Текст книги "Тот, кто знает"

– Знаешь, дорогая, твое чувство юмора всегда было тупым, а уж проявлять его в такое время по меньшей мере неуместно.

– В какое «такое» время?

– Папа только что умер. Как ты можешь шутить?

– Знаешь, дорогая, – невольно передразнила сестру Наташа, – папа умер не только что, а шесть дней назад. Если ты забыла, то хочу тебе напомнить, что умирал он почти год, и врачи ничего от нас не скрывали, так что мы с мамой не питали никаких иллюзий. Мы давно приготовились к тому, что его скоро не будет с нами. Так что я, в отличие от тебя, дорогая, его смерть уже много месяцев назад пережила, когда только узнала, какой ему поставили диагноз.

– Ты что, упрекаешь меня в том, что я не бросила свою семью и не примчалась сюда ухаживать за папой?

– Ну что ты, нет, конечно, – мягко сказала Наташа.

– У меня маленький ребенок…

– У меня тоже, даже двое. И при этом муж живет в другом городе.

– Но тебе мама помогает, и потом, ты живешь в коммунальной квартире, тебе всегда есть на кого оставить детей. А у меня муж – инвалид второй группы, он мне не помощник, я все сама, все сама!

– Люся, давай не будем заниматься подсчетами и выяснять, у кого из нас двоих жизнь легче. Когда ты выходила замуж за инвалида второй группы и в сорок один год рожала первого ребенка, ты знала, на что идешь. Ты сама сделала свой выбор, насильно тебя никто не тянул.

– А ты стала злой, – неодобрительно заметила Люся. – Злой и недоброжелательной. Откуда в тебе это?

– Я стала взрослой. Просто ты слишком давно меня не видела. Я не могла всю жизнь оставаться маленькой девочкой, восхищенно заглядывающей тебе в глаза.

– Вероятно, теперь ты рассчитываешь, что сможешь смотреть на меня сверху вниз? – с прежним высокомерием спросила Люся.

– Что ты, дорогая, так далеко даже моя фантазия не заходит.

– Послушай, почему ты меня так не любишь?

Наташа вздрогнула и недоверчиво посмотрела на сестру. Неужели в ее голове могла зародиться мысль о том, что ее кто-то не любит? Невероятно! И это с ее-то самооценкой!

– Я тебя люблю. Не выдумывай, – равнодушно ответила она.

– Ты всегда мне завидовала. Я была старше и красивее, и ты пыталась прилепиться ко мне, ходила за мной хвостом и приставала, чтобы я взяла тебя с собой. Тебе даже в голову не приходило, что при такой огромной разнице в возрасте у нас с тобой не могло быть ничего общего. Ты совершенно не умела чувствовать дистанцию, ты относилась к взрослым как к своим ровесникам и не понимала, что им с тобой скучно, что ты им мешаешь. Это старая дура Бэлла тебя испортила, внушила тебе, что ты, шмакодявка, можешь быть интересна взрослому человеку. Неужели ты не понимаешь до сих пор, зачем она это делала?

– Не смей так говорить о Бэллочке! – вспыхнула Наташа. – Она добрый, умный, чудесный человек. Если бы не она и не Марик, неизвестно, что бы со мной стало. Только благодаря им я чего-то достигла.

– Ой господи, да чего ты достигла-то?! Замуж выскочила в двадцать три года? Детей нарожала? Так это ты и без Бэллы сумела бы. А еще что? Твоя ненаглядная Бэлла спала и видела втереться в нашу семью, чтобы женить на мне своего сына. Потому и тебя приваживала. А ты небось решила, что она к тебе искренне привязана?

Наташе стало тошно. Впервые за двадцать девять лет жизни она усомнилась в уме своей старшей сестры, которая на протяжении многих лет была ее кумиром, вознесенным на недосягаемую высоту. Боже мой, и эти мерзкие слова произносит принцесса из бело-золотой башни! Да нет же, эти слова говорит стареющая женщина, просидевшая в девках почти до сорока лет в ожидании прекрасного принца, так и не дождавшаяся и вышедшая замуж от полного отчаяния за художника-оформителя из другого города, инвалида второй группы с тяжелым заболеванием сердца. Это говорит бывшая красавица, лелеявшая свою красоту, но угробившая свое очарование в борьбе за признание собственной неординарности. Она искренне верила в то, что ей предназначена другая судьба, отличная от судеб всех остальных людей, живущих рядом, и до сих пор не может смириться с тем, что ожидания не оправдались. И не дает ей покоя мысль о том, что Марик, которым она пренебрегла и которого демонстративно не замечала, теперь живет в благополучной сытой Америке, а она покупает мясо и масло по талонам, выстаивает многочасовые очереди в магазинах в попытках купить детскую одежду и выслушивает от своего супруга длинные жалобы на несправедливую жизнь, которая не дает развернуться его таланту живописца. И не может она смириться с тем, что ее младшая сестра, глупая и некрасивая, так рано и удачно вышла замуж, не за пьяницу и бездельника, а за подводника с высокой зарплатой. Эта шмакодявка украла у Люси ее успех, ее счастливую семейную жизнь в Москве!

Наташа смотрела на темный силуэт сестры на фоне светло-серого вечернего неба, разрывалась между отвращением и жалостью и думала о том, что Люся стала похожа на старую ворону. Да, именно так. Не сказочная принцесса в башне из слоновой кости, а старая ворона на старом высохшем дереве.

В тот же вечер, когда Галина Васильевна и Люся улеглись спать, Наташа открыла верхнюю из сложенных на столе папок и принялась читать. Все оказалось даже хуже, чем она предполагала. Нудные, растянутые и бесформенные, как многократно стиранные свитера из плохой шерсти, истории про молодых людей середины шестидесятых. Они все, как один, тонко чувствуют поэзию Евтушенко, Окуджавы и Ахмадулиной, тайком переписывают с магнитофона на магнитофон песни Галича, собираются большими компаниями, бредят романтикой целины, тайги и профессии геолога и то и дело впадают в глубочайшую депрессию оттого, что их никто не понимает. У всех героев родители – косные и глупые, с устаревшими взглядами, не приемлющие современную, отходящую от «сталинско-советских» нормативов культуру, боящиеся открытости и искренности и постоянно конфликтующие на пустом месте со своими взрослыми детьми. И разумеется, в каждом произведении, будь то роман, повесть или рассказ, в центре повествования стоит главная героиня, до мельчайших деталей похожая на Люсю. В нее все влюбляются, а она всех отвергает, ибо не находит среди своего окружения единственного достойного себя. В конце героиня пытается покончить с собой, потому что не в состоянии больше жить рядом с людьми, которые не понимают ее утонченную душу, но ее спасают, и в этот момент появляется ОН – известный литератор (художник, музыкант, режиссер), случайно оказавшийся либо на месте суицида, либо в больнице, куда «Скорая» привозит неудавшуюся самоубийцу. Разумеется, сей прекрасный принц немедленно очаровывается всеми скрытыми и явными достоинствами героини и предлагает ей руку и сердце. Она долго мучается, потому что боится благополучной и успешной жизни, которая непременно должна привести к полному обуржуазиванию и сытому самодовольству, но потом находит некоторый баланс между сохранением прежних пристрастий и возможностью раскрыть и полностью реализовать свои недюжинные таланты. Бегло просматривая страницу за страницей, Наташа отчетливо понимала, что в каждом произведении Люся воплощала свои мечты и придумывала ту жизнь, которой хотела бы жить, но которая у нее не получилась. И не потому, что сама Люся недостаточно хороша, а потому что так и не нашлось того единственного, кто смог бы увидеть и оценить всю глубину ее тонкой и неординарной души. Такого человека просто нет в той стране, в которой вынуждена проживать свою жизнь необыкновенная и прекрасная девушка Людмила Казанцева. Именно это и является причиной ее жизненных неудач, ибо в своих достоинствах Люся, что очевидно, ни секунды не сомневается. Одним словом, читать все это было скучно, и Наташа ясно видела, что ни хорошего сценария, ни тем более хорошего фильма из такого материала не сделаешь. И вообще, сегодня, в 1984 году, мало кому могут быть интересны молодые люди середины шестидесятых.

Но что сказать Люсе? И как сказать? Жестко и открыто, не стесняясь и не выбирая выражений? Ведь Люся не постеснялась назвать Наташу бездарностью, так почему теперь Наташа должна стесняться сказать сестре то же самое? Или пощадить ее самолюбие, сказать, что ее повести и романы представляют несомненный интерес для экранизации, и тем самым дать Люсе и повод, и право продолжать считать себя умной и талантливой, щедро и бескорыстно жертвующей изрядную долю своей одаренности глупой и неудачливой младшей сестре? А может, все-таки сказать правду и тем самым вызвать на себя поток обвинений в зависти и в непонимании настоящей литературы?

На часах уже половина пятого утра. Часа через три Люся проснется и первым делом спросит у Наташи, прочла ли она хотя бы одну повесть. И нужно будет что-то отвечать. Но можно, в конце концов, сказать, что не прочла ни страницы, потому что устала и заснула. Это, конечно, выход, хотя на самом деле это лишь небольшая отсрочка, ведь Люся пробудет здесь еще неделю и непременно потребует, чтобы Наташа прочла рукописи.

Сна не было, и Наташа, накинув халатик, пошла на кухню, чтобы сделать себе чай. Едва успела она зажечь газ, как по коридору зашаркали старческие неуверенные шаги – Полина Михайловна. Наташа слишком давно и хорошо знала свою соседку, чтобы хоть секунду сомневаться: Полина хочет опохмелиться, у самой нечем, а будить соседей ночью совесть все-таки не позволяет. Три дня назад пожилая женщина от души выпила на поминках Александра Ивановича и потом периодически заглядывала к Казанцевым с разговорами о том, что на второй день нужно непременно помянуть, чтобы «покойнику легче лежалось», на третий – чтобы он не держал зла на тех, кто остался, и так далее. Все понимали, что старуха просто хочет выпить, молча наливали ей и подносили нехитрую закуску, не обращая внимания на выражение крайнего негодования на сухом Люсином лице.

– Чего не спишь-то? – послышался у Наташи за спиной сиплый голос.

– Не спится, Полина Михайловна, вот чайку хочу выпить.

– От бессонницы не чай надо пить. Другие средства есть, получше.

– Ну так я вам другого и налью, – вяло улыбнулась Наташа, доставая из холодильника початую бутылку «Пшеничной» – спасибо все тому же Славе Брагину, и с похоронами помог, и с продуктами для поминок. И жене его Рите спасибо огромное, в день похорон в семь утра примчалась, весь стол на себя взяла, а ведь труд немалый – на сорок с лишним человек наготовить. Конечно, она не одна была, ей еще две женщины помогали – подруги Галины Васильевны, но ведь они уже немолодые, за семьдесят, без Риты не справились бы.

Полина Михайловна с шумным всхлебом опрокинула в себя стопку водки и потянулась к открытой банке соленых огурцов, предусмотрительно выставленной Наташей из холодильника.

– Светлая память. Хороший был мужик Александр Иваныч. И ты хорошая баба, Наташка, душевная. А вот Люська ваша – стерва. И морда у ней злющая.

– Она не стерва, Полина Михайловна. Она несчастная. От Иринки ничего не слышно?

– А чего от нее может быть слышно? В деревне телефонов нету, в район не наездишься. Не бойся, не пропадет твоя Иринка, в деревне за ней пригляд хороший, там Колькина родня ее в ежовых рукавицах держать будет. У них не забалуешь.

– Ну дай-то бог.

Каждое лето Иринку отправляли на Урал, где в деревне жили родственники Николая. Сам Николай, отсидев положенное, к жене и дочери не вернулся, затерялся где-то, однако его тетка, к которой Иринку возили с малолетства, к девочке привязалась и с радостью ждала ее, не обращая внимания на семейные проблемы племянника. Да и Иринка ездила туда с удовольствием, за много лет она подружилась со своими деревенскими ровесниками и прекрасно проводила с ними время.

– Уж не знаю, чего там кому бог дает, – Полина Михайловна сочно хрустнула огурцом, – а только не нам. Ириночку осиротинил, сперва отца посадили, потом мать убили. За что, спрашивается? За какие такие грехи дите малое наказал? У тебя вот тоже отец помер, а ведь жить бы да жить еще Александру Иванычу, светлая ему память. Только эта живет, как сыр в масле катается. Вот ты мне скажи, отчего такая несправедливость? Почему этой все, а мы страдать должны?

«Этой» Полина Михайловна упорно называла Бэллу Львовну. Несколько лет назад в пьяном запале она не уследила за своим рвущимся наружу антисемитизмом и произнесла – как выплюнула: «эта жидовка». Последовавшая за этим сцена надолго отпечаталась в дырявой памяти старенькой пьянчужки. Обычно строго-красивое Наташино лицо перекосилось от отвращения и брезгливости, а голос невольно сорвался на визг. Казалось, еще секунда – и она оторвет старухе голову. С тех пор Полина Михайловна за собой старалась следить и, произнося первое слово «эта», второе молча проглатывала.

– Как вам не стыдно, Полина Михайловна, – с упреком произнесла Наташа. – Бэлла Львовна сына потеряла.

– Как же, потеряла она, – проворчала старуха. – Жив-здоров, в Америке своей баклуши бьет, а мы тут в нищете должны…

– Перестаньте. – Наташа поморщилась, убрала в холодильник бутылку водки и банку с огурцами, выключила газ под закипевшим чайником, налила в чашку заварку. – Если бы Марик остался здесь, вам богатства бы не прибавилось. Ваша нищета – не его вина. А для Бэллы Львовны он все равно что умер, ведь она никогда его не увидит. Понимаете? Никогда не увидит.

– Ох, добрая ты, Наташка, всех жалеешь, обо всех заботишься. Только тебя одну никто не пожалеет, никто о тебе не позаботится, – запричитала Полина, стараясь уйти от опасной темы: она заметила, как недобрым огнем сверкнули Наташины глаза.

– У меня муж есть, он обо мне заботится. И пожалеет, если нужно будет.

– Да где он, этот твой муж-то?

– Под Мурманском, в Западной Лице.

– То-то, что в Лице этой, а не в Москве. Чего ж тестя хоронить не приехал? Бросил тебя одну на все про все.

– Он в плавании, я же вам говорила.

– Знаем мы эти плавания. А ты проверяла? Сказать-то все, что угодно, можно, а на самом деле как оно? Доверчивая ты, Наташка, тебя каждый вокруг пальца обвесть может. Нельзя людям верить без оглядки, они как твою веру почуют – так моментом на шею сядут. Ты меня послушай, я плохого не посоветую. Осторожнее надо быть.

Этот разговор Полина заводила уже не в первый раз, тема Наташиной безоглядной доверчивости и всеобъемлющей доброты, заставлявшей молодую соседку всем помогать и обо всех заботиться, была излюбленной у Иринкиной бабки-алкоголички. Наташа не пыталась ни спорить со старухой, ни переубеждать ее в чем бы то ни было, она прекрасно понимала, что главной целью этих «задушевных» бесед было внедрение в Наташино сознание мысли о том, что надо бы о них, то есть о Полине и ее внучке, заботиться получше, иными словами, не ограничиваться продуктами и одеждой для девочки, но и бабушке подбрасывать «на лекарства». Намеки Наташа пропускала мимо ушей, ибо знала, что «лекарство» у Полины всегда только одно – спиртное.

Наташа уселась на табуретку в уголке между холодильником и кухонным столом, обхватила пальцами обеих рук большую чашку с горячим чаем и устало прикрыла глаза. Полина надоела ей смертельно, и не только в эту их предутреннюю встречу, а вообще. Но приходится держать себя в руках хотя бы ради Иринки. Не дело это, если девочке придется жить рядом с постоянно конфликтующими бабушкой и соседкой. Полина продолжала что-то бубнить о том, как бедненькую Наташу обманывают все, кому не лень, и в первую очередь ее муж, а Наташа вспоминала, как точно так же много лет назад сидела на кухне, в этом самом уголке, и ждала звонка Вадима…

* * *

…Летом семьдесят четвертого года Инка уговорила Наташу поехать в Ленинград.

– Ты же белых ночей ни разу в жизни не видела! – округляя глаза, говорила лучшая подруга. – И вообще, Ленинград – это что-то! Это невозможно рассказать, это надо увидеть и самой почувствовать.

Поехать очень хотелось, но было боязно.

– А где мы будем жить? – осторожно спрашивала Наташа, понимая, что в гостиницу они устроиться не смогут.

– У кого-нибудь из команды, – беспечно махнула рукой Инка. – Летом у многих хаты пустые.

– Команда? – непонимающе спросила Наташа. – Что это?

– Ой, ну это долго объяснять, приедем – сама увидишь.

Наташа не заставила себя долго уговаривать, она давно мечтала посмотреть Северную столицу. Дорога обошлась совсем недорого, билеты на дневной поезд стоили всего 9 рублей, а им как студенткам полагалась скидка. Выйдя из здания Московского вокзала, Инка повела Наташу по Невскому проспекту.

– А куда мы идем? – полюбопытствовала Наташа.

– В «Сайгон». Сейчас как раз десять вечера, обязательно кого-нибудь найдем.

– А что такое «Сайгон»? – не отставала Наташа. – Это что, общежитие, где живут вьетнамские студенты?

Инка хохотала, но ничего внятного не отвечала, ограничиваясь туманными обещаниями, что Наташа «сама увидит». «Сайгоном» оказался кафетерий на углу Невского и Владимирского проспектов. Девушки вошли внутрь, и почти сразу же раздался чей-то голос:

– О, Инка!

Раздвигая толпящихся вокруг высоких столиков посетителей, к ним двигался длинноволосый симпатичный парень в джинсах и странного вида свитере крупной вязки с неровными заплатками. Инка повисла у него на шее.

– Ты меня ждал?

– Гюрза сказала, что ты вроде сегодня должна прикатить.

– Познакомься, это Наташа, моя подруга. А это Сережа Вери Гуд.

В течение следующих пятнадцати минут Наташу напоили крепчайшим кофе, от которого у нее началось сердцебиение, и познакомили с некоторыми членами «команды», для которой кафетерий был сборным пунктом. Все они показались ей веселыми и доброжелательными, хотя общались между собой на таком жаргоне, который она не всегда понимала. И почти все имели какие-то непонятные прозвища, например, Гюрзой называли девушку с большими красивыми глазами и густыми заплетенными в косу волосами. Другую же девушку называли Гремучкой, по-видимому, за то, что рот у нее не закрывался ни на минуту, она все время что-то рассказывала и при этом постоянно сама себя перебивала собственным же смехом. Одеты они были с вызывающей небрежностью, но Наташин наметанный глаз видел, что небрежность эта, как говорится, «дорогого стоила», и рваные джинсы, и заплатанные рубашки и свитера, холщовые сумки с корявой вышивкой, а также сарафанчики, надетые поверх теплых рубашек, вовсе не свидетельствовали о бедственном материальном положении своих хозяев.

Вскоре появились еще несколько человек – трое молодых людей и две девицы, – и вся компания не спеша двинулась в сторону набережной Невы. Инка накрепко прилипла к Сереже со странным прозвищем Вери Гуд, и Наташа поняла, что это и есть тот самый парень, в которого Инка была влюблена вот уже два месяца. Они познакомились в Москве, куда Сережа с друзьями из «команды» приезжал на два дня «проветриться», и с тех пор разумная и спокойная Инка Левина совершенно потеряла голову. Двигались, разбившись на группы по два-три человека. Рядом с Наташей шел невысокий прихрамывающий парень по имени Антон, многозначительно-мрачный и немногословный. Узнав, что Наташа учится во ВГИКе, он начал, медленно цедя слова, доказывать ей, что советский кинематограф давно умер, и памятником ему должен служить фильм Тенгиза Абуладзе «Мольба»: дескать, лучше этого все равно никогда никто в нашей стране не снимет. Наташа сперва активно включилась в дискуссию, но вскоре примолкла, поняв, что Антону ее мнение вовсе не интересно, ему интересен только он сам. Да и ей, честно говоря, собеседник только мешал: она наслаждалась необычным ощущением светлого вечера, когда солнце уже зашло, а темнеть еще не начало, и одновременным знанием того, что уже почти полночь.

Прогулявшись по набережной, дошли до Михайловского замка. Из обрывков разговоров Наташа поняла, что сейчас будут репетировать какую-то пьесу. Все это было необычно и радостно волновало девушку: такой знакомый по фильмам, книгам и фотографиям и в то же время незнакомый город, белая ночь, симпатичные общительные ребята, сразу принявшие ее как свою, ночная репетиция… Пока все рассаживались, кто на камнях, кто прямо на земле, Наташа уже начала было мечтать о том, какой замечательный сценарий можно было бы сделать на этом материале, ведь перед ее глазами сейчас проходит совсем другая жизнь, неизвестная ни москвичам, ни жителям других городов, ни даже самим питерцам.

«Команда» – это особый мир, дружная веселая семья, в которой умеют ценить прекрасное и разбираются в искусстве и в которой никто никому не навязывает свое мнение и свой вкус. Затаив дыхание, она ждала начала репетиции…

И уже спустя несколько минут испытала разочарование. Пьеса оказалась претенциозной, чрезмерно «эстетской», перегруженной символами по принципу «чем непонятнее – тем лучше». Мысленно Наташа назвала ее «полухипповым декадансом». Да и не пьеса это была, а нечто вроде символа пьесы, то есть выходили персонажи и произносили тексты, но ни внутренней структуры, ни драматургии, ни развития образов в ней не просматривалось. Однако разочарование довольно быстро растаяло, уступив место обычной для Наташи восторженности: да, пьеса плохая, но разве это главное? Главное в другом: ведь есть же, есть в наше время молодежь, ищущая новые пути в искусстве и новые способы самовыражения, есть добрые и открытые ребята, которые стремятся к философским разговорам, к познанию жизни, а не к тому, чтобы выхлестать очередную бутылку в скверике или на детской площадке, а потом на радостях набить кому-нибудь морду. Об этом обязательно надо рассказать на комсомольском собрании, может быть, даже проявить инициативу и добиться, чтобы о «команде» сняли документальный фильм к очередному съезду ВЛКСМ.

Часа в четыре утра собрались расходиться по домам. Наташу вместе с Инной пригласил к себе Сережа Вери Гуд, его родители уехали в отпуск, квартира пустая.

– Слушай, это, наверное, неудобно, – зашептала Наташа, отведя подругу в сторонку.

– Ну чего неудобного-то? Он же сам зовет, хата пустая.

– Он тебя зовет. А я вам там только мешать буду. Попроси Сережу, пусть он поговорит с ребятами, может, я у кого-то другого переночую.

– Ой, ну и балда же ты, Натка! – рассмеялась Инна. – Да ты знаешь, какая у него хата? Туда хоть полк солдат приведи, никто никому мешать не будет.

Наташа плохо представляла себе такую квартиру, в которой никто никому не мешает, но, в конце концов, все бывает, ведь еще сутки назад она и «команду» не смогла бы представить, а если бы ей рассказали – не поверила бы, что такие ребята существуют.

Вери Гуд жил прямо на Невском проспекте, и, едва войдя в квартиру, Наташа ахнула: таких хором она и впрямь представить себе не могла. Огромный округлой формы холл, в который выходили двери шести комнат и из которого уходил коридор на кухню и в ванную с туалетом.

– А это точно не коммуналка? – Наташа тихонько тронула Инну за плечо. – Мы соседям не помешаем?

– Да ты что? – возмутилась Инна. – Отдельная квартира. У Сережи отец – главный режиссер театра. Какая может быть коммуналка?

Вери Гуд тем временем распахнул дверь одной из комнат и выразительно посмотрел на Наташу:

– Натка, оцени камеру. Устроит?

Она робко заглянула в комнату, не решаясь переступить порог. Старинная мебель, тяжелые портьеры, на стенах картины в золоченых багетах, огромное количество статуэток и очаровательных фарфоровых безделушек. Господи, да как же здесь спать? Сюда даже войти страшно!

– Чья это комната? – осторожно спросила Наташа.

– Сейчас ничья. Раньше была бабкина, но бабунок благополучно скончался пару лет назад, оставив свое дворянское наследие грубым потомкам. Диван видишь?

– Вижу.

– Вот и отлично. Белье в шкафу. Сортир – направо по коридору, там же ванная. Устраивайся как дома, не стесняйся.

Наташа и глазом не успела моргнуть, как Сережа и Инна скрылись в одной из соседних комнат, причем она даже не смогла точно увидеть, в какой именно. Не привыкшая к безалаберности, девушка испытывала неловкость оттого, что не успела договориться с подругой о планах на утро. Непонятно было, когда вставать, когда и что завтракать, нужно ли будить ее и Вери Гуда или следует терпеливо ждать, когда они сами соизволят выползти из своей комнаты. Можно ли уйти самой? И когда можно вернуться? Да и можно ли? Ключей у нее нет, и номера телефона в этой квартире ей тоже сообщить не удосужились.

Уснула Наташа около половины шестого, а в девять уже была на ногах. Спать не хотелось и сидеть в этой чужой квартире тоже не хотелось, ведь там, за окном, был чудесный, неповторимый, волшебный город, в который она приехала впервые в жизни и в котором ей так много хотелось посмотреть. Эрмитаж, Петродворец, Адмиралтейство, Казанский и Исаакиевский соборы, Летний сад, Петропавловская крепость, Русский музей, Александро-Невская лавра, кони Клодта на Аничковом мосту, место дуэли Пушкина на Черной речке… А вместо этого она вынуждена сидеть в четырех стенах, созерцая старинные картины и изящные статуэтки, оставшиеся от бабушки Сережи Вери Гуда, и ждать, когда он и ее подруга Инка очнутся после любовных утех.

Первый день в Ленинграде прошел бездарно. Сережа и Инка проснулись далеко за полдень, лениво слонялись по квартире, пили чай, Сережа кому-то звонил, с кем-то договаривался, постоянно повторяя девушкам:

– Сейчас один человечек придет, принесет диск (книгу, кассету, журнал, деньги), и пойдем.

«Человечек» приходил, приносил, потом Сережа снова куда-то звонил и снова просил подождать очередного визитера. Наташа безропотно ждала, не желая создавать напряжение и мешать личной жизни любимой подруги. Наконец они действительно вышли из дома, только было уже почти восемь вечера, и о посещении музеев можно было забыть. Наташа надеялась, что сможет увидеть хотя бы часть из того, о чем мечтала, ведь вечером и ночью совсем светло, но Сережа повел девушек сначала на улицу Марата, где они зашли в какую-то квартиру и отдали кому-то книгу, потом на улицу Жуковского, где в большой коммуналке на двенадцать семей жила Гремучка. У Гремучки они долго пили кофе с печеньем, после чего уже вчетвером отправились на Литейный проспект, зашли за членом «команды» по прозвищу Шеф и только потом двинулись в «Сайгон». Дальше повторилось все то же самое, что было накануне: крепкий кофе, общий треп, бесцельные прогулки по ночному городу с периодическими заходами к кому-то в гости.

Наташу охватила тоска. Она поняла, что они снова лягут лишь под утро, потом Инка с Сережей продрыхнут до середины дня, потом будут лениво слоняться по квартире, потом начнут бродить из дома в дом. Разве для этого она сюда ехала?

– Инка, ты не обидишься, если я буду существовать по отдельному расписанию? – решительно спросила Наташа. – Только надо поговорить с твоим другом насчет того, когда я смогу приходить и уходить.

– Нет проблем. – Вери Гуд весело выхватил из кармана и подбросил в воздух связку ключей. – Держи. Приходи и уходи, когда захочешь. Бабкина комната в твоем распоряжении.

Сжимая заветные ключи в руке, Наташа радостно бросилась на Невский, в квартиру Вери Гуда, чтобы поскорей лечь спать и прямо с раннего утра начать жить по собственному графику. Проблему питания она решила, как ей казалось, довольно удачно. Рядом с домом, где жил Вери Гуд, напротив кинотеатра «Художественный» находилось молочное кафе, работавшее с восьми утра, где можно было поесть вкусно и дешево. В меню Наташа обнаружила нечто под названием «фруктовый суп», который на поверку оказался обыкновенным компотом из сухофруктов, в который добавили вареный рис. И вкусно, и питательно, и стоило сущие копейки. Еще там можно было съесть сосиски, оладьи, стакан сметаны с черным хлебом, творог. В этом кафе Наташа плотно завтракала и так же плотно ужинала, перебиваясь в течение дня газировкой, мороженым или булочками с изюмом.

На третий или четвертый день самостоятельного ознакомления с достопримечательностями города она добрела до Адмиралтейства и присела на лавочку, чтобы немного отдохнуть и вдоволь налюбоваться сверкающим на солнце шпилем. Упершись глазами в изящный кораблик на шпиле, она не заметила, как рядом с ней на скамейку упала чья-то тень.

– Наташа? – неуверенно произнес низкий мужской голос.

Она подняла глаза. Перед ней стоял высокий красивый юноша в военно-морской форме, черноволосый, темноглазый. Так похожий на Марика…

– Господи, Вадик!

Наташа радостно вскочила и схватила его за руки.

– Как ты меня узнал? Как ты здесь оказался? Неужели ты меня не забыл?

Вопросы сыпались из нее один за другим. Она все не могла поверить, что перед ней стоит тот самый Вадик, с которым она гуляла по вечерам в Сочи и который, будучи всего на год старше, учил ее тому, что мужчина должен помогать женщине, а женщина просто обязана принимать помощь мужчины, что это не только не стыдно, но, наоборот, правильно, потому что только такая расстановка сил делает мужчину мужчиной, а женщину – женщиной.

– Почему я не должен был тебя узнать? – басил Вадим. – Ты осталась точно такой же, как была, только стала старше и лучше. Почему я должен был тебя забыть? У меня с памятью все в порядке, склерозом я не страдаю. Как я здесь оказался? Я здесь учусь. Вот прямо в этом здании, в Адмиралтействе.

Оказалось, Вадим Воронов учится в Высшем военно-морском инженерном ордена В.И. Ленина училище имени Ф.Э. Дзержинского, на специальном факультете.

– И кем ты будешь, когда закончишь училище?

– «Какаду», – со смехом ответил Вадим.

– Какаду? – не поняла Наташа. – В смысле – птицей, попугайчиком?

– Это у нас так называют КаГэДэУ – командиров групп дистанционного управления. Чтобы тебе было понятно – они управляют ядерными реакторами на подводных лодках. А ты чем занимаешься? Учишься или работаешь?

– Учусь во ВГИКе, на сценарном отделении.

– Второй курс закончила?

– Первый.

– Почему? – удивился Вадим. – Ты же всего на год моложе меня, я третий курс закончил, значит, ты должна закончить второй. Не поступила с первого раза, что ли? Ты же такая умница.

– Так получилось. Не такая уж я умница.

– Неужели экзамены завалила? – не поверил Вадим. – Ты же отличницей была в школе, сама говорила, я помню. Обманывала небось?

– Да нет. – Наташа рассмеялась, с удивлением чувствуя, как легко и радостно ей с этим, в сущности, чужим парнем. – Просто дурака сваляла. Это на актерское можно поступать с бухты-барахты, приходить на прослушивания, туры сдавать. Если у тебя есть талант – его увидят. А на сценарное нужно работы представить. Ты же не можешь прийти и сказать: здрасьте, я хочу быть сценаристом, только никто не знает, получится это у меня или нет, вы меня поучите пять лет, деньги потратьте, трудоустройте, а там посмотрим.

– Логично, – кивнул Вадим. – А что надо сказать?

– Надо сказать: здрасьте, вот мои работы, посмотрите, пожалуйста, и вынесите свое решение – есть смысл учить меня пять лет сценарному ремеслу или нет. Но об этом надо было еще в девятом-десятом классе думать, а я почему-то решила, что моего «пятерочного» аттестата вполне достаточно для допуска к экзаменам. Короче, после школы я еще год работала в райкоме комсомола, в культмассовом секторе, и писала повести и пьесы.