хорошо, – говорит судья, встает и протягивает Джеральду стопку скрепленных листов. – Я рассчитываю, что этот договор о правилах поведения подпишут и ваша клиентка, и ее законный опекун, и документ будет у меня на столе к концу рабочего дня.

Джеральд кивает, а судья Фейнголд снимает мантию с крючка и надевает ее. Я смотрю, как темная тяжелая ткань обвивает ее ноги.

– Была рада видеть вас всех. – Судья кивает и поворачивается ко мне. – Тэмсен, – она берется за ручку двери, – я искренне надеюсь, что больше тебя здесь не увижу.

Глава седьмая

Папа и Джулиет настаивают, что они сами отвезут меня обратно в дом Ноя. Сегодня понедельник, но оба взяли отгул – думаю, чтобы помочь мне переехать и обустроиться. Вещей у меня не очень-то много – вся разнокалиберная мебель, которой мы пользовались, принадлежала Ною, он перетащил ее из подвала родительского дома, – так что втроем, да еще с Митчем, мы справляемся довольно быстро.

Последнюю поездку мне предстоит совершить одной в минивэне Джулиет. Я увожу с собой коробку всяких мелочей: фотографии в рамках ручной работы, непарные сережки, старые блокноты и журналы. Пролистываю один из блокнотов и съеживаюсь, когда вижу страницы с перечеркнутыми крест-накрест текстами песен. Я никогда не показывала Ною эту слащавую муть, потому что знала: он сделает вид, будто ему нравится. Есть еще записи, которые я делала в Пенсильвании по вечерам после его концертов. Когда ребята развлекались или Ной спал (во время поездок он умудрялся засыпать в любом положении), я записывала свои впечатления о других группах. Что мне понравилось, что нет, рассуждения о важности живой музыки в цифровую эру, и все в таком роде. Эти записи я Ною тоже не показывала. Я вообще никому их не показывала. Я всегда считала, что делаю их для себя, просто потому, что в голове крутится слишком много идей. Сейчас я бросаю блокнот в коробку и волоку ее вниз.

По дороге к машине я вижу, как Молли склоняется над побитым морозом кустом гортензии. На свекрови коричневая парусиновая куртка Митча и тренировочные штаны, заправленные в отороченные мехом сапоги. За многие недели она впервые выбралась из дома.

– Вот, последнее, – говорю я, осторожно закрывая коробку.

Молли поднимает взгляд от поломанных веток и улыбается.

– Удивительно, правда? – говорит она, глядя куда-то сквозь меня – я могу лишь смутно представить эту мрачную даль. Она отламывает ветку и выставляет ее перед собой. – Ты думаешь, что они погибли. Думаешь, уже не вернутся. А они каждый год возвращаются.

Молли была – и осталась – ландшафтным архитектором, и время от времени полуденные грезы уносят ее в мир садоводства.

– До свидания, Молли, – говорю я, обнимая свекровь. Я стараюсь не вспоминать ту открытую, радушную женщину, которую когда-то знала, ту, которая однажды, после нашей с Ноем первой ночи, застала меня у него в ванной и тут же пригласила на завтрак. Ной иногда заговаривал о том, что прежде «бывали плохие времена», когда его мама еще пила, но мне всегда казалось, что он вспоминает кого-то другого. Теперь же я вижу, с какой легкостью можно скользнуть в недосягаемое, особенно когда нет веских причин выбираться обратно.

– Тэм, подожди. – Я слышу, как открывается дверь на террасе и меня окликает Митч. Он бежит ко мне от дома и, остановившись возле машины, обхватывает себя руками, чтобы не замерзнуть. – Ты все забрала?

– Наверное. – Я киваю.

К горлу подступают рыдания, и я стараюсь думать о чем угодно, только не о том, что происходит. Это не прощание. Это не я уезжаю от людей, которые с первой минуты знакомства приняли меня как с члена семьи.

– Не забывай нас, ладно? – Митч берет меня сначала за одну руку, потом за другую, как будто хочет притянуть меня к себе. Но вместо этого мы просто стоим у машины, а Молли бродит по заснувшему на зиму саду и беседует с растениями.

– Имей в виду, здесь все еще твой дом, – говорит мне Митч, когда я сажусь в машину и опускаю стекло. – Я закончу отделку, и он твой. Как только будешь готова. Когда решишь двигаться вперед. Хорошо?

Митч барабанит пальцами по крыше машины и грустно, с надеждой улыбается мне. Я киваю.

– Хорошо, – говорю я. – Спасибо. За все. Митч салютует мне, когда я выезжаю на улицу, и я почему-то жду, пока его силуэт в зеркале заднего вида не станет смутным пятном, и только тогда даю волю слезам.

* * * * *

На следующее утро папа по дороге на работу отвозит меня в школу. Он даже не предлагает мне ехать на автобусе, потому что, вероятно, не верит, что я доеду. Если честно, у меня нет сил думать о побеге. Будто ничто на свете теперь не стоит неприятностей. Я очень далека от той Тэм, которая забралась в чужой дом, – кажется, будто ее высосали из меня и оставили лишь заторможенную, неуклюжую оболочку.

Вместо того чтобы высадить меня на парковке, как это делает большинство родителей, папа подъезжает прямо к широко распахнутым двойным дверям. Это не нравится вставшим за нами автобусам. Папа сознательно игнорирует их гудки. Я подумываю о том, чтобы предложить другое место для встречи после уроков, однако решаю, что нечего париться из-за такой ерунды.

– Развлекайся, – без особого энтузиазма напутствует он меня, прежде чем неторопливо тронуть машину с места. – До вечера.

Я несколько секунд стою на тротуаре, а потом из автобусов высыпает ребятня, и меня поглощает толпа в наушниках и с ранцами за спиной, шаркающая кроссовками и уггами.

Еще рано. Я не захожу внутрь, а поворачиваю за угол и направляюсь к пустующему клочку газона за столовой. Вероятно, когда-то здесь предполагалось устроить летнюю веранду, сейчас же это жалкая, почти облысевшая лужайка, усыпанная окурками и заставленная грязной пластмассовой мебелью.

Я пристраиваюсь на влажном углу шаткого стола и достаю свой телефон. Просматриваю старые сообщения от Ноя в надежде отгородиться от характерной утренней суеты в стенах столовой и избежать необходимости с кем-то общаться. Последнее время я практически ни с кем не разговаривала, поэтому и не нервничала, сейчас же вдруг начала дергаться. Я чувствую себя так, будто все забыла. Как вести себя в школе, как быстро переходить из кабинета в кабинет, как узнавать, куда идти. Раньше это было так же естественно, как дышать, а сейчас я ощущаю себя учеником по обмену, пришельцем с другой планеты, где обучение происходит исключительно на дому.

Раньше я любила школу. Не знаю точно, когда мое отношение стало меняться, но в начале прошлого года я словно остыла. Как раз в то время, когда нужно было начинать «вкалывать». Думать о поступлении в колледж, участвовать в работе всяких комитетов, в благотворительных акциях и все в таком роде. Все указывало на то, что я пойду по стезе дальнейшего изучения английского, поступлю в гуманитарный вуз где-нибудь в Мэне, или в Вермонте, или на северо-западном побережье Тихого океана. Но вдруг курс изменился. Мне стало плевать на колледж. Меня заботило только одно: вырваться отсюда.

Тем более что к тому моменту Ной уже школу закончил. Я тогда думала лишь о том, чтобы быть с ним. Целыми днями, изо дня в день. Однако я бросила школу не из-за Ноя. И то, что он музыкант, не имело к этому никакого отношения. Просто в душе я уже давно была далеко.

Я чувствую, что у меня джинсы на заднице намокли, и одергиваю рубашку Ноя. У входа теперь затишье. Я незаметно проскальзываю в дверь. Из столовой доносится неистовый и почти осязаемый гул. Я иду по длинному коридору к кабинету директора.

Мисс Келли на месте нет. Я оглядываю доску объявлений позади ее стола. Разноцветные постеры сообщают о музыкальных прослушиваниях, о пробах для набора в команду по плаванию и о весеннем бале. (Тема этого года – «Великий Гэтсби»). В задней комнате ворчит копировальный аппарат. В мою сторону степенно идет женщина, которую я вижу впервые. Она отодвигает серое вращающееся кресло и аккуратно усаживается за стол мисс Келли.

– Да? – спрашивает она. Голос у нее хрупкий и переливчатый. – Чем я могу тебе помочь?

У нее на голове берет, сдвинутый набок, она немолода и чем-то раздражена. Называюсь, и она говорит, что мистер Петерсон ждет меня в кабинете. Я удивлена, и мне немного грустно от того, что мисс Келли, прежняя секретарша, уволилась. Она всегда мне нравилась – в основном, потому, что всегда сквозь пальцы смотрела на кучу фальшивых медицинских справок и талончиков об освобождении от занятий, которыми я в буквальном смысле заваливала ее загроможденный бумагами стол.

Поразмыслив немного, я понимаю, что ее увольнение меня совсем не удивляет.

Мистер Петерсон – школьный психолог, а еще инструктор по строительным профессиям и тренер по теннису. Стучу в открытую дверь, и он жестом предлагает мне войти. Он начинает с объяснения сути блокового расписания. Новшество введено только с этого года, и если судить по многословию и ожесточенному тону директора, педсостав, очевидно, принял идею абсолютно без энтузиазма.

– Я имею в виду, что, по существу, речь идет просто об уроках, которые длятся в два раза дольше, а проводятся вполовину реже, – говорит он, расхаживая перед окном с видом на школьную парковку, не прекращая подбрасывать и с громким «чпок» ловить теннисный мячик.

Мистер Петерсон думает, что сидеть – вредно, поэтому в кабинете нет стульев. Пока он расхаживает, я переминаюсь с ноги на ногу у двери и тереблю пуговицу на рукаве рубашки. С плеча у меня свисает холщовая сумка – сегодня утром я в последний момент запихала в нее старую тетрадь, чтобы на уроке можно было сделать вид, будто я пишу.

– Я распечатал для тебя расписание занятий, а также даты выпускных тестов и консультаций. Мы решили, что разумно будет, если ты сначала нагонишь то, что пропустила, а потом мы обсудим летние курсы. – Он протягивает мне стопку скрепленных листков, еще теплых от принтера, и прекращает расхаживать. Морщится и чешет затылок мячиком. – А еще, гм, знаешь ли, если тебе нужно будет о чем-то поговорить… ну, в смысле, про твоего приятеля… про случившееся… ну, ты понимаешь…

В этом месте я, по идее, должна бы кивнуть, или поблагодарить его, или хотя бы откашляться – в общем, сделать что-то, чтобы избавить его от необходимости заканчивать предложение. Но вместе этого я просто смотрю на него.

– Итак, – наконец говорит он. – Да. Мы договорились? – Он подбрасывает мячик и ловит его за спиной.

– Договорились, – вздыхаю я и кладу бумаги в сумку, даже не посмотрев, что там.

* * * * *

Остальную часть дня я, как и обещала, сижу на сдвоенных уроках. А еще все время делаю вид, будто не замечаю, как меняется атмосфера, когда я захожу в класс. Все вокруг леденеет. Народ либо замолкает, либо понижает голос. Одни вертятся около меня, ловят мой взгляд, запинаясь, что-то бормочут и повторяют одно и то же. Другие шарахаются от меня и, переговариваясь друг с другом, произносят «Ной» так, будто были с ним знакомы.

На настоящем общении настаивают именно те, кого я предпочла бы не замечать. Например, Аддисон и Ава, две девчонки с блестящими волосами, – я пять минут тусовалась с ними в начале девятого класса. Аддисон ловит меня по время обеда, в длинной очереди к кассе. Я с деланной сосредоточенностью смотрю на развешанные на колоннах разноцветные постеры, призывающие меня есть местные продукты и рекламирующие сегодняшнее меню: «куриные пальчики», приготовленные из филе свободно выгуливаемых кур, и суп из сезонных овощей. Аддисон просовывает руку мне под локоть, я чувствую, что позади меня топчется Ава. Каждая из девиц весит едва килограммов сорок, но я чувствую себя загнанной в угол.

Глубоко дышу и фокусирую взгляд на одной из буфетчиц, которая как раз наполняет контейнер яблочным пюре.

– Мы так рады, что с тобой все нормально, – с заговорщицким видом шепчет Аддисон где-то возле моей щеки. Она выше Авы, и у нее очень короткая челка, такое впечатление, будто она стрижет ее каждое утро. Аву я все еще не вижу, но представляю, как та кивает, – она всегда кивает, когда Аддисон говорит. – Я не в смысле, что все так уж норм. А в том, что ты здесь. И мы этому рады. Просто не представляю…

Ава встает в очередь впереди меня и хватает с витрины пакет чипсов из печеной картошки.

– И я не представляю, – соглашается она и кивает.

– Такое дерьмо не должно случаться. – Аддисон качает головой, и мы медленно продвигаемся к раздаче, где в стеклянной витрине стоят горячие блюда. – Понимаешь?

Я сглатываю и деликатно освобождаюсь из ее цепкой хватки.

– Да, – с трудом выговариваю я. – Понимаю.

– Если тебе что-то нужно, – говорит Аддисон, – ну, в смысле, что угодно. К примеру, если тебе надо выговориться, или просто потусоваться, или еще что-то…

– Что угодно, – вторит ей Ава.

Я тупо таращусь на носки их ботинок – у Авы они ковбойские, из потертой замши, а у Аддисон черные, байкерские. Я пытаюсь представить, каково это – тусоваться дома у одной из них. Вряд ли так уж ужасно. Ава живет недалеко от родителей Ноя, от ее дома тропинка ведет прямо к бухте. Мы бы пошли гулять, выкурили бы по сигаретке, они бы засыпали меня вопросами и рассказали бы, что говорят другие. Уверена, они были бы со мной очень милы. Почти по-дружески. Только мы не друзья. У нас нет ничего общего. И никто в этом не виноват. Так получилось.

– Спасибо, – говорю я.

Подходит моя очередь, и я покупаю батончик с мюсли и бутылочку смузи «Одвалла» и иду со всем этим по длинному коридору к «Семейному центру». «Семейный центр» – это детский сад, где воспитателями работают студенты педагогических факультетов. В те дни, когда я в обед не сбегала на свидания с Ноем, я ела именно здесь. Я уверяла себя, что мне здесь нравятся банкетки, они мягче, чем жесткие икеевские стулья в столовой. Но, думаю, среди детских воплей и музыки, льющейся из игровых приставок для малолетних, я просто не чувствовала бы себя такой одинокой.

Последний на этот день идиотский урок – общественные науки для старшеклассников. Это не урок, а насмешка, что-то вроде смеси из азов поведенческой психологии с игрой «Правда или вызов». Играть в которую мы будем целый семестр. Последние двадцать семь лет этот предмет ведет мистер Олден, рыхлый дядька с козлиной бородкой. Он кратко и без надобности извещает класс о моем омрачающем жизнь присутствии и вручает мне тяжелую книгу в голубой мягкой обложке с огромными красными буквами: «Эмоциональная зрелость». На доске он пишет слова «сострадание» и «сопереживание» и просит Леона Бакнелла, капитана команды по борьбе, меньше всех в классе склонного к проявлению каких-либо чувств, объяснить разницу.

Мой взгляд утыкается в затылок Лулы Би. Она пришла чуть позже, одарила меня фирменной полуусмешкой-полуулыбкой и плюхнулась на большую подушку возле стола мистера Олдена. В классе общественных наук нет парт, только огромный круг из кресел и подушек – вероятно, чтобы создать интимную атмосферу и заставить нас забыть, что нам ставят оценки.

Прямые как палки волосы Лулы выкрашены в темно-малиновый цвет, только краска уже успела поблекнуть и у корней стать бледно-оранжевой. Когда-то нас часто принимали за сестер – у обеих были пушистые светлые волосы и по паре косичек с одинаковыми бантиками.

Я слушаю вполуха, как Джи-Джи Вонг объясняет Леону и всем остальным, почему сопереживание является самым ярким эмоциональным откликом. Наблюдаю за мистером Олденом, который сидит в своем вращающемся кресле, положив ноги на подоконник. У него на коленях стоит контейнер с нарезанной мускусной дыней, и он время от времени выуживает оттуда кусочек и кладет в рот.

Меня вдруг наполняет некая темная бурлящая энергия, будто заменили батарейку или в спину мне вставили ключик и завели пружину. Все это, все, что я делала за сегодняшний день, кажется абсолютно оторванным от реальности. Не от моей реальности, а от реального мира, места по ту сторону этих бетонных стен, где у людей есть свобода воли и ответственность, а в груди бьются живые сердца. Ощущение такое, будто меня затянуло в водоворот взятых с потолка расписаний и заданий, туда, где некоторые из нас существуют исключительно для того, чтобы рассказывать остальным, что и как читать.

Я ерзаю, пытаясь устроиться поудобнее, но у меня от долгого сидения затекли ноги, а голова раскалывается. Открываю учебник, чтобы занять себя чем-нибудь безобидным, но текст расплывается, от одного его вида меня начинает тошнить. Мне не хватает воздуха. Настоящего воздуха, а не той кондиционированной, насыщенной кислородом дряни, которая ежедневно циркулирует в легких сотен человек, вдыхается и выдыхается в процессе разговоров и только усиливает коварную, размывающую мозги скуку.

Прежде чем я успеваю вразумить свои ноги, они несут меня прочь из круга. Задеваю плечом колонну с постером. На нем – похожий на пропойцу Альберт Эйнштейн и дурацкая цитата о силе тяготения и о влюбленных, слова, которых, я уверена, он никогда не произносил. Я с силой толкаю дверь. Сдерживая дыхание, спешу по коридору, и ботинки на каждом шаге с громким чавканьем отлипают от давно не мытого пола. Я открываю первую попавшуюся дверь и оказываюсь на сырой лестнице, которая ведет вниз, к туалетам и пожарному выходу.

Небо скрыто плотными облаками, за которыми прячется солнце, но дневной свет куда лучше вызывающего припадки флюоресцентного мерцания в кабинете Олдена. Я нахожу укромный уголок на стадионе, позади тренерской – здесь я спокойно дождусь звонка и увижу, как подъедет Джулиет.

– И все?

Ветер, резкий и колкий, приносит с парковки чей-то голос. Прищурившись, вижу, как ко мне на велосипеде с широкими шинами едет Лула Би. Велосипед облеплен наклейками со свирепого вида панк-группами конца восьмидесятых.

На губах у Лулы кроваво-красная помада, глаза жирно подведены угольно-черным. Иногда мне трудно соотнести ее с той маленькой девочкой, которую я когда-то знала. Пока она подъезжает, я пытаюсь вспомнить, когда в последний раз мы с ней нормально общались. Уверена, что это было в восьмом классе, сразу после того, как я начала официально встречаться с Ноем. Но до того, как она покрасила волосы и сделала себе татуировки. В те времена Лула была робким ребенком со стрижкой «под горшок», она носила свитера домашней вязки, и у нее вечно текло из носа.

В детстве мы с ней всегда были вместе, даже после того, как разъехались: папа тогда начал строить дом поближе к городу, а родители Лулы перебрались вглубь острова, на ферму, и там мы с Лулой проводили много времени, дразня поросят или совершенствуя курятник: надстраивали из веточек новые уровни с потайными комнатами. У меня дома мы катались на велосипеде и пробирались тайными тропами на берег, где играли в археологов – охотились за наконечниками для стрел и акульими зубами, реликвиями первобытного прошлого.

Но все изменилось, когда я начала встречаться с Ноем. После уроков, вместо того чтобы на автобусе ехать к Луле, я шла к зданию старшей школы и ждала, когда закончатся уроки у Ноя. По выходным ездила на велосипеде туда, где собиралась группа (обычно у кого-нибудь в гараже). Я все же старалась видеться с Лулой, когда появлялась возможность, но домашняя живность и археологические находки почему-то вдруг перестали меня интересовать. Как будто я через потайной ход пробралась в другую вселенную, а прежняя потеряла для меня всякий смысл.

И вот сейчас я сижу, разинув рот, и таращусь на Лулу, которая тормозит на границе между травой и тротуаром. «И все?» У меня в голове эхом отдаются ее слова.

– В каком смысле? – спрашиваю я.

– Один день, и тебе уже невмоготу? – Лула собирает волосы в неряшливый узел, и я вижу две бритых полоски по обе стороны головы и длинную вереницу «гвоздиков» в виде костей, поблескивающих по краю ушной раковины. – Уж больно все это мелодраматично.

Я разглядываю хрупкие пуговицы на ее черном тренче, перевожу взгляд на неопрятные шнурки винтажных «док-мартенсов».

– Пусть так, – бормочу я.

Лула сжимает рукоятки ручного тормоза, и под широкими рукавами тренча видно, как напрягаются мышцы ее предплечий. Лула всегда была крепкой и маленькой. Есть фотография, на которой нам обеим лет по пять-шесть, и Лула держит меня на коленях, как куклу, хотя я тогда была на целую голову выше нее.

Холодный ветер теребит ворот моей рубашки, и я поплотнее запахиваю полы.

– Я что-то пропустила? – спрашиваю я. Лула перекидывает вперед рюкзак, черный и с приклеенной к ткани огромной, от верха до низа, металлической Х, и расстегивает «молнию» на кармане. Достает сложенный вчетверо лист бумаги.

– Это групповой проект, – говорит она. – Мы тоже в нем участвуем, причем в паре. Это идея Олдена: у нас обеих пары не было. Постарайся сдержать радость.

Она протягивает мне листок, и я принимаюсь разворачивать его, но она продолжает громко, лихорадочно говорить, и я замираю.

– Я тоже не в восторге, но тут нет ничего эпохального. Просто глупое исследование, общественное развитие, формирование идентичности и подобная ерунда. Все это здесь. – Она указывает на листок.

Я смотрю на напечатанный текст и вижу всякие «исследования основ жизни современного подростка» и наказ «Мысли нестандартно!» в самом низу.