Текст книги "Трель дьявола. Премия им. Ф. М. Достоевского"

Трель дьявола
Премия им. Ф. М. Достоевского
Александра Окатова

НП «Литературная Республика»

Благодарности:

ЛИТЕРАТУРНАЯ РЕСПУБЛИКА

Директор издательства: Бояринова О.В.

Руководитель проекта: Крючкова А.А.

Редактор: Петрушин В.П.

Вёрстка: Измайлова Т.И.

Обложка: Дондупова С.Ж.

Книга издаётся в авторской редакции

Возрастной ценз 18+

Печать осуществляется по требованию

Шрифт Old Fashioned

ISBN 978-5-7949-0781-0

Издательство

Московской городской организации

Союза писателей России

121069

Россия, Москва

ул. Б. Никитская, дом 50А/5

2-ой этаж, каб. 4

В данной серии издаются книги номинантов

(участников) конкурса им. Ф.М. Достоевского,

проводимого Московской городской организацией

Союза писателей России

Электронная почта: [email protected]

Тел.: + 7 (495) 691-94-51

© Александра Окатова, 2022

ISBN 978-5-7949-0781-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Весьма вероятно наступление невероятного

Иногда знакомство с автором похоже на исследование таинственной пещеры, полной сокровищ. Но подобное случается редко: обычно, прочитав одно-два произведения, двигаешься словно по уже давно знакомому маршруту (что, впрочем, далеко не всегда плохо). Если говорить об Александре Окатовой, то с ней точно никогда не будешь уверен, куда попадешь: в одном зале будут рассыпаны бриллианты, а в другом вдруг обнаружатся скелеты, старые дырявые башмаки, и над головой зависнет уставшая пугать туристов летучая мышь. Мистика? Ну что вы! Сплошной реализм, от которого становится страшно именно потому, что он до боли ясен и понятен любому. И даже когда смерть приходит в гости к герою, это воспринимается нормально, в порядке вещей – словно подруга старинная заглянула на огонек, лишь холодком повеяло…

Что же собрано в этой книге? В основном герои задались целью поразмышлять о жизни и смерти – таких вот, с одной стороны, банальных, с другой – вечных вопросах. Причём если в рассказе «Дом (Сезон песка)» главная героиня подходит к порогу вечности весьма необычным способом, то в рассказе «Стена из роз» другая героиня убивает саму Смерть и занимает её место. Она для них – часть жизни, как бы странно это ни звучало. И читатель, постепенно подводимый Окатовой к такому повороту событий, уже не удивляется ничему. Принятие смерти как естественной составляющей жизни становится чем-то понятным и необратимым. Только финал в каждом случае разный. Но ведь его не предугадать, и ты листаешь страницу за страницей, чтобы узнать, научиться предвидеть, предвосхищать. Впрочем, Окатова все равно опережает тебя на несколько шагов. Остается только хмыкнуть удивленно и читать дальше.

С первых строк рассказа «Дом (Сезон песка)» становится не по себе. Да, ты знаешь, что такое бомж, но себя представить в этой роли как-то не хочется. Куда лучше играть роль принцессы или, на худой конец, обычной домохозяйки – жены олигарха. Однако как же быстро меняется менталитет человека: вчера героиня рассказа ещё вполне успешная женщина, а сегодня – выживающий бомж, оказавшийся на обочине жизни. А что ж за обочиной? Странные люди, брошенный дом, песок вместо воды… И родители, давно ушедшие в мир иной, которые вдруг возвращаются к дочери, у которой всё было в жизни, кроме них.

А в рассказе «Ночные фиалки» читатель будет следить за героиней, как на виражах. Вжик – и ты за поворотом, где сюжет изгибается крутым зигзагом, оставляя тебя в полном недоумении: «Ах, вот оно как, оказывается!»

Вообще тема родителей и детей проходит через все рассказы тоненькой ниточкой, окуная читателя в собственные воспоминания, заставляя ценить то, что так легко теряется, что так легко отнять. Почитайте мистический сборник Александры Окатовой, и реальная жизнь вдруг покажется вовсе не настоящей, а мистические всплески нахлынут вполне реалистичным водопадом. «Весьма вероятно наступление невероятного», – говорил древнегреческий философ Агафон. Окатова доказывает данный постулат с поразительной легкостью.

Виктория Балашова

писатель, публицист

Борьба за огонь

«Мир существует, чтобы войти в книгу», – говорит Малларме. Книга Окатовой существует, чтобы войти в твой мир, читатель.

Ибо ты хочешь жить, ты читаешь, чтобы жить, быть живым. Вот зачем эта книга. Это частица огня, частица пламени. Твое дыхание довершит все остальное. Потому что Окатова – маг. Она жрица страданий, любви, страсти и преступлений. Мало кто может написать так в наш век силикона. Вот и звезды благосклонно склоняют над ней свои волшебные виноградины. Ах, как сладко!

Эта проза быстротечна, легка, полноводна.

Эта проза течёт, пенится, впитывается, саднит, дразнит, царапает образами, как будто ты, первобытный человек, продираешься через девственный лес. Как будто отныне все в первый раз – твои чувства, поступки, желанья.

Читатель, знай: это борьба за огонь!

Быть может, когда-то в детстве родители доставали тебе с полки книжку с таким названием – священное время, когда ты еще был беззащитным, счастливым и страшно живым. Мир духов, выдуманных историй, сказок и – обнаженность, яркость и свежесть чувств, их новизна, их священная реальность.

О, усталый человек, усталый читатель, прими же лекарство!

Прими эликсир вечного возвращения мира – радости, страха, боли, любви, наслаждений, страданий…

Вспомни, «как саднит содранная об асфальт детская коленка».

Проза Окатовой – микстура для твоего нутра, телесного, душевного – кишит магическими ритуалами, расползается, околдовывает – зримостью образов, запахами, вкусами, чистотой звука.

Эта проза чувственных путешествий, пребываний, удивления и соблазна.

Читатель, книга Окатовой существует, дышит, чтобы войти в твой читательский мир.

Андрей Бычков,

Писатель

Мир в поисках тепла

Назвать прозу Александры Окатовой большой литературой не поднимается рука, этот термин уже давно обозначает страдания не юного Вертера, а либо героя нашего времени – алкоголика-инвалида нетрадиционной ориентации, либо самого автора. Да и герои как таковые в ее рассказах – и не герои вовсе. В отличие от героинь. Но и прокрустово ложе «женской прозы» им не грозит. Потому, что любовь – обоеполая, ее ищут и женщины, и мужчины, просто у женщин получается ярче, эмоциональнее. Как например, у Агнии.

«Там она погибнет. Он будет тяготиться ею. Она будет сидеть в мастерской как упырь, упырица? упыриха? которая не может вылезти на белый свет, на солнце, будет сидеть и ждать, не сходя с места, ждать, ждать, ждать, пока он придёт с очередной гулянки, и ловить на себе его полные презрения взгляды. Так и будет. Так и будет… И в церковь не войдёшь, не отмоешь грех, не вымолишь прощение, всё порушишь, станешь одинокой, опустишься на самое дно, бездомной нищенкой будешь сидеть у стены».

Поиски любви, поиски тепла в мире, где их нет, в мире, где за любовь надо платить, если не чужой физической болью, то своей душевной («Прайс-лист»):

«Как только младшая позвонит в дверь, сообщение — электронная гильотина — будет приведена в движение: нож со свистом разрежет сначала воздух, затем кожу, нет, не кожу, сначала волоски на ней, потом кожу, мышцы, сухожилия, тонкие как паутина фасции, позвонки, нервы, спинной мозг, сосуды, опять мышцы, сухожилия и фасции, и кожу, голова на долю секунды повиснет на лоскуте кожи…»

Ищет и героиня с коэльевским именем Вероника:

«Вероника надела открытое льняное, простого покроя, благородное, купленное пару лет назад платье, плечи у неё нежные, а талия просто-таки бросается в глаза. Хороша! — сказала сама себе, — чудо как хороша! Обновила духи. Она войдёт в зал и все мужчины как по команде повернут головы: от черноволосых и блондинов до совсем лысых, все — от самых юных до пожилых. Так было всегда. Всегда во всех компаниях она была самой яркой… Просеяла взглядом всех возможных кандидатов, но ни один не отозвался на её беззвучный призыв. Такого с Вероникой ещё не бывало. Она всегда была в центре внимания, всегда чувствовала себя звездой. Сияла. Неужели её время закончилось?» («Стена из роз»).

А если нет любви, следующий шаг – Смерть. И Свобода. Смерть, свобода, освобождение – усиливает и рождает рефрен следующий рассказ, «Имаго». Кто женщина, кто насекомое, где куколка, где бабочка? – всё переплелось в мире на грани сна и яви. Какие сны снятся ночной бабочке? В больном холодном мире, где «никогда не сможешь ты возвратиться домой. Не потому что нет дома. А потому что ты другой». («Возвращение к себе»).

Один из способов вызвать интерес у читателя – хорошенько его напугать. А потом успокоить, что в его мире не всё так плохо, как в мире авторском. Но бояться и сопереживать – эмоции несовместные. Рассказы Окатовой при всей кажущейся едва ли не готической мрачности – как раз «сопереживательные», а это чувство – первый шаг к катарсису как высшей эмоции любого искусства.

Юрий Иванов,

главный редактор

издательства «Шико-Севастополь».

СЕМЬ ПАР ЖЕЛЕЗНЫХ БАШМАКОВ

(Записки сумасшедшей)

Третья пара

– Открывай сейчас же! Всё равно не уйду, открывай! – я стучу в дверь ногами в железных башмаках.

Я сегодня доносила их, но не стала менять на туфли, мне плевать! Мне насрать, как я выгляжу. Я дошла до края. Я достучусь. Он такой осторожный, что откроет, потому что испугается скандала. Он больше всего боится огласки, скандалов, выяснения отношений и шума! Хорошо, просто отлично! Хорошо, что я его так досконально изучила и могу с точностью до ста процентов предсказать не только, что он скажет, но и что он подумает.

Сейчас он думает, что соседи подошли к своим дверям и наблюдают в глазок за происходящим на лестничной площадке, прикладывают уши к дверям изнутри, хотя я так ору, что прекрасно слышно и так. Я заставлю тебя вылезти из своей раковины, из своей скорлупы! Выгоню дымом, факелами, как дикого зверя, лаем моим собачьим, исступлённым лаем, за флажки!

– Вылезай! – продолжаю долбить я и улыбаюсь: громко получается, он не выдержит – вылезет, непременно вылезет!

Он распахивает дверь, хватает меня за грудки и втаскивает в прихожую:

– Кто ты? – шипит он, – что тебе надо?!

– Если Вы меня не знаете, то почему на «ты»? – язвительно, с кривой усмешкой – репетировала перед зеркалом – говорю я.

– Кто Вы, – повторяет он покорно.

Хорошо. Покорно, это хорошо. Я говорю:

– Это я.

Он опускается до банального:

– Кто я?

Я начинаю смеяться, даже ржать:

– Кто я? Я – это я! Блядь! Сука! Это я!!!

Он смотрит на меня как на сумасшедшую. Он не притворяется. Он действительно меня не узнаёт! Чёрт! Чёрт!! Чёрт!!!

Я смеюсь самозабвенно. Я закатываюсь. Я смеюсь до слёз, до хрипоты, до рвоты, до спазмов внизу живота, до мокрых трусов, до кашля, до соплей из носа!

У меня истерика.

Вторая пара

Он снова не узнал меня, не понимаю, как он мог не узнать меня – вот взять хотя бы мои глаза, неужели он совсем слепой, он что, не видит, с какой любовью я смотрю на него? Так на него смотрела только я. Всегда. Много лет назад, как сейчас, да, я изменилась, но та любовь, с которой я смотрю на него, ничуть не изменилась, я знаю: невозможно не узнать меня, если ты не слепой, если у тебя не слепое сердце, если оно зрячее, то узнает.

Не узнал.

Даже если у него осталось хотя бы десять процентов зрения, он не мог не узнать меня, он должен был увидеть, что это я. Тело моё, не моё, может стало другим, но тело – это такой пустяк, мелочь, глаза-то, глаза – мои остались, ну, пусть не глаза, а выражение, выражение точно – любовь и приятие.

Голос он не узнал, я не в обиде: голос тоже поменялся, если бы любой другой человек попал, как я попала в безлюдный лес, без просвета, без выхода, без единого луча света, без человеческого голоса, тоже разучился бы говорить, конечно, вот он и не узнал меня, трудно узнать человека, если он так одичал, конечно, он не понял ничего из того, что я попыталась сказать, смешно, мне приходилось думать, как убедить его в самом очевидном на свете, что я – его любовь, а он меня не узнаёт! Меня как будто не было, не существовало вовсе! Если он меня не узнал, значит, меня не существует. Нет никаких доказательств, что я – это я, кроме того, что он скажет с радостью, с любовью, а, это ты, проходи, но он смотрит на меня пустыми глазами и не говорит ничего, просто смотрит и молчит. Не узнаёт. Не признаёт, смотрит молча и все слова на свете бессильны что-либо ему напомнить; что бы я ни говорила, отсутствует самое верное доказательство: то, что он меня узнал. Это было бы стопроцентное доказательство. Что мне, кровь сдать, чтобы доказать, что я – это я, но и кровь не докажет ничего, если он меня не узнал – хоть умри! Но и это не поможет!

Конечно, он не понял ничего из того, что я попыталась сказать, сложить непослушными губами, отвыкшими выпускать на волю из клетки из костяных вечных камешков, которые я ласкаю языком во рту. Держи язык за зубами, говорила мне бабушка, вот я и держу, и стою перед ним, запертая в чужом теле, мычу что-то нечленораздельное, и как ком какой-то горький, как клубок шерсти, катаю во рту непослушные слова, глупые звуки, и издаю вместо них жалкое мычание, конечно, он не понял ни слова, закрыл дверь, отнял у меня мою самость, не подтвердил мою идентификацию, не признал меня перед судом, не назвал моего имени, не подтвердил мою жизнь, не сказал, что знает меня, и стою я безымянная, ничья, никакая, потерянная во времени и пространстве: не за что зацепиться, никак не доказать своего существования.

Не узнал моих глаз, с такой любовью смотревших на него год назад, не узнал, хотя я с той же любовью сейчас смотрю на него, как он мог не узнать?! я бы узнала его даже в другом теле, даже если бы не сказал ни слова, всё равно бы узнала, увидела всё в его глазах, он бы только пришёл ко мне, но он не пришёл и не придёт, гордость не позволит, только мне гордость позволяет прийти к нему и униженно смотреть с ласковым упрёком, что он меня не узнаёт, и дойти до полного унижения, и вынести его, странная такая гордость – изнанка самого жестокого унижения, самая большая гордость на свете, которая толкает меня на последние унижения! Ну как он мог не узнать меня?!

Я вышла от него, шатаясь как пьяная, даже стыдно перед прохожими. И пошла, не видя дороги: слёзы глаза застят, иду на ощупь, темно. Слёзы по щекам размазываю, глотаю их, вся носоглотка распухла. Не могу дышать, горло перехватывает, хватаю воздух ртом, а он не проходит, словно мне шею тисками сдавили. Глазам жарко, а лёгкие будто разорваны в клочья. Конец.

Первая пара

Особенно трудно износить первую пару, потому что очень больно. Кто пробовал ходить в железных башмаках, те знают, что достаточно первых пятнадцати шагов, чтобы сбить ноги в кровь, может балерины, только те и знают, как больно носить железные башмаки, никакие угли и осколки стекла не сравнятся с железными башмаками, я после них по углям, как по розам могу пройти. И по битому стеклу, как по песочку тёплому, летнему могу, а когда первую пару железных сапог носишь, ничего не помогает, я сначала, дура, плюнула на подорожник и к пятке сорванной приложила, зря я так сделала, ещё хуже стало, тогда я рукава от блузки оторвала и портянки из них сделала, это самое лучшее, что можно было придумать – портянки из батиста! Желательно, чтобы материал был натуральный: батист, там, хлопок или лён, шёлк тоже подходит, только не искусственный, а синтетика – вообще смерть. Первую пару железных башмаков со стоном носишь – шага не сделаешь, чтобы слёзы не брызнули, но я им, этим железным башмакам, даже благодарна: когда с такой болью даётся каждый шаг, то забываешь о боли в сердце.

Забываешь, как болит душа. Идёшь и только думаешь, как бы не упасть, вот дурацкие мысли о любви и покидают измученную голову.

Вторая пара

Вторая пара железных башмаков даётся уже легче. И быстрее снашивается. Вторую не так больно носить, как первую пару: привыкаешь понемногу. Следующие ещё легче.

Первая пара

И вот стояла я в своих туфельках железных пред ним, а сердце моё плакало горючими слезами, потому что сердцу было больнее, чем ногам, ведь он меня не узнал.

Я повернулась и пошла от его дома как можно дальше, и так было мне больно, что я не знала, как мне эту боль прекратить, на всё была готова, потому что терпеть такую муку было невозможно. И я прекратила её вместе со своим дыханием. И ничуть оказалось не страшно, даже приятно: стоишь босая на крыше дома, дом только повыше надо выбрать, и молишься: прими, господи, рабу твою, дай приклонить голову, дай приют измученной душе, прими, прими, прости мои прегрешения, – говоришь, мысли вскачь несутся и понимаешь, что молишься, только чтобы не прыгать сей же час, тянешь время, и, когда понимаешь, то делаешь, наконец, шаг, и чуда не происходит: просто летишь камнем вниз и всё. Прими.

Вторая пара

Со второй парой было гораздо проще, потому что ко всему человек привыкает. Когда вторую пару стоптала, то опять к нему пошла. Показаться – вдруг узнает? Маловероятно, конечно, что узнает, а вдруг? Вдруг мне повезёт? Пришла, из горла по-прежнему ни звука извлечь не могу, стою только и смотрю глазами, полными любви, и взглядом просто умоляю, ну посмотри же, это я. Неужели не видишь? Вот уже вторую пару железных башмаков я стоптала, и стою пред тобой, чистая, искупившая все свои прегрешения, и всё также смотрю на тебя с любовью.

Опять не узнал. Посмотрел так, будто никогда меня не видел в жизни, а ведь я все его привычки знаю: и страсть к порядку, как он даже книги на полках по формату ставит, и что самые любимые, Монтень, например, у него в комнате, в которой его мать жила, пока жива была, стоит, и что он спички обгоревшие, когда он газ зажигает, не сразу выбрасывает, а когда одна конфорка горит, а ему вторую надо зажечь, то он эти слегка обгоревшие, не до половины, а совсем немного, использует, чтобы на вторую конфорку огонь перенести, а новую спичку на это дело не тратить. Вот такой он аккуратный, экономный, не любит лишнего тратить, не то, что я, я как раз люблю тратить, с шиком, с размахом, люблю чтобы раззуделась рука, размахнулось плечо, чтобы всё сжечь, всё потратить дочиста, ничего чтобы не осталось!

А когда он меня во второй раз не узнал, я даже не удивилась, после первого раза, после первых стоптанных башмаков железных, уже не так больно было. Одно тело – одни башмаки. Сносила железные башмаки, ничего не добилась, придётся с телом расставаться. Зато из семи пар железных башмаков две уже сносила, пять осталось, пять это уже не семь, в конце концов, да и сноровка появилась, если я первые башмаки два года таскала, чтобы их стоптать, то вторую пару за полгода сносила, но меньше невозможно, не получится, итак, если берём, предположим, по наиболее вероятному варианту: по полгода на пять пар башмаков, то получается два с половиной года, как раз любовный цикл переживётся и можно с чистого листа начинать.

Только теперь, после первой пары железных башмаков я уже знаю, как действовать. Во-первых, надо найти способ ухода, скажем так, помягче, чем самоубийство, и потом, строго говоря, это уже не самоубийство, вот в первый раз, когда я с крыши спрыгнула, это было самоубийство, потому что это была моя душа, моя жизнь, и моё тело, то после второй пары железных башмаков я уже избавлялась от чужого тела и мне было уже не так его жалко, и теперь я знала, как всё это происходит, это в первый раз я прыгнула и не знала, что будет, не знала, что моя сущность не захочет уходить, будет цепляться за этот мир, чтобы увидеть Его ещё раз, поговорить с ним, и это желание будет таким сильным, что моя душа, моя сущность, из разбитого тела ускользнёт и новое тело под свои цели приспособит. Вот тут-то мне и повезло. Не всем так везёт, что звёзды так удачно сошлись.

Что было бы, если бы не она мимо проходила, а какая-нибудь пенсионерка? Повезло мне. Она возвращалась счастливая, вероятно после удачного свидания, ей теперь было легко, только посмотрев на человека, узнать его сокровенные мысли и чувства, она шла в летнем платье на тонких бретельках, хорошо, что шаль была на худеньких, но при этом округлых и гладких плечах, шла, расталкивая, подталкивая тонкую шёлковую волнами лежащую вокруг колен ткань, и наклонилась надо мной, над моим телом, моим разбитым телом, на асфальте, зря она это сделала, зря. Надо было мимо идти, сделать вид, что она меня не видит, не замечает, мимо бежать. А она наклонилась над моим почти трупом, другой бы точно трупом был после такого падения, с двадцать пятого этажа домика на курьих ножках, того, что недалеко совсем от станции ВДНХ, вот выставка давно уже из ВДНХ стала ВВЦ, а метро как было, так и осталась ВДНХ, так и я, тело погибло, а душа по-прежнему жива и к нему хочет, а сердобольная девушка наклонилась надо мной: смотрит внимательно, как я лежу на асфальте лицом в небо, смотрит, будто я её отражение, а она моё. И когда я на её ногах отошла от моего прежнего разбитого тела, её душа, лишённая своего пристанища, как дух божий носилась над Москвою.

А Москва была безвидна и пуста. Я в её теле уносила ноги подальше от места преступления, голова кружилась, но выцарапать меня из нового тела было никак невозможно, пусть простит меня эта девушка, Алёна её звали, но даже выжечь меня напалмом из её тела не получилось бы ни за что на свете! Я шла, чуть покачиваясь, и ни на кого не глядела. Что глядеть-то – никто не поможет, а стесняться некого, кого стесняться – тебе абсолютно всё равно, кто что подумает, мельком посмотрев на тебя.