Текст книги "Трель дьявола. Премия им. Ф. М. Достоевского"

ИМАГО

Сердце споткнулось, встало, будто раздумывает, пойти дальше или наплевать и захлебнуться густеющей кровью, наплевать, думаю я. Секунда, вторая, третья, странно и страшно жить с остановившемся сердцем… двенадцать… семнадцать… – пошло, неровно, будто кашляя кровью, насыщенной углекислым газом. Когда я чего-то важного жду, готовлюсь, то не могу спокойно спать: дремлю, проваливаюсь в полусон.

Я распахнула глаза: темно, будто я их не открывала.

* * *

Я несла клетку с чёрной курицей, подмышкой у меня медный таз, в котором никогда ничего не варили, он новёхонький, можно смотреться в него, как в зеркало. Таня вела на поводке чёрную собаку, а Лариска тащила в переноске чёрную кошку.

Я не люблю каблуки и надела кроссовки, Таня, как и я, в спортивной одежде, и только Лариска, в нарядной блузке и шёлковых широких брюках и на высоких каблуках, идёт, сопит и делает вид, что не запыхалась: дышит через раз, но так громко, что мы понимаем, как она устала. Сумка у меня небольшая, а у Лариски, понятно, самая объёмная.

Уф, наконец-то дошли, я взяла ключи, и мы поспешили по узким тёмным коридорам – устраиваться.

До сеанса четыре часа: кажется, много, на самом деле впритык. Я ужасно беспокоюсь, вдруг у нас ничего не получится? и сразу бегу на второй этаж, к Элеоноре, она самая старшая. И кричу, не здороваясь:

– У нас всё есть для заключительного этапа?

Она засмеялась и говорит:

– Здравствуй, милая! Всегда находится та, что начинает истерить от волнения! Я так понимаю, ты не успокоишься, пока не увидишь всё своими глазами?

Она нежно взяла меня за руку, я аж вздрогнула, надо успокоиться, а то я взорвусь от напряжения. Она тянет меня к старинному с облупленным лаком шкафу, дверцы его не стеклянные, а глухие, с вырезанным на створках рисунком. Изумительная резьба, я ласкаю кончиками пальцев мой любимый мотив: Бафомет во всей красе. Козлиная голова, с такими умными глазами, каких не увидишь у самого благородного человека, звезда в середине лба: я почему-то, когда смотрю на себя в зеркало, вижу на своём чистом лбу такую же; левой рукой со словом Solve (распад) он указывает вверх двумя пальцами на светлую луну, а правой, на которой написано Coagula (осадок), он указывает вниз, на её чёрную сестру. За спиной у него крылья, на голове чёрная свеча; его полная как у женщины грудь – надо же ему кормить своих детей – поросла шерстью, конечно – он же козёл! На его животе золотая чешуя, а вздыбленный фаллос напоминает эфес меча с круглым навершием на длинной рукояти, а гарда – две переплетённые змеи готовятся впиться в круглое яблоко навершия, сильная часть лезвия скрыта плащом, наброшенном на его колени. Да, знание – сила, но опасная для того, кто ею обладает!

Элеонора открыла шкаф, и сказала:

– Я понимаю твоё волнение, у нас всё готово! Смотри!

Я сунула нос: на полках лежат толстые книги в чёрных переплётах, с распухшими от влаги за прошедшие столетия краями страниц.

– Они постанывают от нетерпения, слышишь, как они хотят наших рук и глаз?

Я провела рукой по обрезам книг, и они присосались к подушечкам моих пальцев, я отдёрнула руку и посмотрела на Элеонору, она улыбнулась:

– Ну, убедилась, что у нас всё готово!

Пол, пока слабо прогретый, ласково дышал теплом, я успокоилась: меня залила до горла спокойная сумасшедшая настойчивая уверенность.

Элеонора, как руководительница последнего этапа, говорит:

– Всё есть, готовьтесь!

* * *

Каждая тройка работает со своим мёртвым уже пять лет. Пять лет назад мы впервые изготовили напиток силы с добавлением нескольких капель воды, настоянной на могильной земле конкретного для каждой тройки мёртвого, это соответствует Solve. Участники тройки по своему мёртвому принимают эту воду внутрь, это соответствует Coagula.

Наша тройка принимает воду Ирки Грушиной. Сегодня вечером ритуал завершится, мы перейдём на следующий уровень силы и произойдёт метаморфоза. Элеонора проверила нашу воду, и я иду в комнату нашей тройки, в руках у меня пузырёк как из-под духов, в нём я встряхиваю прозрачную на вид жидкость. Она облачком мелких-мелких брызг вырывается из-под крышки и зависает в воздухе радугой. При этом я думаю, что такая вода не причинит нам вреда, уж больно мала концентрация веществ, но силу она имеют очень большую.

Нас всего несколько женщин, точнее, девять, и я в том числе. Некоторых я знаю, хорошо знакома. С Лариской и Таней я училась в университете пятнадцать лет назад, после второго курса мы вместе были на картошке, Лариска и я на ватнике, дело было в сентябре, а он выдался прохладный, лежали ночью на высоком берегу Оки и загорали под звёздами, они неслись на нас, как застывший в чёрном небе острый сияющий дождь, идущий из полярной звезды: он никогда не достигнет земли. А через год мы вместе летали на практику в Будапешт, серый, мрачный, пожирающий своих детей, как будто смотрящий на тебя из мёртвого мира, и ты в Будапеште всегда удивляешься, что ты живой, а город – мёртвый. И в Невинномысск на практику вместе ездили, и сейчас мы, естественно, в одной тройке.

Место нашей встречи – загородный старый, лет двести по крайней мере, дом, усадьба с узкими тёмными комнатами и высокими потолками и очень высокими, прямо от пола, узкими окнами. Кажется, дом не убирался с тех пор, как его построили, и стёкла не мыли столько же, поэтому чешуйки краски на дверях и переплётах окон изо всех сил оттопырились из боязни прикоснуться к старому пыльному пересушенному дереву, подняли края, стоит только дотронуться, как они легко срываются и падают на подоконник, вращаясь по спирали хлопьями не тающего снега. Нам досталась вытянутая как пенал комната. На потолке столько паутины, что она лежала прозрачными перевёрнутыми сугробами. Электричество под запретом.

Вечер. Солнце уже село. Свет мы не зажигаем, в комнату просачивается только тот, что из окон: послезакатный невнятный свет. Он размывает контур стоящих сразу за окном очень высоких, как на юге, пирамидальных тополей. Лето. Небо чистое, разведённое прохладным воздухом до прозрачности, у горизонта зеленоватое, вверху светло-синее.

* * *

Кроме нашей тройки в доме ещё две, их членов я не знаю. Наша тройка средняя по возрасту, одна моложе нас, им по двадцать пять, и одна старше, им по сорок пять. Вечером в самой большой комнате на втором этаже пройдёт ритуал. Сейчас мы устраиваемся в нашей комнате, я заняла кровать у окна, девчонки не против. За окном вечерний лес постарел, днём он казался весёлым и молодым, светлым, и птицы звенели, как мелкие серебряные колокольчики, которые кто-то помешивает серебряным половником в фарфоровой супнице, они звенят неумолчно, словно им поручили эту работу. Но сейчас все птицы испуганно смолкли.

Лариска, как самая нежная, легла на среднюю кровать, с каждой стороны она чувствует защиту: со стороны окна её защищаю я, а от опасностей со стороны двери её защищает Таня. Я и Таня разбираем вещи, готовим наряды для ритуала, а Лариска, как юная девочка, безалаберная, капризная, лениво лежит на кровати и расслабляется, она такая нежная – из тех, что пукают бабочками и какают зефирными розочками. Она смотрит своими чистыми, светлыми, широко распахнутыми глазами с кустистыми ресницами так обезоруживающе, что я могу только ласково улыбнуться ей.

Наша тройка должна быть в красном. Я достала своё белое платье, краску мы взяли с собой.

– Девчонки, давайте платья!

Лариска будто не слышит: я забрала у Тани её наряд и сама вытащила из Ларискиной сумки её платье. Но сначала мы присели к ней на кровать, уж если она не хочет вставать, то мы сами пришли к ней, положили платья на колени:

– Подставляйте руки, – сказала я и полоснула каждой по ладошке клинком: он у меня всегда с собой, на серебряном поясе. Каждая из нас оставила по отпечатку ладони на каждом платье, на груди, красиво, мне и так нравится: я бы не стала красить всё, но надо, и я взяла медный таз и тем же кинжалом отсекла голову чёрной курице, чёрной собаке и чёрной кошке. Нежная Лариска отвернулась, не может смотреть, Таня помогает мне, держит животных, и мы спускаем их кровь в тазик. Пахнет морем и железом, у меня на языке металлический привкус, будто я жевала гвозди. Пока кровь тёплая, получается самый чистый цвет, замешкаешься, появятся сгустки и окраска будет неровной, с разводами и пятнами, ещё задержишься – и цвет будет не красный, а чёрный. Платья приходится надевать, пока они ещё не высохли, потому что заскорузлые от крови не наденешь, они стоят колом и не прилегают к телу. Зато, когда надеваешь их мокрыми, они сидят как влитые, правда, есть эффект «содранной кожи».

Лариска с её золотыми волосами, Таня с чёрными и я с каштановыми в наших кровавых платьях выглядим, как три Эринии, богини мщения, я, понятно, Алекто, непрощающая, и мне пришло в голову, что для пущего эффекта надо бы и волосы покрасить оставшейся кровью, Таня, Тизифона, смотрит на меня укоризненно, а Лариску, Мегеру, передёргивает от проглоченного, загнанного внутрь отвращения – они прочитали мои мысли, как всегда, впрочем. Не хотите, не надо, – думаю я.

На ноги положено надевать железные башмаки – ходить в них абсолютно невозможно! Хорошо, что у них нет задников, а то пятки были бы сбиты в кровь, но всё равно приходится таскать их за собой как лыжи, не поднимая ног, потому что, если шагать нормально, то они слетают из-за их веса. Но самое неприятное, что на церемонии пол подогревается до ста градусов, и железные башмаки тут же становятся горячими, иногда мне кажется, что при каждом шаге я слышу шипение, как будто пробуешь утюг!

* * *

Сегодня у нас особый ритуал, завершающий. Началось всё пять лет назад, раз в год мы собирались в этой резиденции: чтобы получить силу с помощью выбранных мёртвых, которым мы доверяем. Никто не знает, какие произойдут с нами метаморфозы, ведь мы первые, кто делает этот ритуал, который даже не стал ещё ритуалом, а пока являлся уникальным действием, результат которого предсказать невозможно.

В каждой тройке свой руководитель, который подаёт команды, координирует знаками действия, потому что проходят они в полной тишине, в нашей тройке это я, но здесь, в нашей комнате, мы можем говорить, только в этом нет необходимости, девчонки и так меня понимают. Мы берёмся за руки и поднимаемся на второй этаж, верхние ступени тёплые, с каждым шагом пол становится всё горячее, я распахиваю двери в круглый зал, и мы видим, что пол горит белым, высотой в четыре дюйма, пламенем, и как будто этого недостаточно, огромная люстра на сто свечей пылает и коптит потолок, и до кучи горит камин и в языках пламени я вижу ласковые карие, как у меня, глаза Бафомета: не бойся, иди вперёд!

* * *

Приснится же такое! Мне жарко, как в котле! поэтому и приснилась такая чепуха: чёрная курица, чёрная кошка, чёрная собака, Бафомет, кровавые платья, железные башмаки, такая чушь, нарочно не придумаешь! Я попыталась повернуться на правый бок, но одеяло или что там ещё, не знаю, лежало, то есть висело надо мной в форме сферы, плотной, полупрозрачной сферы, и я не могла пошевелить ни одним членом своего такого послушного всегда тела, я как мёртвая, будто мне вкололи обездвиживающего, лошадиную, бегемотную, дозу.

По старой детской привычке я хотела поднести руки к лицу, чтобы после сна прийти в себя: нет ничего лучше, чем поднести к глазам кисти и убедиться, что я – это я. От нехорошего предчувствия меня бросило в холодный пот: я окаменела – вероятно, я умерла и меня похоронили в молочного цвета сфере. Свет пробивал плотную эластичную полупрозрачную, как скорлупа яйца, оболочку, в которую превратилось моё одеяло, и я разглядываю сеть микроскопических, будто проделанных тонкой-претонкой иглой, отверстий в белой оболочке, жаль, что я не могу её потрогать, а только могу часами смотреть и изучать её: сквозь мельчайшие отверстия, которые я обнаружила, видимо, циркулирует воздух, иначе я бы давно задохнулась. Сколько я проспала, не знаю. По онемению тела и по смене освещенности я чувствовала, что прошло не меньше двух недель. Свет, проникающий сквозь оболочку, наливается силой, значит, наступил день.

Пахнет белком, как если бы я взбивала воздушную массу для безе. Мысли о еде не нарушили моего спокойствия. Но если я пролежала без движения две недели, то почему я не хочу есть, ну, ни капельки, и пить не хочу, и всего остального, что присуще человеку, облегчиться я тоже не хочу, голова ясная, свежая, но какая-то пустая, никакая, не о чем думать. Я в забытьи, в оцепенении, от нечего делать, фиксирую регулярные изменения освещенности, не ощущая длительности времени…

* * *

Я проснулась свежая, сильная, под моей кожей текли тонкие струи энергии, они ходили во мне по сетке меридианов и параллелей кровеносных сосудов, сетка такая частая, что я ощущала себя как в корсете, сплетённом из медной тонкой проволоки, сильной и упругой, по которой течёт ток. Сон выветривался из моей головы медленно, мне так свежо помнилось, что я заперта в яйце, правда, скорлупа не хрупкая, как у обычного яйца, а очень плотная, но эластичная, гибкая, чего только не приснится, я так хотела двигаться, хорошо, что это только сон!

Я повернулась, как приятно чувствовать каждую мельчайшую мышцу после того, как мне приснилась моя полная неподвижность, я изогнулась, свернулась клубочком, сильным, натянутым клубочком и, напрягая последовательно все мышцы, начала разворачиваться по спирали, раскрываться, как пружина, всё сильнее; крутить головой, телом, раскачивать, развязывать узел тела. Я оглянулась назад, и у меня закружилась голова, потому что меня занесло, и я провернула её на все триста шестьдесят градусов, я попробовала сесть и закрутилась как спираль, я такая голодная, что устроилась на кровати и стала без помощи рук, где они – не вижу, и ног не вижу, ну, да не суть важно, жевать простыню, она оказалась, кстати, очень даже ничего, потому что я предпочитаю чистый шёлк.

Я не удивилась, что лежу на кровати и жую собственную простыню, может, не хватает каких-то элементов в организме, витаминов каких-то редких, я передохнула и продолжила есть постельное бельё, простыня съедена, я огляделась и увидела на столе свой любимый комнатный цветок, вернее, не цветок, а деревце, и поняла, что нестерпимо хочу его сожрать, я изогнулась и с размаху вцепилась зубами в лист кумквата, привитого на померанец, я не ошиблась, вкус специфический от обилия эфирных масел, как будто ешь апельсин с кожурой. В глазах от горечи масла стоят слёзы, жжёт глотку, как огнём, холодным мятным огнём, по шее течёт жёлтая жгучая слюна, но есть так хочется, что я, не обращая внимания на оскомину, плачу и жую один за другим листики кумквата, и, пока не съела, не обглодала всё деревце, не успокоилась, хорошо, что в своё время в «Леруа-Мерлен» я выбрала самое пышное, кудрявое деревце, правда, я такая плохая хозяйка, что редко протирала глянцевые плотные сочные листики и теперь приходится жевать их вместе с пылью, но голод не тётка, я отвалилась сытая и довольная, хорошо!

Ночью я проснулась от сильной боли: болели челюсти, будто они сломаны, раскрошены на мелкие кусочки, я замотала головой, но боль только усиливалась! Пошла слюна, я села, чтобы не захлебнуться, слюна густая, она капала и растягивалась, не прерываясь, от челюсти до пола, и медленно застывала на воздухе, я мотала головой и застывающие нити опутывали меня, меня скрутило, слюна пошла не рывками, а медленным непрерывным потоком, я качалась от боли, голова разрывалась, я крутилась, как сосиска на гриле, забыв обо всём.

Я опять провалилась в сон. Темнота. Я ещё не проснулась, а уже начала прогрызать шёлк, которым забинтовано моё лицо, застывшие нити моей слюны лопались под ударами моих крепких челюстей, а на вкус даже лучше, чем постельное бельё. Я напрягла спину, изо всех сил упёрлась в стенки и разорвала оболочку!

* * *

Ну и приснится же такая ерунда! Подумала я и потянулась: хорошо, что я не замотанная шёлком застывшей слюны сосиска! Слава богу, я чувствую и руки, и ноги, что это, я чувствую ещё одну пару ног!!! И крылья, я чувствую крылья! Я посмотрела на грудь и обомлела: по оси симметрии, хорошо, хоть симметрия есть, не совсем уж я урод, холодея, увидела на груди три пары членистых с острыми хитиновыми зазубринами ног.

Я развела крылья в стороны, посыпалась серо-коричневая пыль, я часто задёргала ими и больно врезалась в потолок головой, с меня хлынула ещё одна мощная волна пыльцы, и я упала на пол, ломая ноги.

Я возилась на спине, впустую била конечностями, даже перевернуться на живот не могла, бывшие руки-ноги не слушаются. По цвету осыпавшихся с меня чешуек я безошибочно поняла, что я ночная, я Мёртвая голова. Ночная мерзкая тварь, пугающая людей, раньше я сама содрогнулась бы от омерзения, увидев такую огромную страшную бабочку, от страха убила бы, попыталась убить, но не так-то просто теперь меня убить! От боли и безысходности, не хочется верить, что всё это на самом деле происходит со мной, я крутилась на спине, но тщетно, затихала и опять с новой силой била ногами в пол, соседи снизу с ума, наверное, сходят, и опять крутилась на спине, опять напрасно, отдыхала немного и опять билась, пытаясь перевернуться. Почему-то мне казалось, что ничего важнее, чем перевернуться на живот, для меня нет, будто от этого зависела моя жизнь.

* * *

Я как человек, ощущала в моей (!) комнате противный запах насекомого, бьющегося в агонии, так пахнет цветущий боярышник, привлекая опылителей, пахнет протухающим раком, с нежным белым мясом, нежным оттого, что это белое нежное рачье мясо на самом деле уже не в первом поколении, а много тысяч раз, миллионов раз съеденная, переработанная мертвечина: немного гарью, горечью, чуть кислой, подкопчёной мертвечиной, моя насекомая часть не ощущала своего запаха, когда я была женщиной, я тоже не чувствовала, как пахну я сама, терпким потом или духами, себя не слышишь, а теперь я как ночная бабочка ничего не имела против своего запаха, а как бывшую женщину меня выворачивало от запаха раздавленного насекомого.

Я заработала руками и ногами, лапками? Ещё сильнее, ещё отчаяннее, хитин скользит по кафелю, хитин по кафелю, лапы разъезжаются, надо прибиться к стене, на середине комнаты ничего хорошего не получится, только безумное кружение, протёртые до слюды крылья, на таких даже не подняться в воздух. Я устала: нестерпимо болели сломанные лапки и не только: когда я врезалась в потолок, то сломала челюсть и усики, ударилась своим выпуклым глазом. Всё тело у меня болело. Я устала. Смирившись, я лежала в тоске, глядя в тёмный потолок, Мёртвая голова, так Мёртвая голова, буду выбираться ночью на волю. Из плюсов – могу летать, где хочу!

Я зацепилась за плинтус крепко, не отдерёшь, зазубренными крючками лап и, выворачивая суставы, брызгая мелкой как пепел пыльцой, вывернулась: я подняла бы десять, сто, таких как я, и, пружиня, встала на ноги. Из зеркала на меня, меня – бабочку? меня – женщину? от женщины ничего не осталось, мозги только, и то мне уже стало трудно концентрироваться на человеческих проблемах – смотрела бабочка! Полный цикл. Взрослая особь. Имаго. Я – Мёртвая голова.

* * *

На балконе завозилась и тихонько заквохтала чёрная курица. Тут только я вспомнила, что завтра, то есть сегодня, мы с девчонками договорились съездить за город, посплю ещё, успею утром собраться.

Я напрягла конечности и поняла, что кости срослись, ничего у меня не болит, я полна сил, насекомые вообще очень живучие, что хорошо, я нечаянно перевернулась на бок и испугалась, что поломаю крылья, но оказалось, что это легко и они не помешали мне, тут только я поняла, что никаких крыльев нет!

Невероятное, счастливое облегчение! Это только сон! Как бы не сглазить! Я покрутилась с боку на бок, устроилась поудобнее, огладила всю себя от кончиков пальцев ног до кончиков волос, удостоверилась, что это я, проверила всё: потёрла ушки, послюнявила пальцы и провела, приглаживая волоски, по бровям, провела по скулам, по мягким губам, по тонкой шее, по полным грудям, по плоскому животу, по бёдрам, подняла ноги и посмотрела на стройные голени и пальцы на ногах, напоследок поднесла к глазам кисти и пересчитала показавшиеся чёрными в ночной тьме длинные пальцы – двенадцать! Все на месте! Я закрыла все шесть тысяч глаз, собранных в двух выпуклых фасеточных глазах, слава богу, всё в порядке, можно ещё поспать, я сбросила с себя простыню, чтобы не закрывать мелкие светочувствительные клетки как веснушки рассыпанные по всему телу – чтобы проснуться вовремя, чтобы не опоздать утром на электричку, надо же завершить начатый пять лет назад ритуал.