Текст книги "Чарлстон"

Пальцы Пруденс проворно расстегнули лиф платья. Сжав голову Пинкни, она притянула его к своей обнаженной груди.

– Помоги мне найти мои шпильки, черт тебя дери. У нас очень мало времени.

Пруденс, стоя у канапе на коленях, собирала шпильки. Пинкни сидел ссутулившись, ничего не слыша, оглушенный стыдом и отчаянием. Они совокуплялись яростно, как дикие звери, катаясь по украшенному волнистыми узорами турецкому ковру. Он разрядил в нее всю свою долго сдерживаемую похоть, растерянность и гнев. Он использовал ее, как никогда не использовал ни одну из проституток. Он был чудовищно груб. И нет таких слов, которые годились бы для извинений и могли бы загладить ужасающее оскорбление.

Пруденс привела в порядок прическу и взглянула на себя в зеркало над каминной полкой. Потом обернулась к Пинкни.

– Уходи отсюда, да поскорее, – отрывисто сказала она. – Если тебя здесь застигнут, нам нечего сказать в свое оправдание.

Пинкни словно очнулся от муки:

– Что?

– Я сказала – уходи отсюда.

– Да, да. – Он с трудом поднялся на ноги. – Завтра я обо всем договорюсь.

– О чем?

– О нашей свадьбе. Лавиния должна освободить меня. А потом я поговорю с твоим отцом.

Пруденс подтолкнула его к дверям:

– Ни в коем случае. Не делай ничего подобного. А теперь ступай. Встретимся завтра в школе, в три часа.

Смотри, чтобы никто не заметил, как ты войдешь. Завтра поговорим. А пока ни слова об этом.

– Конечно, Пруденс. Я не…

– Ступай, Пинкни. Поторопись.

Она проследила сквозь ставни, как он удаляется по улице. Когда Пинкни скрылся, девушка рассмеялась.

Пинкни нашел Джулию в великолепном расположении духа. Она выиграла много сахара – более чем достаточно для приготовления тортов.

– Меня заинтересовала статья в утренней газете, – сказала она. – Пожалуй, я пойду с тобой к Энсонам и поговорю о ней с Джошуа. В котором часу ты пойдешь?

– Что? Прости, тетя Джулия. Мне что-то нездоровится.

– Весенняя лихорадка. Но ты слишком взрослый для такой болезни. Я спрашиваю – когда ты сегодня пойдешь к Лавинии?

Пинкни был так бледен, что Джулия всерьез сочла его больным. Она настаивала, чтобы он немедленно отправился домой и лег в постель. Пинкни с радостью подчинился.

Едва его голова коснулась подушки, он провалился в глубокий, мирный сон, забыв о чувстве вины, которое, как он думал, будет преследовать его до утра.

Джулия послала Эмме Энсон записку, сообщавшую, отчего Пинкни не может прийти. Ей было досадно, что она не сможет посоветоваться с Джошуа насчет статьи в газете. Но, возможно, в ней нет ничего серьезного. В ней говорится, что Конгресс в Вашингтоне обсудит вопрос о возвращении хозяевам земель, конфискованных Шерманом. Джулия не могла себе позволить надеяться. В октябре генерал Говард прибыл из Вашингтона с указом о возвращении земель. Но этот указ так и остался клочком бумаги, свидетельством бессилия президента Джонсона. Он мог заявлять что угодно, но не мог претворить свои слова в дело. Ничего не изменилось.

Джулия подумала, что ей вовсе не хочется неразберихи. Ее прекрасное настроение исчезло.

16

Пинкни шагал по широким, пологим ступеням Каролина-холл, соразмеряя шаг. Мысли его были в смятении. Целых три года, пока ему не исполнилось шестнадцать, он неохотно поднимался по этим ступеням каждую пятницу. Пять месяцев в году здесь преподавали танцы. Сейчас его ноги стали гораздо длинней.

Но недолго он предавался воспоминаниям. Запах мела вернул его к действительности, напомнив об ужасной дилемме. В пять он должен быть у Энсонов. Что он скажет Лавинии?

Запах цветущих деревьев возбуждал его плоть. Он почувствовал, как против воли в нем возникает желание, и ему стало нестерпимо стыдно. Он заставил себя войти.

В знакомой бальной зале было грязно, стекла казались мутными от пыли, некогда сиявшие широкие половицы были затоптаны. Рядами стояли новенькие парты – краска на них еще лоснилась. На покатой поверхности крайней парты была нацарапана первая буква чьего-то имени.

– По крайней мере, хоть кто-то научился писать. – Голос Пруденс за его спиной прозвучал отрывисто и резко. Пинкни обернулся к ней.

Девушка зажала ему рот испачканной чернилами рукой, не давая говорить.

– Ты бледен, как привидение. Усаживайся на этот каллиграфический инициал и выслушай меня. Я догадываюсь, что ты хочешь мне сказать, но не собираюсь ничего слушать.

Пинкни покорно сел на парту.

Пруденс, расхаживая перед ним, говорила, отрывисто бросая слова. Говорила она спокойно, безо всякой интонации, не глядя на него.

– Забудь извинения, Пинкни. Ты не виноват. Ты не нанес мне никакого оскорбления. Я соблазнила тебя без особого труда. Ты не первый и, уверена, не последний. Если девушке постоянно твердить о греховности мужчин, в ней непременно пробудится любопытство. Я потеряла невинность в тринадцать лет и ни разу об этом не пожалела. Как только я увидела, сразу поняла, что хочу тебя. Я попадалась тебе на глаза множество раз, но ты, как совершенный джентльмен, не мог даже мысли допустить, что тоже хочешь меня. Даже себе ты бы в этом не признался. В конце концов я устала ждать. Ты не обманул моих ожиданий. Мешала только скованность, но она исчезла. Так сходятся животные – по подсказке инстинкта. Если ты отбросишь чарлстонские предрассудки – признаешь, что я права. Но мне не хочется вновь брать тебя силой. – Пруденс остановилась перед ним. – Ну что?

Пинкни коснулся губами ее губ. Она укусила его нижнюю губу, потом взяла за руку и подвела его к кушетке в бывшей гардеробной. Оба обезумели.

В теплоте наступившего расслабления Пинкни почувствовал благодарность, которую он был готов принять за любовь. Он прижал Пруденс к своей груди, шептал ей ласковые слова… Она отвечала умелыми ласками, вновь возбуждая его. И он использовал ее как проститутку, ведь Пруденс старалась выдать себя за продажную девушку.

Таз с водой и чистое полотенце, которые она ему предложила, не были согреты и не благоухали, как те, что подавала ему Лили; однако они явились подтверждением статуса Пруденс. Он ушел от нее, условившись о встрече через два дня. Пинкни едва ли не насвистывал, сбегая по ступенькам. Он приветствовал Лавинию целомудренным поцелуем в лоб, и впервые ее холодная невинность показалась ему очаровательной, а не раздражающей. Он не чувствовал за собой никакой вины. Или старался убедить себя, что не чувствует.

Пинкни Трэдд был не из тех, кто способен заблуждаться насчет своих слабостей. И отец, и общество, в котором он вырос, внушили ему, что кодекс чести – высшая ступень в шкале жизненных ценностей. Цель может быть недостижима, но к ней следует неустанно стремиться в течение всей своей жизни. Сейчас Пинкни нарушил этот кодекс, и вина казалась ему непростительной.

Его связь с Пруденс постыдна. Неважно, что девушка сама затеяла эту историю и что она выдает себя едва ли не за девицу с Чалмерс-стрит. Он бесчестит ее. И к тому же он должен сохранять верность Лавинии, своей будущей супруге. Если разразится скандал, Мэри лишится главного утешения – чинных бесед о Боге с Адамом Эдвардсом. Да и самого Эдвардса… Пинкни не мог не понимать, что попирает законы, установленные и людьми, и Богом, представителем которого является отец Пруденс. Он имел все основания убить Пинкни, хотя тот, очевидно, заслуживал худшего.

И все же он не мог оставить Пруденс. Она стала для него как наркотик, подчиняла и душу, и тело. Пруденс безраздельно владела им.

Пинкни были свойственны сильные переживания. К тому же он был молод, кровь его кипела, а он был насильственно отстранен от женщин и годами войны, и долгими месяцами послевоенной неразберихи. Не случайно Пруденс соблазнила его весной, когда воздух напоен головокружительным ароматом цветущих чарлстонских садов. Деревья, лозы, кустарники источали опьяняющие испарения, от которых некуда было скрыться. Повсюду, куда ни взгляни, свежая трава и яркие цветы кричали, что жизнь создана, чтобы жить. Сама земля, казалось, призывала к чувственности, подобающей этому времени года.

Протекли дни, недели. Пинкни вел с собой скрытую изматывающую борьбу, которая отравляла его мысли и проникала даже в сны. Эдвардсы продолжали приходить на чай дважды в неделю. Пруденс, как всегда, производила впечатление молчаливой, благовоспитанной девушки. Мэри порхала и щебетала. Адам Эдвардс пространно разглагольствовал. А Пинкни мучился в аду. Он едва осмеливался глядеть на Пруденс и все же не мог удержаться от того, чтобы мысленно не коснуться ее тела, пробуждая в себе преступные воспоминания. Он молча клял Эдвардса за недогадливость и едва удерживался от порыва высказать ему свою вину и попросить о наказании.

Хуже всего было по воскресеньям. Могучий голос Эдвардса пронизывал его насквозь. Взгляд Пинкни поневоле приковывался к одинокой фигурке в ближайшем к кафедре отсеке. Величественные слова литании наполняли его сердце стыдом, страхом и болью. С уст Адама Эдвардса слетали слова, подобные громовым стрелам:

– «От всякого зла, от греха и от козней дьявола; от Твоего гнева и от вечных мук…»

Пинкни вкладывал в ответ всю боль своей души:

– «Господи помилуй!»

– «От блуда и от прочих смертных грехов и от всякой скверны мира, плоти и дьявола…»

– «Господи, помилуй нас!»

И всякий раз, как он повторял слова молитвы, отдаваясь ей всем сердцем, его опаляла мысль, что под подушечкой, на которую опираются его колени, лежит записка от Пруденс с указанием часа очередной встречи.

Пинкни удавалось скрывать душевное смятение. К его удивлению, никто ни о чем не догадывался. Его выдавали только тени под глазами и постоянная вялость. По утрам он проходил пешком целые мили, чтобы развеяться, и являлся к обеду довольно спокойным. Днем, если ему не предстояло свидание с Пруденс, он удалялся в свой кабинет под предлогом просмотра приходо-расходных книг, отражавших неуклонное обнищание семьи. Он сидел без дела в большом кресле за письменным столом, обдумывая свое отчаянное положение.

Однажды Пинкни услышал, как со щелчком повернулась дверная ручка. Ярость закипела в нем. Может он, в конце концов, хоть час не думать ни о деньгах, ни о ссорах на кухне, ни о прочих жизненных незадачах. Он вперил взор в исписанную цифрами страницу. Может быть, его не тронут?

Пинкни почувствовал, что на него кто-то смотрит. Он медленно повернул голову. И тут же его гнева как не бывало. Бледное личико Лиззи маячило в дверном проеме, будто только что выплывшая луна.

– Можно мне войти?

– Да, конечно. Я рад тебя видеть. Тебе нужна моя помощь?

Худенькая девочка скользнула в чуть приоткрытую дверь.

– Я ищу свою книгу, – сказала она. – Ту, что ты дал мне для занятий. Она пропала из моей комнаты. Если я ее потеряю, мама очень рассердится.

Радостно взвизгнув, Лиззи подбежала к столу и схватила с него потрепанную книгу в красной обложке.

– Вот она! Наверное, Пэнси унесла ее, когда убирала мою комнату. Ах, какое счастье! – Личико девочки сияло.

– Зачем она тебе так нужна? Она что, очень интересная?

– Я ее не читаю, Пинни. – Лиззи удивляла его неосведомленность.

– А что же ты с ней делаешь? Неужели кушаешь? – Глаза Пинкни смеялись.

Лиззи нахмурилась, потом поняла, что брат шутит.

– Я кладу ее на голову и хожу с ней вверх-вниз по лестнице. Хочешь посмотреть? – предложила она.

– Да, но я слишком устал, чтобы спускаться в холл. А ты бы не могла походить здесь?

– Хорошо.

Девочка поместила книгу на голову и крохотными, осторожными шажками прошлась по комнате.

– Зачем это?

– Для осанки.

Книга соскользнула с головы на пол.

– Это из-за тебя. Разве можно разговаривать с книжкой на голове? Больше не задавай мне никаких вопросов.

Девочка нагнулась, чтобы поднять свою ношу. Книга залетела в камин и выпачкалась в золе.

– Вот зараза! – воскликнула Лиззи. И тут же скривила губы: – У меня это нечаянно вырвалось. Тетя Джулия моет мне рот с мылом, когда я говорю такие слова. Я научилась от мистера Симмонса. Пинни, он мне очень нравится.

– И мне тоже. Это тетя Джулия заставляет тебя носить книгу на голове?

– Нет, так мы делаем в школе. Мы должны уметь сидеть, стоять и ходить прямо, как леди. Голову надо держать почти неподвижно. У меня неплохо получается, но у Каролины Рэгг лучше. Вот я и тренируюсь.

– Понятно. Тебе, наверное, нравится сидеть и ходить прямо?

Лиззи нахмурилась:

– Не совсем. Я хочу, чтобы у меня получалось лучше всех. Мне нравится быть самой умелой. Но не станешь же всегда задирать голову, как индюшка. – Лиззи взглянула на каминную полку. – Вот как бы я хотела, – застенчиво сказала она.

– Что там такое, сестричка?

Лиззи показала перепачканным в саже пальчиком:

– Вот так, как они. Разве ты не видишь их? Они очень красивые. Я часто придумываю про них разные истории.

Пинкни встал и тоже подошел к камину. Он взглянул на грациозных вырезанных из дерева нимф, которые танцевали на каминной полке. Нимфы были босые, одежды их развевались. Их раскинутые руки и склоненные головки выражали веселье.

– Очень славно, – согласился он. – Теперь я понимаю, чего ты хочешь. Здесь, золотко, достаточно места, чтобы ты танцевала.

– Ах нет! Я буду выглядеть глупо.

– Только не для меня. Я люблю, когда маленькие девочки забавляются. Не смущайся. Можешь просто помахать ручками и попрыгать. Прямо здесь. Сядь, я помогу тебе снять башмачки.

Сначала Лиззи двигалась скованно, как если бы книга все еще была у нее на голове. Но увидев, что Пинкни над ней не смеется, девочка осмелела. Она стала кружиться быстрей, прыгать и вновь кружиться.

Пинкни смотрел на нее с любовью, ободряюще кивая головой. Вдруг Лиззи споткнулась. Прежде чем подскочить, она налетела на стол, вскрикнула и упала на пол, обхватив колено руками. Пинкни едва успел поймать покачнувшуюся лампу, но старую чернильницу схватить не успел. На миг она задержалась на краю стола, накренилась и упала в корзину для бумаг.

– Ты не ушиблась? Скажи Пинни, где у тебя болит. Лиззи выглядела испуганной.

– Ничего не разбилось?

– Нет, все цело. Чернильница соскользнула, но свалилась прямо в корзину.

Пинкни обогнул стол и достал из корзины чернильницу. Кусочек отбился.

Лиззи прочитала выражение его лица.

– Разбилась! – сказала девочка с отчаянием. Она заплакала, потом закашлялась.

– Не надо, Лиззи! Ее легко склеить.

Пинкни разволновался. Девочка задохнется, если он сейчас же что-либо не придумает.

– У Соломона есть клей. Но я не могу склеить ее одной рукой. Кто-то должен мне помочь. «Господи, хоть бы это помогло», – молился он про себя.

Он заботливо склонился над девочкой, проклиная собственную беспомощность. Тельце ее содрогнулось от напряженного вдоха. Кашель стал менее мучительным. Наконец она заговорила:

– Я так огорчилась, Пинни.

– Ты напрасно огорчилась. Дело пустяковое, вот увидишь.

– Правда?

– Клянусь тебе.

При виде испуганного личика Лиззи ему хотелось плакать. Вот черт! Едва возникло взаимопонимание, и надо же такому случиться.

– Дай-ка я помогу тебе встать. Ты не ушибла колено? Если бы он мог обнять ее, утешить хоть немного. Но она сама вскочила на ноги.

– Ничуточки, – ответила она. Пинкни видел, что это неправда.

– Пойду попрошу у Соломона немного клея.

Она увернулась от протянутой руки брата и выбежала из комнаты.

– Черт, – с досадой произнес Пинкни.

Лиззи намазала клеем обломки и сжала их неловкими, дрожащими пальчиками.

– Соломон сказал, надо держать, пока не застынет. Как ты думаешь, это долго? Я должна успеть умыться, прежде чем меня увидит тетя Джулия.

– Две-три минуты, не дольше. Хочешь, я расскажу тебе про эту чернильницу?

– О да, конечно!

– Тогда послушай. Давным-давно…

Лиззи счастливо вздохнула, позабыв свои страхи.

– …жил-был маленький мальчик по имени Энсон Трэдд.

– Наш папа?

– Да. Наш папа. Ты, наверное, его не помнишь.

– Нет. Мне так жаль.

– Да, и мне тоже, сестричка. Он был замечательный человек, очень смелый и жизнерадостный. Так вот, когда папа был совсем маленьким мальчиком, его отец, а наш дедушка, подарил ему на день рождения пони.

– А сколько папе исполнилось лет?

– Не то пять, не то четыре. Точно не знаю. Так вот, наш папа очень любил этого пони.

– А как звали пони?

– Принц. Ты хочешь, чтобы я рассказывал?

– Да, да. Я больше не буду перебивать.

– Молодец, хорошая девочка. Так вот, папа очень любил Принца. Каждое утро, еще не успев позавтракать, папа убегал в конюшню и упрашивал конюхов, чтобы они оседлали пони. Ему нравилось на нем кататься. Когда семья переезжала в город, приходилось брать с собой Принца. Но потом случилась ужасная вещь. Папа вырос, а Принц так и остался маленьким. Папины ноги волочились по земле, когда он на него садился. Он стал ездить на лошадях. Принц очень грустил, потому что он тоже любил папу.

– Бедненький Принц.

– Да, и папа тоже. Его огорчало, что его старый друг невесел. И он часто навещал Принца в конюшне. Когда поездка была нетрудной, папа брал пони с собой, и он потихоньку трусил рядом с лошадью. Папа по-прежнему брал Принца в город. Он гулял с ним по Митинг-стрит и Уайт Пойнт Гарденс, держа за веревочку.

Лиззи прыснула.

– Вот-вот. Все смеялись. Но папа не обращал ни малейшего внимания. Ведь Принц был его другом. Однако в конце концов Принц состарился. Он не мог на прогулках трусить рядом с лошадью, не мог даже ходить. Он только пил пойло и спал в тени под деревом.

– И умер?

– Да. Для пони он прожил очень долгую жизнь. Папа стал уже совсем взрослым. Но плакал, как маленький. Он сам мне в этом признался. Принца похоронили под деревом, где ему нравилось лежать. Папа взял его копыто и велел плотнику сделать из него чернильницу в деревянном футляре.

Лиззи сморщила нос:

– Не хотела бы я, чтобы мою ногу кто-то поместил на письменный стол. Это и грустно, и нехорошо.

– Пони – это не люди, Лиззи. Папа так сделал из чувства любви и преданности. Но история еще не кончилась. Хочешь, расскажу дальше?

– Если только она не грустная.

– Нет, я думаю, ты будешь смеяться. Итак, время шло. Папа встретил одну очень красивую леди и женился на ней…

– Это была наша мама?

– Да. И у них родился сын, которого они назвали… – Он сделал паузу.

– Пинкни!

– Верно, Пинкни. И он был очень проказливый мальчишка.

Лиззи взволнованно улыбнулась.

– Неправда, – прошептала она.

– Еще какая правда! Это был самый проказливый мальчишка во всей Южной Каролине.

– А что же он делал?

– Всякие ужасные вещи. Не буду рассказывать, это очень дурной пример. Худшая из его выходок – это побеги через окно во время уроков.

– В школе?

– Нет, тогда не ходили в школу. Мальчиков обучали домашние учителя, а девочек – гувернантки. Они жили прямо в доме. Когда-нибудь я возьму тебя в Карлингтон, покажу классную комнату. Так вот, этот ужасный Пинкни, стоило только учителю отвернуться, тут же вылезал в окошко. Папа уговаривал его, кричал, даже бил… Ничего не помогало. Пришлось папе крепко задуматься. В доме была одна-единственная вещь, которую Пинкни очень хотелось иметь, – чернильница.

– Но почему?

– Я уже и не помню. Столько воды утекло. Наверное, потому что папа ее очень ценил. Так или иначе, мне очень хотелось заполучить эту чернильницу. И тогда папа заключил со мной сделку. Если я буду старательно делать уроки и научусь хорошо писать карандашом, он подарит мне свою чернильницу.

– Он подарил ее тебе?

– Да, и очень скоро. Порой окно влекло меня сильней, чем чернильница. И все же я так стремился ее заполучить. К тому же, хоть я и был проказником, мне хотелось угодить отцу.

– И он тебе ее подарил?

– Да. Когда для тебя придет время писать пером, я тебе тоже ее подарю.

– Правда, Пинни? Я буду очень стараться.

– Конечно, сестричка.

Пинкни взглянул на ее счастливое, взволнованное лицо и решил воспользоваться моментом.

– Но я должен получить от тебя что-то взамен. Лиззи погрустнела.

– У меня ничего нет, кроме мишки, – сказала она. – Не знаю, смогу ли я обойтись без него, Пинни. Надо попробовать.

Пинкни оторопел. Что это за жизнь, когда едва хватает денег, чтобы купить ребенку еды и самые дешевые ботинки!

– Мне не нужен твой мишка, детка. Но я почту за честь, если ты меня обнимешь.

Лиззи затаила дыхание. Личико ее побледнело от внутренней борьбы. Она поставила чернильницу на стол и подошла к Пинкни. Она робко коснулась рукой его колена, потом груди. Пинкни сидел, не шевелясь, почти не дыша. Руки девочки обвили его шею. Он чувствовал, как трепещет ее невесомое тельце. Вдруг девочка порывисто прижалась к нему. Ее щека коснулась щеки брата.

– Ты мой, Пинни, – прошептала она еле слышно. Пинкни осторожно обнял ее. Он держал ее так, а потом мягко отпустил. Она напоминала ему безобидного зверька – такие попадались порой в его силки вместо хищников.

Лиззи отступила от него на шаг, ручки ее были прижаты к бокам. У нее был счастливый вид усталого пловца, одолевшего свирепый шторм.

– Знаешь, – сказала она еле слышно, – я бы, пожалуй, посидела немножко у тебя на коленях.

Пинкни сглотнул ком в горле.

– О, мне бы этого очень хотелось. – Он заставил себя улыбнуться.

Лиззи вскарабкалась к нему на колени и прижалась к его плечу. Пинкни, не шевелясь, держал ее, пока комната не растворилась в сумерках. Мужчина не должен плакать, но слезы стояли у Пинкни в горле.