Текст книги "Любовные драмы русских принцесс. От Екатерины I до Николая II"

Трагическое супружество старшей внучки Екатерины II
Великая княжна Александра Павловна (1783–1801)

На Санкт-Петербург опустилась мартовская ночь 1801 года. Промозглая ночь, ветреная, ненастная. Постепенно затихал Михайловский замок, ещё толком не обжитый, пропахший свежими красками, пугающий причудливыми переходами. Замок угрюмый и мрачный, хотя вот уже второй месяц обживала его императорская семья, перебравшаяся сюда в начале февраля трагического 1801 года.

В покоях императрицы Марии Фёдоровны всё погрузилось в сон. Прочитав молитву, императрица с трудом прогнала от себя мысли о старшей дочери Александре, находившейся в далёкой, чужой стране и носящей странное наименование палатины венгерской.

Потоком шли письма о том, что находится старшая дочь в тяжёлом состоянии.

Беспокоили мысли и о державном супруге, императоре Павле Петровиче. Что-то вокруг него творилось непонятное, пугающее. Чувствовала она сердцем, что плетутся какие-то интриги, что окружают государя люди бесчестные, жестокие и бессовестные. Вот и дверь к нему в покои несколько дней назад зачем-то забили – объяснили, что по его личному распоряжению. Так ли это?

Истекал день 11 марта. Мария Фёдоровна, перекрестив небольшой портрет дочери Александры, забылась наконец тревожным сном.

Портрет императрицы Марии Фёдоровны. Художник В. Л. Боровиковский

Она не слышала, как в час ночи, уже 12 марта, в покои буквально ворвался офицер и, разбудив шталмейстера Сергея Ильича Муханова, состоявшего при её особе, доложил взволнованно, срывающимся голосом:

– Император умер!

– Что? Что вы говорите? – с ужасом спросил Муханов, пытаясь осмыслить сказанное. – Что случилось?

– Апоплексический удар! – пояснил офицер.

Наконец смысл слов дошёл до Муханова, и тот махнул рукой – мол, свободен. Встал, привёл себя в порядок. Нужно было докладывать императрице. Самому? Нет, сам идти не отважился, решил разбудить старшую статс-даму графиню Шарлотту Карловну Ливен, воспитательницу детей императорской четы и ближайшую подругу Марии Фёдоровны, особу, по словам современника, «большого ума и твёрдого характера, одарённую почти мужскою энергией».

Ей сподручнее докладывать о случившемся императрице, теперь уже вдовствующей. Какое страшное слово! Какое нелепое слово! Вот ведь только несколько часов назад было всё иначе… А вот теперь графине Ливен нужно идти сначала обрушить ужасную весть, а затем утешать Марию Фёдоровну. Да легко ли утешить?!

Графиня Ливен отреагировала на сообщение сдержанно и тотчас стала собираться к императрице. Было уже около двух часов ночи, когда она вошла в опочивальню к Марии Фёдоровне и, остановившись у постели, осторожно тронула за плечо.

Императрица вздрогнула, приподняла голову, воскликнув:

– Кто это? Что случилось?

– Это я, ваше величество!

– О-о-о… Всё ясно, – проговорила она скорбно. – Из Венгрии весть. Александра умерла…

– Нет, государыня, не она…

– О-о-о! – снова протянула императрица, почти с ужасом. – Тогда император!

Графиня не ответила, только кивнула головой.

Мария Фёдоровна тут же поднялась с постели и бросилась к двери, которая вела в спальню императора, даже не надев башмаки и чулки. Графиня побежала за ней и набросила салоп на плечи. И тут вспомнила, что дверь в спальню уже несколько дней как заколочена. Она не знала, что сделано это по наущению фон дер Палена, которому Павел Петрович слишком доверял. Она выскочила в другую комнату, через которую можно было попасть на внутреннюю лестницу и в кабинет государя, но там стоял пикет лейб-гвардии Семёновского полка, и перед ней часовые скрестили штыки, не допуская в покои государя.

– Пустите меня, пустите! – восклицала государыня, но часовые, несмотря на то что у них самих на глазах были слёзы, лишь отговаривались тем, что пускать не велено.

Капитан Волков, лично известный императрице и пользовавшийся «особым её покровительством», был вызван часовыми, но только руками развёл – не в его силах было нарушить приказ своего начальника – участника заговора.

Но он, по крайней мере, вёл себя уважительно, а вот услышавший шум и выглянувший из императорской опочивальни Платон Зубов грубо крикнул, хотя и узнал Марию Фёдоровну:

– Вытащите вон эту бабу.

Великан Евсей Горданов подхватил императрицу и вынес прочь, отправив назад, в её покои.

Она снова сделала попытки прорваться к мужу, но тут снова в нужный момент оказался омерзительный тип барон Беннигсен, высокий, сутуловатый, с неприятным, отталкивающим лицом. Он нагло и цинично заявил:

– Мадам, не играйте комедию.

Оставим удручённую горем императрицу перед пикетом гвардейцев и обратим внимание на странную её фразу, касающуюся дочери – великой княгини Александры Павловны.

Гвардейский полковник Николай Александрович Саблуков, реставрировавший в своих воспоминаниях события той страшной для императорской семьи ночи, пояснил эти слова императрицы Марии Фёдоровны так:

«Около этого времени великая княгиня Александра Павловна, супруга эрцгерцога Иосифа, палатина венгерского, была при смерти больна, и известие о её кончине ежечасно ожидалось из Вены…»

И далее он рассказал о том, что Мария Фёдоровна с часу на час ждала известие о судьбе дочери Александры. Уже совсем скоро стало известно, что ждала неслучайно. Сердце матери – вещун. 11 марта 1801 года великой княгини (в замужестве ставшей палатиной венгерской) уже не было в живых – она ушла в мир иной 4 марта, за шесть дней до гибели своего отца от рук заговорщиков. Просто известие ещё не успело дойти из далёкого Будапешта до стен Петербурга. Александра Павловна ушла в мир иной, подтвердив печальное пророчество своей великой бабки императрицы Екатерины II относительно судеб русских великих княжон, между прочим, сделанного именно по поводу её рождения. А сказала государыня, что «ничего не может быть несчастнее российской Великой Княжны».

Старшая внучка императрицы Александра родилась 29 июля 1783 года, и великая бабушка, которая полностью управляла всем, что касалось потомства своего сына, назвала её в честь любимого своего внука Александра Павловича Александрой Павловной.

Вскоре после рождения Александры Екатерина II писала своему постоянному европейскому корреспонденту барону Гримму:

«Моя заздравная книжка на днях умножилась барышней, которую в честь её старшего брата назвали Александрой. По правде сказать, я несравненно больше люблю мальчиков, нежели девочек…»

Но отчего же такая немилость к дочерям сына, к своим внучкам? Нет, вовсе это не немилость, а что-то другое. Здесь скорее переживание за их тяжёлые судьбы, в которых повинны весьма и весьма немилосердные и к ним, да и к их братьям законы Российской империи, заведённые ещё императором Петром I.

Екатерина, ни словом не осуждая тех законов, на что, увы, не имела права, предвидела, что у её сына Павла Петровича «дочери все будут плохо выданы замуж», умалчивая, что к такому именно повороту приводит требование дурного закона. И будут им сопутствовать драмы и трагедии, «потому что ничего не может быть несчастнее российской Великой Княжны».

А всего у Павла Петровича и Марии Фёдоровны было четыре сына и шесть дочерей. Правда, одна из дочерей, Ольга Павловна (1792–1795), умерла в трёхлетнем возрасте. Смерть детей в ту пору не была большой редкостью. В младенчестве дети умирали часто, порой и не по одному ребёнку в семьях. А поскольку детская смертность была высока, в младшем возрасте документы на детей выдавались при достижении ими пяти лет.

Предубеждение против внучек у императрицы было настолько сильным, что это на первых порах отразилось на её отношении к Александре Павловне, во всяком случае, если даже и не на отношении, то на отзывах о ней. Так, кабинет-секретарь императрицы Александр Васильевич Храповицкий (1749–1801), действительный тайный советник, сенатор, в своих записках отметил, что она об Александре Павловне говорила, мол, растёт «ни рыба ни мясо», притом прибавляя: «Александра Павловна существо очень некрасивое, особенно в сравнении с братьями». И оценивала выше вторую свою внучку Елену, которую считала «гораздо умнее и живее» в полугодовалом возрасте, в отличие от двухлетней Александры.

Но к четырём годам Александра словно незримо переродилась, и государыня изменила своё отношение к ней, даже стала писать ей коротенькие записочки – свидетельство тому, что великая княжна уже в 4 года разумела грамоту. Во всяком случае, читать небольшие тексты была в состоянии. Сохранилась записочка государыни-бабки от 12 марта 1787 года – Александре три года и восемь месяцев:

«Александра Павловна, приятно мне всегда, что ты умница, не плачешь, но весела; будешь умна, тобою будут довольны. Спасибо, что ты меня любишь, я сама тебя люблю…»

А в письме к барону Гримму Екатерина Алексеевна сообщила об Александре:

«Меня она любит более всех на свете, и я думаю, что она готова на всё, чтобы только понравиться мне или хоть на минуту привлечь моё внимание».

Своему сыну за рождение старшей внучки государыня сделал царский подарок – имение Гатчину, которое выкупила у наследников князя Григория Григорьевича Орлова, рано покинувшего сей мир.

Когда же Александра Павловна подросла ещё немного – спустя два года, – императрица отметила:

«До шести лет она ничем не отличалась особенным, но года полтора тому назад вдруг сделала удивительные успехи: похорошела, выросла и приняла такую осанку, что кажется старше своих лет. Она говорит на четырёх языках, хорошо пишет и рисует, играет на клавесине, поёт, танцует, понимает всё очень легко и обнаруживает в характере чрезвычайную кротость. Я сделалась предметом её страсти, и, чтобы мне нравиться и обратить на себя моё внимание, она, кажется, готова кинуться в огонь!»

Старательность и трудолюбие маленькой великой княжны Александры отметила и её мать, в ту пору великая княгиня Мария Фёдоровна, супруга наследника престола. Она писала в 1787 году, что четырёхлетняя дочь «продолжает быть прилежной, делает заметные успехи и начинает переводить с немецкого». Это в четыре-то года! Мало того, открылись большие способности к живописи, и Мария Фёдоровна отметила, «кажется, она имеет к этому искусству большие способности». Ну и в музыке и пении «обнаружила замечательные способности».

Великая княжна Александра Павловна души не чаяла в своей державной бабушке.

Ну а что касается внешности, то с годами внучки государыни, особенно поначалу старшие, расцвели необыкновенно. Вот что об этом писала известная мемуаристка фрейлина императорского двора Александра Осиповна Смирнова-Россет:

«Две старшие дочери великой княгини были необыкновенной красоты, стройные, как пальмы».

«Такая женщина мне и нужна…»

Но откуда же такие успехи и в воспитании, и в знании иностранных языков, и в рисовании, и в танцах, и в музыке, и в прочем?

Воспитанием и образованием внуков и внучек императрица Екатерина II занималась очень и очень серьёзно. Никто из них бы не сказал, что, к примеру, римский Колизей – это «домик без стёкол, которые выбили лет тридцать назад», как недавно поведало нам телевидение в небольшом сюжете о псевдорусских пассиях олигархов, и никто не потупил бы взор на совсем простые вопросы из русской истории. Сама государыня получила хорошее образование под эгидой императрицы Елизаветы Петровны, ну и сына своего Павла Петровича постаралась образовать на высоком уровне, мало того, не упускала из виду и второго своего сына, рождённого от Григория Орлова Алёшу Бобринского. Он был определён в кадетский корпус – лучшее учреждение по образованию и воспитанию. Ну а уж законных внуков и внучек сам бог велел подготовить к государственному служению самым лучшим образом.

Что касается воспитания внучек, и в первую очередь старшей, которой ранее других предстояло вступить во взрослую жизнь со всеми вытекающими последствиями, то императрица произвела целый поиск таковой воспитательницы, которая могла бы удовлетворить всем её очень высоким требованиям. Что бы там ни говорили о царствовании Екатерины Великой и нравах при дворе, но именно целомудрие и благонравие стремилась положить государыня в основу воспитания внучек. Понимая же, сколь сложна работа с высокородными воспитанницами, она искала женщину, подходящую для этой роли.

В ту пору, когда пришла пора дать внучкам хорошую воспитательницу, в Риге служил губернатором русский генерал-аншеф ирландского происхождения, в 1774 году возведённый императрицей в графское достоинство, Юрий Юрьевич Броун (1698–1792). Современники назвали его «бессменным губернатором». Да и лет ему в 1791 году, когда императрица решила к нему обратиться, было очень даже немало – за девяносто перевалило! Ирландец-то ирландцем, а на русской службе, на которую поступил 32-летним молодым человеком, уже почти шесть десятков лет состоял. Начал службу аж в 1730 году капитан-лейтенантом в лейб-гвардии Измайловском полку, но вскорости попросился в настоящий армейский строй, боевой строй – гвардия-то всё же не так часто в боевых действиях участвовала, а Броун рвался в бой. Вот и оказался по собственному ходатайству премьер-майором в Нарвском пехотном полку. Ну а далее поколесил он по театрам военных действий. И в Русско-турецкой войне 1735–1739 годов участвовал, во время которой при осаде Азова ранение получил, и в давнем 1738 года штурме Очакова проявил себя. В конце войны в плен к туркам угодил, трижды его продавали как невольника, так ведь не только бежал, но ещё и доставил в Петербург важные разведывательные материалы, за что был произведён в генерал-майоры.

Во время войны со шведами отличился в 1742 году и стал генерал-поручиком. Участвовал во всех самых важных сражениях Семилетней войны, причём в ходе сражения при Цорндорфе, командуя Обсервационным корпусом, лично водил кавалерию в атаку против прусской кавалерии и получил свыше десяти сабельных ран. После окончания войны в 1762 году состоялось его назначение рижским генерал-губернатором. Императрица Екатерина II относилась к нему с глубоким уважением и мнение его ценила. В отставку, несмотря на настоятельные просьбы, не отпускала. И вот настало время обратиться к старому генералу за помощью.

Написала ему письмо: «Дорогой Броун, пришлите мне хорошую гувернантку для моих внучек».

И нужно же было такому случиться. Едва Броун записку прочитал, как ему доложили, что требует немедленно его приёма некая баронесса фон Ливен.

Выслушав с любопытством сообщение, Броун воскликнул:

– Просите!

Вошла весьма привлекательная внешне дама лет пятидесяти, высокого роста, статная. Он предложил сесть и услышал заявление весьма настоятельное:

– Я только что приехала из Херсонской губернии с тремя сыновьями и двумя дочерями. Похоронила мужа, распродала всё имущество, и сюда. Да вот только оплатить весьма скверную фуру нечем – все деньги истратила по дороге. Так что прошу вас посодействовать в скорейшем получении моей пенсии.

– Будет исполнено, – обещал Броун и поинтересовался планами баронессы.

– Хочу открыть в Риге небольшой пансион для воспитания девочек, чтобы там дочерей своих обучать и воспитывать, ну а сыновей определить в гимназию. Хочу нанять учителей русского языка, прежде всего русского, потому как мы ведь русские подданные, а говорят дочери мои, увы, совсем неважно. А уж потом всякие там французские и прочие языки, по которым в России с ума сходят.

Броун тут же приказал расплатиться с возчиком, не дожидаясь, когда выдадут даме пенсию, и стал расспрашивать её о взглядах на воспитание и образование. Ответы понравились.

– Хорошо! Я найду вам место! – решил Броун, незаметно поглядывая на записку государыни и подумывая о том, что, может статься, перед ним как раз та дама, которая и нужна.

Баронесса показала и знания обширные и необыкновенный свой ум продемонстрировала, что не так уж часто можно было встретить. А главное – твёрдость, уверенность в себе!

Спустя три дня Броун пригласил к себе баронессу и без всяких предисловий объявил:

– Место я вам нашёл. Государыня просила рекомендовать ей воспитательницу для великих княжон. Думаю, что вы вполне подходите на эту роль!

– Но я ж совсем не говорю по-французски?! – почти с ужасом воскликнула баронесса.

– Главное, что по-русски отлично говорите. А учителя у великих княжон будут. От вас же нужно твёрдое нравственное воспитание. Это – главная задача.

Александра Осиповна Смирнова-Россет рассказала в мемуарах о том, что происходило дальше:

«Баронессу и её детей одели, нашли служанку, которую я ещё знала, купили карету и повезли к государыне баронессу Ливен, рожденную Поссе (она была курляндская уроженка, из числа древних мещанских фамилий, которых не гнушались гордые бароны наших остзейских провинций). Она ехала на шестерке с чином генеральши и с запиской Броуна прямо в Царское Село. (…)

Екатерина была милостива, тотчас оценила приезжую, пригласила её обедать и убедилась, что лучшего выбора нельзя было сделать. Сыновей баронессы определили в кадетский корпус, тогда Пажеский корпус не был особым заведением. Ангальт из кадет выбирал лучших в пажи. Они жили в особом доме по поступлении их в пажи. А дочерей пустили с баронессой в Гатчину. Она произвела самое приятное впечатление на великого князя и великую княгиню, сделалась доверенным лицом и другом и оказала им величайшие услуги. Она одна умела постоянно сглаживать спор между обоими дворами. Ее дочери оставались у великих княжон (эту историю мне рассказывал Александр Федорович Барятинский, он и теперь еще нашим консулом в Лондоне. От него я узнала очень интересные вещи. Он человек умный, образованный, не знаю, зачем его не назначили давно уже посланником куда-нибудь)».

Императрица сразу обратила внимание на сильный волевой характер баронессы, особенно подкупило то, что даже перед ней Ливен не боялась отстаивать своё мнение, если считала, что права. Она не боялась и о самой государыне сказать то, что о ней думала. И однажды сказала, хотя не могла не понимать, что уж при дворе точно передадут её слова.

И конечно же, передали, да вот только реакция государыни оказалась неожиданной. Она заявила:

– Вот именно такая женщина мне и нужна в воспитатели великих княжон.

Считается, что желательно строить воспитание соответственно возрасту детей. До пятилетнего – ну или около этого – возраста можно воспитывать мальчиков и девочек вместе, но затем мальчикам необходимо мужское воспитание. Императрица прекрасно понимала это и завела строгий порядок. До семилетнего возраста внуки и внучки воспитывались и обучались вместе, причём находились все вместе под опекой и острым глазом Шарлотты Карловны Ливен.

Затем, когда великим князьям исполнялось восемь лет, их отделяли от сестёр и отправляли «под мужское воспитание», где вплоть до пятнадцатилетнего возраста они находились «в чину учимых». Далее начинался уже особый период подготовки и к государственной службе, и к военной, ну и к предстоящей женитьбе, которая чаще всего совершалась в интересах государственных.

Великие же княжны оставались на воспитании Шарлотты Ливен вплоть до замужества.

Об этой системе вспоминал впоследствии император Николай Павлович в своих записках:

Ш. К. Ливен. Художник Дж. Доу

«Образ нашей детской жизни был довольно схож с жизнью прочих детей за исключением этикета, которому тогда придавали необычайную важность. С момента рождения каждого ребёнка к нему приставляли английскую бонну, двух дам для ночного дежурства, четырёх нянек или горничных, кормилицу, двух камердинеров, двух камер-лакеев, восемь лакеев и восемь истопников. Во время церемоний крещения вся женская прислуга была одета в фижмы и платья с корсетами, не исключая даже кормилицу. Представьте себе странную фигуру простой русской крестьянки из окрестностей Петербурга в фижмах, в высокой причёске, напомаженную, напудренную и затянутую в корсет до удушья…»

Вот и Александра Павловна оставалась в ученицах и воспитанницах Шарлотты Ливен до своего замужества, к которому, правда, пришлось ей идти путём тернистым.

В 1794 году Александре Павловне исполнилось 11 лет. Это теперь возраст детский. А в ту пору… Ну вспомним хотя бы Пушкина, вспомним, что говорила няня Татьяне Лариной:

 
Мой Ваня моложе был меня, мой свет,
а было мне тринадцать лет.
 

Конечно, роман «Евгений Онегин» вовсе не показатель. Но нужно заметить, что в императорских семьях и лета исчислялись иначе. Где ещё в четыре года говорили и читали на нескольких языках?! Да и Александра Павловна уже разумела не только по-русски, но и по-немецки!

Недаром в том самом 1794 году государыня сказала о ней, что Александра «с нынешнего лета считается взрослой девицей».