Текст книги "Ксения Годунова. Соломония Сабурова. Наталья Нарышкина"

В это время с завалинкой, где сидели девушки, поравнялся Дмитрий и, заметив Ксению, опять остановил лошадь. Девушки быстро встали и поклонились: Ксения с чувством собственного достоинства наклонила свою красивую головку, а Куля добродушно отвесила низкий поклон. Царь знал домик Алексеева – ему указал его любимец Басманов, и теперь он направился именно сюда, чтобы освежить себя братиной холодного пива.

– Здравствуй, Куля, поднеси мне испить, – сказал он, ловко спрыгнув с седла.

К усталому коню тотчас же подскочил старик сотник и стал его проваживать, а дочь поторопилась исполнить приказание царя.

Дмитрий остался с Ксенией вдвоем. Он посмотрел на нее и почувствовал, против обыкновения, неловкость – девушка смотрела насмешливо, и глаза у нее как-то блестели. Ее манера держать себя и гордое выражение лица не шли к ее простому, бедному костюму. Царь подошел было, чтобы так же, как и Кулю, взять девушку за подбородок и потрепать ее по щеке, но, увидев ее оскорбленное и испуганное лицо, не сделал этого.

– Ты здесь по соседству живешь? Чья ты будешь? Кто твой отец? – спросил Ксению царь.

– Не здесь я живу, государь, я круглая сирота, никого у меня нет на свете, – ответила грустно девушка,

– Ну, не печалься, жениха мы тебе найдем! Сосватаем такого, что любо-дорого.

– На этом спасибо, государь, да только поздно. Прожить бы мне только как-нибудь да умереть спокойно. Шесть досок да холстинки платок – вот что мне нужно.

Слова эти не ладились с полной жизни, красивой девушкой, звучали грустно. Но вылились они от сердца, в голосе у нее было много искренности, и слезы дрожали в глазах. Тут подошла с ковшиком браги Куля, и царь, выпив, потрепал ее по щеке:

– Дзенкуе, Куля, дзенкуе, як хороша брага!

С этими словами царь опять вскочил в седло и, обернувшись, крикнул Ксении:

– Прощай, спесивая красавица! Жениха мы тебе сыщем, бери только царя в сваты!

Вихрем мчался Дмитрий, звонко стучал копытами конь, разбудил он многих от обычного послеобеденного сна. Высовывались из окон заспанные лица обывателей и, зевая да крестя рот, говорили:

– Ох, господи, да никак это наш батюшка царь! Вот покою не ведает.

Молодые любовались им и с завистью приговаривали:

– А и конь же под ним, как лютый зверь! А он сам на коне, как ясен сокол!

Но было много и таких, которые осуждали царя, укоризненно покачивая головой:

– И какой такой это обычай после обеда не спать? Спокон веку цари наши отдыхали, а этот не то, видно, все по-иноземному.

Проводив царя, собралась идти домой и Ксения. Сегодня ей особенно грустно было возвращаться домой, какое-то тяжелое предчувствие грызло сердце.

Весело возвратился царь со своей послеобеденной прогулки, с удовольствием думая о встрече с Ксенией, и, увидев своего любимца, обратился к нему с вопросом:

– Везет мне, Басманов! Опять встретил ту же красавицу! Помнишь, которая была вместе с Кулей во время въезда? Кто это такая, эта чаровница?

– Лучше не спрашивай, государь!..

– А почему? Ведь я вызвался быть ее сватом. Должен же я знать, кто она.

– Оставь ее, государь, больно горемычна она…

– Ну, плач – женское дело.

– Позабудь ее, государь, и не выведывай, кто она.

– Не буду, не буду, – сказал весело царь. – Так и быть, уж отложу сватовство, теперь мне и не до того. Увидать бы поскорее родимую матушку, а красавиц пока в сторону. Ладно, Басманов?

– Ладно, государь. На днях уже изволит прибыть старица Марфа.

– Наконец-то я увижу мою бедную страдалицу-мать. Ты мне поможешь успокоить ее, а я окружу ее заботами и попечениями и тогда буду вполне счастлив.

И такая искренняя, непритворная радость светилась в его задумчивых глазах, что Басманов, глядя на него, все более и более убеждался в том, что Дмитрий не обманщик.

VII

В пустынной глуши, далекой от всякого жилья, стоял бедный женский Судинский монастырь. Прямо к стенам его примыкали густые непроходимые леса, а уютные келейки утопали в зелени садов. Тихо в обители, только звон колокола одинокого деревянного храма разносится по окрестности, да еще в стенах монастыря слышится призывное било, возвещавшее монахиням время трапезы. В одной из келий живет вот уже четырнадцать лет последняя жена Иоанна Грозного, старица Марфа, из семьи Нагих. Не сама она избрала это место для тихого пристанища, насильно постригли ее здесь и заключили. Много ей приходилось страдать от строгих монастырских уставов, и часто взывала она к своему гонителю, царю Борису, о смягчении участи, об увеличении отпуска для нее съестных припасов. Скудное содержание отпускалось ей; часто жаловалась она и на то, что одежонка у нее совсем обносилась. Но эти жалобы не обижали никого и были очень натуральны. Если бы в Москве проведали о той поблажке, которую ссыльные видели от монастырского начальства и от сожительниц, то могли бы еще ухудшить и уменьшить отпуск припасов.

Теперь этой обители, давно отрезанной от всего живого, пришлось силой обстоятельств играть важную роль и принимать горячее участие во всем, что происходило в Москве. Ее смиренные старицы были совсем сбиты с толку и не понимали, что такое у них делается: творились у них поминовения по убиенном отроке Димитрии, они утешали его несчастную, убитую горем мать, они так часто слушали рассказы о том, как совершено было злодейское убийство, – и вдруг до них доходят слухи, что будто бы убитый царевич Дмитрий жив! То и дело летели грамотки к царице и от нее. Многие доброхоты теперь как бы вспомнили скромную обитель и стали делать в нее богатые вклады. 15 мая, в день, который обыкновенно проходил в поминовении отрока царевича Димитрия, бывало, раздавались в трапезе поминальные пироги, а теперь вместо этого у всех на языке одно: царевич жив. Все это перевернуло обычное течение жизни стариц. Многие из них убедились, что плоть их греховна и сильна, что за мирскими хлопотами они не исполняли своих правил, не клали установленного числа поклонов, не перебирали по-старому четок, – а все оттого, что что-то диковинное, чудесное творилось теперь у них. Вот уже два месяца они совсем потеряли голову. Доходили до них, правда, и раньше разные чудесные слухи. Приносили их частые тогда богомольцы, но настолько невероятны были эти вести, что боялись им и верить.

Год назад, в самую-то распутицу, поздно вечером, подъехала к монастырским воротам крытая колымага. Перепугал звонок привратницу, разбудил всех монахинь, и тотчас же отвели царского посланного к матери-игуменье, а потом и саму матушку повели под руки две старицы в келью царицы Марфы, а наутро увезли ее в Москву. Через две недели та же колымага опять остановилась у ворот, и вышла из нее старица Марфа, а привезший ее боярин отдал грамоту игуменье со строгим наказом стеречь царицу пуще прежнего и никого до нее не допускать, а в противном случае и сама игуменья подвергнется строгому взысканию. Кроме того, велено было уменьшить ей и без того скудную дачу съестных припасов и жалованья.

Но недолго длилось это – внезапная смерть Бориса опять все переменила в монастыре. Теперь с самого утра ежедневно одна новость сменяла другую: то доходила весть, что один город за другим покоряются царевичу Дмитрию, потом стали получаться царицею Марфой грамотки от сына, просьбы его о том, чтобы и в обители молились за благополучное окончание его дела.

Старицы сильно интересовались его успехами. В келье монахини Марфы теперь по целым дням толпились сестры о Христе, монахини, и множество богомольцев и богомолок. В самом дальнем углу монастырской улицы стояла деревянная келья царицы, соединенная с храмом настланными досками на случай непогоды и грязи; позади нее был разбит большой плодовый сад. Все помещение ее состояло из двух отделений и светелки наверху. Комнаты были очень светлые. Всюду было заметно желание скрасить суровую монастырскую обстановку. Первая комната была собственно молельня, а рядом маленькая спальня; в другом отделении помещались послушницы и трапезовала инокиня Марфа. В переднем углу молельни было много икон, благословений, в дорогих золотых и серебряных ризах, украшенных драгоценными каменьями; лампадки перед ними теплились денно и нощно; посреди стоял небольшой аналой в парчовой накидке, а перед ним серебряный подсвечник с большой ручной свечой и со множеством маленьких тонких. На аналое лежали книги в толстых кожаных переплетах, сильно закапанные воском. Пол был устлан хорошим персидским ковром, в келье пахло смесью благовонных курений, кипариса и деревянного масла. Здесь редко сиживала инокиня Марфа. Как только выставлялась первая рама и начинало веять весенним теплом, она уже переходила наверх в большую светлицу и там любила сидеть, иногда целые часы проводя в переборке вещей, напоминавших ей прежнюю жизнь. В сундуках хранились уцелевшие сарафаны, парчовые, алтабасные, аксамитные. Несмотря на свои сорок лет, она любовалась ими, а лет десять назад иногда даже и наряжалась в них, тщательно затворяя двери; и хотя терзалась потом, считая себя великой грешницей, но не могла устоять против соблазна поглядеться в зеркальце, которое она тщательно прятала и берегла. Она утешала себя тем, что этот грех ей не зачтется, так как виновником всего был царь Борис. Он не только умертвил ее любимого сына, ее надежду в будущем, но и против воли постриг ее и заточил здесь в монастыре.

Высказывать этих мыслей она никому не могла, разве только, каясь в грехах, на духу священнику. Она никому не могла высказаться и поэтому вознаграждала себя, давая волю самым несбыточным мечтам. В этих мечтах первое место занимало то положение, какое она имела бы при жизни своего сына, царевича Дмитрия. Так иногда, машинально перебирая четки, она в воображении видела себя уже царицей. Опять в памяти оживал тот почет, которым она так недолго пользовалась при своем муже, царе Иоанне Грозном.

И вдруг распространился по обители невероятный слух, что сын ее жив.

Она менее всех могла поверить этому, но ей так хотелось, чтобы это была правда, что она сильно обрадовалась. В ней явилось чувство благодарности к этому неизвестному, который является мстителем за ее сына, и она невольно напустила на себя таинственность и двусмысленными замечаниями еще более укрепляла веру в эти слухи. Последнее свидание с царем Борисом убедило ее, что Самозванец силен и что он не на шутку грозит ее врагу, и она вернулась из Москвы радостная, довольная. Все заметили, что она ждет каких-то важных перемен. Все это вместе подготовило то, что в обители не сомневались в подлинности Дмитрия.

Сегодня праздничный день, и на завалинке кельи царицы Марфы особенно многолюдно. Там собралось все монастырское начальство: игуменья, казначея, благочинная, здесь же сидит и монастырский священник, и все внимательно слушают рассказ матушки Марфы о том, как привезли ее в Москву и ночью доставили во дворец к царю Борису.

– Вот вхожу это я и вижу – сидит Борис. Насилу-то я его признала: постарел он да и с лица невеселый, грустный. Как глянет на меня, да как крикнет: «Говори: жив ли сын твой?» Я не струсила, собралась с духом да и крикнула: «Жив!» Тут жена его Марья кинулась на меня, как кошка, да свечой-то хотела мне глаза выжечь. Спасибо, Борис не попустил злодейства, уж и поблагодарила же я Бога, что выбралась подобру-поздорову из дворца.

– Помяни нас, старица Марфа, когда будешь в чести да в славе! Да не оскудеют милости твои и на нас, смиренных, – сказала благочинная.

Разговор прервала молодая клирошанка. Она прибежала запыхавшись и, сделав уставной поклон матушке-игуменье, не переводя духу, заговорила:

– Благослови доложить тебе матушка, что тебя желает видеть царский посланный.

Старушка игуменья так заторопилась, что даже не соблюла обычной важности, не захватила с собой посоха, и пошла так быстро, что клирошанки еле поспевали нести за ней длинный шлейф мантии. Монахиня Марфа знала, что дело касается ее, но, стараясь казаться спокойной, осталась ждать. Ее скоро позвали в келью к игуменье. Войдя туда, где дожидался посланный от Дмитрия, она была поражена, увидев молодого человека лет двадцати, замечательно красивого. Она еще более удивилась, когда узнала, что ему дано такое важное поручение сопровождать ее до Москвы, покоить и заботиться о ней в пути. Но Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, несмотря на свою молодость, заставил ее примириться с ним благодаря ловкости, уму и тому достоинству, с каким он держал себя. От него она узнала, что новый государь пожаловал его в чин царского мечника.

По приказанию царицы Марфы отъезд назначен был на другой же день, после напутственного молебна.

В день отъезда все, кто только в силах был еще двигаться, проводили царицу Марфу с большим почетом и даже с колокольным звоном. Благим напутствиям и пожеланиям не было конца. Все: игуменья и сестры, просили не забыть их своими милостями, и ей, бывшей ссыльной, оказывались теперь царские почести. Взгрустнулось ей, и со слезами простилась она с монахинями. Жаль ей было покинуть свою убогую келью, где провела она целых четырнадцать лет и пролила столько слез по своему сыну. Глубоко вздохнула она, когда тронулась роскошная колымага, и несколько раз перекрестилась, пока не скрылись из глаз монастырские стены. Но по мере того, как она удалялась от Судинского монастыря, мысли ее наполнялись благодарностью к человеку, который так любовно позаботился освободить ее.

Скопин-Шуйский со многими боярами сопровождал ее колымагу верхом. Она была очень довольна вниманием и распорядительностью посланных. Как не похожа была ее теперешняя праздничная поездка на ту, которую ей пришлось сделать год назад!

VIII

Царица Марфа совершала свой путь медленно и торжественно, не утомляя себя длинными переездами и иногда по пути останавливаясь отдохнуть дня на два. В местах стоянки ей приготовляли парадный прием. В первое время своего путешествия инокиня Марфа была как бы во сне, ей надо было продлить время – приготовить себя к тому, что ее ожидало. Чувствовала она, что приходится ей покончить с прошедшим, отказаться от покойного сына и признать своим совершенно чужого для нее человека. Ну а как он сам еще непрочен? Не благоразумнее ли тогда не особенно торопиться? И она останавливалась и ждала. Но потом настроение ее мыслей менялось. Ей хотелось скорее видеть названного царя, и чем более она думала, тем сильнее являлось в ней желание увидать его, найти в нем хотя какое-нибудь сходство с покойным сыном и установить с ним известные, определенные отношения.

После трех недель пути она подъезжала к Троице. Там ожидала ее присланная царем роскошная карета, и тут же она получила известие, что сам царь выедет к ней навстречу в Тайнинское. По пути она видела много народу, слышала радостные возгласы: «Да здравствует мать нашего великого государя Дмитрия Ивановича!»

И вот наконец в Тайнинском Михаил Васильевич почтительно доложил ей:

– Благоверная княгиня, великий государь жалует к тебе навстречу!

Как она ни готовилась к этому, а слова эти все-таки застали ее врасплох. Она смутилась и едва успела прийти в себя, как быстро катившаяся карета остановилась. Не успела Марфа руками, дрожащими от волнения, отдернуть роскошную занавеску, как ловкие руки царя распахнули дверцы и он бросился к ней в объятия. Ко всякой встрече готовилась инокиня, представляла она себе Дмитрия, с почтением целующего у нее руку или величаво отдающего ей поклон, но эти истинно сыновние объятия, эти искренние слезы растрогали ее, спутали все заранее приготовленные ею приветствия, и ничего не осталось ей более, как соединить свои слезы с его слезами и на сердечные объятия ответить такими же.

– Матушка, родимая! Насилу-то я увидел тебя! – слышались сквозь рыдания слова царя.

– Сын мой, сын мой! – говорила растроганная царица.

Остановка была довольно продолжительна. С четверть часа оставались они в объятиях друг друга на глазах у множества народу, сошедшегося отовсюду поглядеть на мать царя.

– Матушка, ты устала от длинного пути; сядь, отдохни, а я пойду возле тебя, – говорил счастливый царь, нежно усадив мать и сам идя у дверцы кареты, поехавшей шагом.

Опомнившись от встречи и объятий, Марфа стала внимательно осматривать Дмитрия. Осмотром она, видимо, осталась довольна. Она любовалась, глядя на него, и гордилась им. «Таким, вероятно, был бы и мой сын», – думала она.

Царь, пройдя несколько шагов, сказал:

– Матушка, прости пока, я мчусь в Кремль, чтобы достойно встретить тебя в твоем доме!

С этими словами он ловко вскочил на своего серого аргамака и помчался вперед.

В Вознесенском монастыре все уже было приготовлено к истинно царской, пышной встрече царицы Марфы. Духовенство, игуменья и все мантийные монахини стояли на крыльце. Послушницы, клирошанки толпились тут же. Среди них стояла и Ксения в темной одежде, покрытая черным платком. Вскоре заметили впереди всех скачущего царя. Он опередил немного свою свиту и, быстро подъехав, спрыгнул с коня и подошел к игуменье.

– Все ли у вас готово, чтобы удобно жилось моей матери? – спросил он, весь радостный, сияющий.

– Все, все, всемилостивейшие государь! Мы, смиренные рабы твои, приложили все старание, дабы достойно принять твою родительницу, – поторопилась ответить игуменья.

– Что только ни потребуется для матушки, берите из моей казны.

Говоря это, царь оглядел собравшихся и заметил в толпе Ксению.

– Здравствуй, красавица. Почему ты тут и в таком мрачном наряде?

Девушка на этот раз не удивилась его обращению к ней. Она сама искала его взгляда, внимание его льстило ей, и она огорчилась бы, если бы он ее не заметил. Старушка Онисифора струсила за участь царевны и, боясь, чтобы царь не узнал, кто такая она, поторопилась ответить за нее:

– Батюшка ты наш, государь милостивый, это бедная, безродная сирота, и живет она по твоей милости в обители у нас.

– Так вот какие сокровища скрываете вы под спудом за вашими стенами! – сказал царь. – Но ты не бойся, – обратился он весело к Ксении, – мы найдем Змея Горыныча, который и отсюда похитит красную девицу.

Между тем подъехала карета царицы, и Дмитрий, опередив всех, отворил сам дверцы и, сжав Марфу в своих объятиях, почти вынес ее на руках. Видя их вместе, никто уже не сомневался в том, что царь есть истинный сын царицы Марфы. Ксения была поражена его сыновней преданностью и ее родительской к нему лаской.

– Господи, господи! – шепнула она матушке Онисифоре. – Видно, он и взаправду истинный царевич.

И Ксению помимо ее воли охватило радостное чувство, точно тяжесть свалилась у нее с плеч. Она повеселела. Старушка с недоумением только головой качала, глядя, как возбужденная девушка болтала весь вечер без умолку, даже пела, а то вдруг бросалась обнимать и целовать ее. Затем царевна, никому о том не сказав, пошла к келье царицы Марфы и дождалась, когда оттуда вышел царь. Дмитрий заметил ее и обрадовался:

– Помни, красавица, не горюй, найдем Змея Горыныча и похитим тебя. Басманов, узнай мне непременно, кто такая эта девушка!

Тот не ответил ничего, а только обменялся с Ксенией многозначительным взглядом. Глаза царевны умоляли не выдавать ее.

На этот раз Дмитрий не настаивал, а тотчас перешел на другой предмет. Он был сильно возбужден и сказал Басманову:

– Созови бояр, завтра мы на радостях зададим пир. Да не забудь Заблоцкого, он лихой малый, да еще Неборского. Чтобы музыка была, песельники. Гуляй, душа, без кунтуша!

– Государь, почто завтра? Негоже, соблазн будет в народе! Завтра всенощная, канун Ильина дня, большого праздника.

– Полно, Петр, и ты поешь за другими? Да разве благочестие только в том, чтобы праздники почитать да посты соблюдать? Греха в том нет, что мы пируем. Словом, мы завтра кутим!

– Дозволь тебе, государь, заметить: ведь с волками жить, так по-волчьи и выть.

– Да я никого не принуждаю и никого не стесняю: вольному воля, спасенному рай! Хочет – молится, хочет – идет к нам, двери отворены, милости просим. Другие, глядя на нас, пообвыкнут: не помутясь ведь и море не установится.

– Твоя воля, государь, только ты царь, а на высоком месте сидеть, надо пространны очи иметь.

– Дело ты говоришь, мой дорогой друг, да не могу я притворяться-то! В могиле наспишься, а теперь простор велик в Москве, гуляй где хошь. Не стерпит душа, на простор пойдет.

Басманов не сказал царю больше ничего, видя, что ему очень захотелось попировать. Сильно любил Петр Федорович царя и совсем подчинился ему как натуре более сильной и богаче одаренной. Против своего желания он часто склонялся на его шаткие доводы только из боязни противоречием причинить ему огорчение. Царь так искренне раскаивался в своих проступках, что совершенно подкупал Басманова.

Часто задавались пиры, то и дело гремела во дворце музыка, и Петр Федорович втянулся в такую жизнь, все меньше и меньше задумываясь о том, что-то скажут об этом старые бояре.

IX

Царь Дмитрий перешел на жительство во вновь выстроенные для него хоромы неподалеку от Житного двора. Лицевой фасад хором был обращен к Москве-реке. Рядом с готовым уже дворцом строился другой – для будущей царицы. Необширен был новый дом царя, но поражал роскошью и отделкой. Были и диковины: так, у самого входа стояло затейливое медное изваяние цербера с тремя головами, челюсти которых то раскрывались, то закрывались и при движении издавали звук. Дальше входили в большие сени, уставленные всевозможнейшей затейливой серебряной посудой с разными изображениями зверей, птиц, мифических богов.

Было всего только четыре большие комнаты; передняя была обита голубой персидской материей, а на окнах и дверях висели златотканые занавеси; скамейки по стенам и кресла были обиты черной тканью с золотыми узорами. Далее следовали три большие комнаты, обитые золотыми тканями с хитрыми узорами. Внутри дверные замки и гвоздики были позолочены, потолки превосходной резной работы раскрашены, печки зеленые, изразцовые, с серебряными решетками.

Было уже поздно. Дворец горел огнями. Сени и переходы были ярко освещены узорочными красивыми фонарями из слюды.

Пир в царских хоромах был в полном разгаре. Шум, хохот, музыка, пение раздавались из передней комнаты, несмотря на то что было уже далеко за полночь. Много было выпито вина, отяжелели боярские головы, развязались от хмеля языки. Неузнаваемы были здесь бояре: куда делась их сановитость, важность, в угоду царю старались подражать любимцам его, полякам.

Сам Дмитрий был в польском платье. Он был не в духе сегодня, чувствовал усталость, и напускная веселость его быстро сменилась грустью.

– Непривычны мы забавляться как подобает! Эх, то ли дело в Польше! Ну-ка, музыканты, сыграйте польский!

И духовые инструменты стройно заиграли. Полились плавные нежные звуки, и царь, склонив голову на руки и закрыв глаза, предался воспоминаниям. Звуки лились и приводили ему на память его прошедшее. Припомнилось ему, как в Самборе под такт музыки выходили к ним нарядные дамы и среди них его красавица невеста, Марина. Вот кабы распахнулась дверь и вдруг вошла бы она, словно солнце, осветила и согрела бы его, а теперь!.. Он обвел присутствующих глазами, увидал их раскрасневшиеся пьяные лица, осоловелые глаза, и ему стало гадко.

– Веселье! Веселье! Як это заправское веселие! Не любо мне такое! Плохо веселит душу вино, только головы кружит да дурманит оно. Як чудно в Польше!

Старым боярам не понравилась похвала иноземцам, и старик Черкасский шепнул Голицыну:

– Чужие дураки загляденье каки, а наши дураки вона каки.

– Музыканты, перестаньте, будет! Дзенкуе, – сказал раздражительно царь, – без красавиц ни музыка, ни вино не веселят!

– Осуши, всемилостивейший государь, стопу доброго старого вина, и полегчает на сердце, – сказал добродушно Мстиславский.

– Нет, баста! Больше пить не буду!

– Государь, вот ты сказываешь… да, ты сказываешь, будто у нас плохо, нет на наших пирах красавиц. За чем же дело стало? Прикажи только, и будут тебе красные девицы. Супротив каких хошь иноземок постоят, – сказал сильно охмелевший Рубец-Мосальский.

– И то, государь, повели, – поддержал обрадованный этим предложением Заблоцкий. – Зазору ведь в том нет, что мы попляшем с красавицами, а то невесело так пировать!

– Наши русские девушки необычны к тому да и мало сведущи в речах. Сидят они все в теремах.

– Повели, батюшка государь, сказываю! Повели – с усердием доставлю, да еще какую! Такую ягодку, что любо-дорого. Сказываю: с усердием заслужу, – все приставал Рубец-Мосальский.

Дмитрий сидел по-прежнему задумавшись и молчал. Рубец-Мосальский и не стал дожидаться ответа, а, довольный своею находчивостью, нетвердыми шагами поплелся к дверям. Несколько почтенных бояр пробурчали себе под нос:

– Не любо, негоже!

По уходе Мосальского опять затянули песельники, а Неборский, желая развеселить царя, стал представлять запорожцев, но настоящего веселья все-таки не было. Царь казался утомленным и оставался равнодушным к желанно развлечь его. Бояре, видя это, стали один за другим откланиваться низко царю, и наконец все разошлись. Остался один Басманов. Некрасиво было теперь в роскошной палате: стояли пустые чаши, вино было разлито и по скатерти, и по полу, восковые свечи нагорели и желтым светом плохо соперничали с осенней занимавшейся зарей. Царь подошел к растворенному окну и жадно вдыхал свежий ветерок. Перед окном еле-еле текла Москва-река, тихо было в городе. Ударили к заутрене, и звук колокола так и манил, так и звал к себе. Дмитрий слушал, и ему становилось еще грустнее. Царь часто ощущал в себе это чувство. Боясь поддаться ему, он старался быть как можно более веселым, и это ему часто удавалось, но других он еще мог обмануть. Самому же ему еще тяжелее становилось после такого притворства. Один Басманов знал и понимал его настроение. Он также платился за кажущееся веселье безотчетной грустью. Тяжелые вспоминания о Липе топил он в вине, а память о ней заглушал погоней за чувственными наслаждениями.

Царь долго стоял у окна. Моросил мелкий осенний дождик, и его частые капли стучали по подоконнику. Дмитрий обернулся только на стук отворившейся двери и на громкий голос вошедшего Рубца-Мосальского.

– Вот и мы! – торжественно провозгласил Рубец. – А вот и обещанная пташка!

Недовольно повернулся от окна царь – раздражительно подействовал на него этот пьяный голос, неприятно нарушивший тишину. Недовольство царя еще усилилось при виде прижавшейся в углу женской фигуры. С необыкновенным самодовольством стоял за ней приятель Мосальского, Молчанов. Он грубо держал девушку за плечи и толкал ее вперед.

– Слышь, ты, подходи, государь тебя требует. Ишь, какое упрямое отродье!

– Мосальский, что тебе? Кого ты привел? Откуда эта девушка? – сердито спросил царь.

– Сказываю: для милости твоей приберег красавицу! Сказываю: она хоть и отродье злодея, изверга, проклятого Годунова…

Дмитрий вскочил уже вне себя от гнева и, подбежав с кулаками к Мосальскому, закричал:

– Так-то ты! Кланялся ему, когда он был жив, пресмыкался перед ним, а теперь, когда мертв, хулишь!

Мосальский протрезвился и, зная вспыльчивый нрав царя, быстро исчез, уводя за собой Молчанова.

Ксения осталась одна. С царем в палате был только Басманов. Он подошел к ходившему в волнении Дмитрию и шепотом сказал:

– Государь, ты меня часто спрашивал, кто эта девушка. Теперь я скажу тебе. Это Ксения, дочь Бориса Годунова, которой бояре, лепоты ее ради, жизнь пощадили…

А девушка все это время стояла в темном углу, закрыв лицо руками. По спине ее рассыпались в беспорядке роскошные волнистые пряди волос. Не было слышно ни стона, ни рыданий, но вся она вздрагивала как бы от сильного холода. Чувствовала она не только жгучую боль, но и бессильную злобу за поругание.

Минуты, переживаемые ею теперь, были тяжелее тех, когда она в смертельном страхе боялась за свою жизнь. Появление в келье двух ненавистных ей людей, Мосальского и Молчанова, растравили в ней все старые раны. Ей, выросшей и воспитанной по-царски, невыносимы были издевки и ругань пьяных.

Она опять ненавидела царя. Но слова, сказанные им в защиту любимого отца, подкупили ее. Она так благодарна была ему, что он остановил грубую брань против него. Теперь в ее душу прокралась надежда на милосердие и к ней.

Она отняла руки от лица и умоляюще посмотрела на царя.

– Ба, да это старая знакомая! – весело сказал царь.

– Государь, это и есть Ксения Годунова, – поспешил сказать Басманов.

– Так вот оно что, – задумчиво протянул Дмитрий.

Царевна почувствовала облегчение. Так, значит, она здесь помимо царской воли. Опять это дело ее врагов, их желание подслужиться к царю. Эти соображения помогли Ксении овладеть собой, и она стояла теперь уже гордо и с чувством собственного достоинства.

– Дураки! – сказал царь про угодливых бояр. – Ведать им надлежало бы, что победить женщину не мужество. Так вот кто ты, красавица? Расскажи-ка мне о себе, не надо ли тебе чего? Все сделаю, чтобы облегчить твою участь.

– Государь, позволь мне вернуться в монастырь. Негоже мне быть тут.

Дмитрий посмотрел на девушку, и ему стало стыдно за подлый поступок бояр. Он почувствовал потребность оправдаться:

– Садись, царевна, и выслушай меня. Верь, от меня ты не увидишь обиды и вернешься в свой монастырь, как только пожелаешь. Моя колымага и довезет тебя. Басманов, распорядись об этом!

Ксения уже давно не видела такого обращения. Она с признательностью посмотрела на царя. От этой ласки все тяжелое, пережитое ею, ожило в ее памяти, и как она ни крепилась, но не выдержала и горько заплакала. Сквозь рыдания слышались слова: «Бедная, я, бедная, горемычная сиротинушка!»

Судьба Дмитрия по своему одиночеству сходна была с царевниной теперешней; кроме того, он считал самого себя причиной ее горя и несчастья. Оставаясь с нею наедине теперь, он и высказал ей это:

– Великое горе причинил я тебе, царевна, простить мне ты не можешь, но выслушать и судить ты в состоянии. Правда сама себя очистит и суда не боится. Вспомни, что вынес я благодаря Борису. Тебе тяжело теперь твое сиротство, а каково же было оно мне, семилетнему мальчику, оторванному от матери и постоянно дрожавшему от страха за свою жизнь?

Ксения с упреком остановила его. В ее лице выразилось страдание.

– Государь…

Дмитрий поторопился ее успокоить:

– Ведаю, что ты не ответчица за грехи отца. Слушай, если бы семья твоя согласилась признать меня, я охранил бы их и никогда не посягнул бы на их жизнь. Обиды они от меня не видели бы никогда. Умерщвлены они противно моей воле и даже без моего ведома. Тебя привели теперь сюда тоже без моего приказа. Ты вольна сейчас же уйти отсюда, не промолвив мне ни слова, и я гневаться не буду.

– Твоим словам мне любо верить, любо думать, что ты не причинен в гибели моих кровных…