Текст книги "Ксения Годунова. Соломония Сабурова. Наталья Нарышкина"

– Мы знаем из истории, – продолжал довольный поддержкой и одобрением царевич, – что цари и властители бывали в таком же затруднительном положения, как и я теперь, а потом достигали могущества и становились сильными и славными. Таковы были Кир и Ромул, сначала бедные пастухи, а потом они царские рода основали и заложили величие государства.

Ловко и красиво говорил он, поляки любили и ценили это.

– Не может быть, чтобы это не был истинный царевич! – говорили те, которые прежде еще сомневались.

– Правда, в Москве ведь народ грубый, неученый, а этот знает и древности, и риторику! Он должен быть царским сыном, – подтверждали другие.

В конце обеда слуги сняли верхние скатерти и принесли цукры, которые встречены были шумным одобрением: они изображали искусно сделанных двуглавых орлов, Московский Кремль с позолоченными куполами церквей и даже подобие царевича на троне в Мономаховой шапке.

Все были чрезвычайно веселы. Только князь Корецкий с нетерпением ожидал конца обеда, сидел хмурый, недовольный, кусая со злости усы. Он понял, на что метит Мнишек: царевича прочат в женихи Марине.

Гости еще сидели за столом и толковали, прихлебывая из кубков венгерское, как музыка уже заиграла полонез.

Дамы, вставшие из-за стола раньше, успели переодеться и теперь входили попарно в роскошных бальных платьях с самыми затейливыми филигранными кружевами, с открытыми шеями, с золотыми цепями, с голыми руками, с дорогими браслетами, со множеством дорогих перстней на пальцах. Марина была очень хороша. Она была в белом алтабасовом платье, унизанном жемчугом и драгоценными каменьями; на голове у нее была шапочка, на которой бриллианты переливались бесчисленными огнями, по распущенным черным волосам скатывались нитки жемчуга.

Дмитрий и Корецкий не спускали с нее глаз, и оба любовались ее стройным станом и быстрыми, изящными движениями.

Мужчины при виде вошедших нарядных пани крутили усы, побрякивали корабелями и, подходя к дамам, молодецки поправляли на головах расшитые золотом магерки, а потом попарно расходились по разным покоям дома. Дмитрий предложил руку ожидавшей этого Марине, а рассерженный Корецкий, выждав удобную минуту, шепнул ей:

– Неужели и вы, как другие, гоняетесь за мишурой? Опомнитесь, Марина! Давно ли вы признались, что любите меня и дали слово быть моей?

Красавица прищурила глаза и, закусив тонкую нижнюю губу, сказала:

– Извините, князь, но я не совсем понимаю, о чем вам угодно говорить со мной.

И, тотчас же отойдя от него, она возобновила оживленный разговор с подошедшим к ней царевичем.

За полонезом продолжались речи, начатые за столом, но здесь было более простора кокетству. Начались шумные, оживленные танцы: безумный чардаш с быстрыми телодвижениями, с целой историей любви, сплясали тут и бешеную мазурку, полную мужской удали, отваги, торжества, чарующей женской красоты и грации. Танцы сопровождались пением хора, криками, постукиваньем, хлопаньем в ладоши, ударами металлических подков до появления искр.

Наконец все устали, лица разгорелись, глаза блестели, и для отдыха стали смотреть на пляску казака с казачкой под звуки меланхолической украинской песни, которую пел шляхтич с бандурой. Он смешил всех гостей, передразнивая запорожцев.

Не смеялся один князь Корецкий. Он стоял мрачно в углу, не спуская глаз с Дмитрия и Марины. Он видел, что они тоже не обращали внимания на окружающих и, занятые разговором вдвоем, не слушали пения шляхтича. Далеко по Самбору разносился шум, звуки музыки и виднелся дворец, весь ярко горевший огнями, а в открытые окна слышны были взрывы веселого смеха.

– Эх, горе! – говорили, вздыхая, подвластные Мнишеку мещане. – Нам придется отдуваться за веселье панов! Мы и так разорены вконец, а маршалок опять велит собирать стации на продовольствие. Паны с жиру бесятся, а с нас то и дело упоминки да поборы требуют.

III

Веселый вернулся Юрий из Кракова и, войдя к дочери, в восторге повторял слова, сказанные королем:

– «Боже тебя сохрани в добром здоровье, московский князь Дмитрий!» Вот что сказал, Марина, славный король о нашем дорогом госте. Слышишь? Назвал его московским князем Дмитрием. Он не только признал его, но и взял под свое особое покровительство, назначил ему сорок тысяч злотых в год.

Так говорил довольный Мнишек своей дочери по возвращении из Кракова. И этот счастливый случай заставил опять пировать в Самборе.

Дмитрию нравилась такая жизнь: одно веселье сменялось другим, за пирами следовала охота. Признанный самим королем, царевич был наверху блаженства. Он предавался веселью со всем пылом юности, не заботясь о собирании войска. Теперь прежняя цель, достижение престола, точно отдалилась от него. Он беззаботно носился по полям на резвом коне, а рядом с ним скакала красавица Марина. Много молодых пани и паненок показывали свою удаль наравне с мужчинами, и нигде дочь Мнишека не была так очаровательна, как носясь на коне в полумужском костюме с развевающимися по ветру кудрями из-под берета с перьями.

Тонкая кокетка была панна Марина! Она завлекала сразу обоих, и Дмитрия, и князя Корецкого. То она была ласкова, нежна с князем, и тот начинал уже надеяться, что вот-вот вернется старое, то опять по целым дням только и занята была что Дмитрием, не обращая никакого внимания на гнев князя и едва отвечая на его вопросы. Такое поведение не могло миролюбиво влиять на обоих соперников, и они взаимно ненавидели друг друга.

Юрий Мнишек, видя легкомыслие царевича, сам старался продвинуть его дело вперед и ничего не жалел, чтобы завербовать ему побольше союзников. Занятый этим, он предоставлял дочери обделывать свои сердечные дела самой, вполне в ней уверенный и зная, что она не допустит своему сердцу увлечь ее помимо рассудка. Сама наружность Марины указывала на это свойство характера: она была небольшого роста, с черными волосами, с красивыми чертами лица, но в ее немного поджатых губах и узком подбородке виднелась какая-то сухость, а глаза блестели умом и силой, а не страстью.

Дмитрий же был по натуре совсем другим человеком. Он был очень впечатлителен, пылок и не способен рассчитывать. Страстное желание достигнуть ближайшей цели овладевало безраздельно всем его существом. Чтобы заслужить любовь Марины, он готов был пожертвовать всем. Мнишек радовался, что достиг так легко своей цели, но боялся, что занятый ухаживанием царевич откажется от главной цели – охладеет в стремлении к достижению престола, расстроит в этом все его соображения и планы. Следующий случай утвердил Мнишека в этом мнении.

Однажды царевич по легкомыслию забыл у себя на столе письмо к нему Марины.

Корецкий воспользовался этой оплошностью и, прочитав нежное послание, удостоверился в вероломстве красавицы. Взбешенный не столько против нее, сколько против счастливого соперника, он не сдержал себя и, воспользовавшись тем, что Дмитрий при нем сказал Марине: «Скоро, скоро я достигну престола! Я ведь точно знаю, что многие московские бояре ожидают только меня, и стоит мне вступить в мои владения, как меня тотчас же признают законным государем!» – дерзко вскричал:

– Полно врать! Уши вянут слушать твои сказки! Рассказывал бы ты их бабам…

Дмитрий страшно вспылил и бросился на князя:

– Ты поплатишься жизнью за это оскорбление!

– Потише, не лезь с кулаками! Видно, не успел еще научиться вежливости! Я готов дать тебе удовлетворение. Когда и где ты хочешь?

– Хорошо, мы деремся завтра не на жизнь, а на смерть!

– Согласен драться с тобой завтра в восемь часов утра в роще.

Марина попробовала было уговорить князя, но тот презрительно взглянул на нее и гордо вышел.

Юрий Мнишек также всячески старался замять историю, но ничего не помогло. Дуэль состоялась. Дмитрий отделался легкой царапиной, а князю досталось сильно. Противник проколол ему насквозь руку, и его увезли домой еле живого. Поляки-гости одобряли пылкость и смелость царевича, только Марина, видимо, сердилась на него. В этот вечер она не вышла, по обыкновению, к гостям, сильно тревожась о здоровье князя, и даже втихомолку о нем поплакала.

IV

Юрий Мнишек не бездействовал и сильно двинул дело царевича вперед. Составилось рыцарское «коло», которое провозгласило его гетманом, а под его начальством изъявили желание служить три полковника: Адам Жулицкий, Станислав Гоголинский и Адам Дворжицкий. Все они сильно рассчитывали на то, что к ним присоединятся еще и днепровские казаки. Теперь оставалось только энергично действовать самому Дмитрию – назначить скорее день и двинуть полки. Но влюбленный царевич об этом мало думал. Тогда Мнишек решил понудить его поторопиться; денежные средства магната уже истощались, да видно было, что и царь Борис не дремал: недавно в Самборе казнены были подосланные им убийцы.

Как-то раз Дмитрий пришел к Юрию, по-видимому, с важным делом.

«Насилу-то! – подумал обрадованный Мнишек. – Он все же не так легкомыслен…»

– Ясновельможный пан, – начал Дмитрий, – пришел я поговорить с вами об очень важном деле…

– Хорошо, хорошо, давно бы пора подумать о вашей судьбе.

– Я думаю о ней, но она вполне зависит от вас. Вся моя жизнь, мое счастье, моя судьба – все в ваших руках!

– Я делаю для вас все, что могу, а уж закончить надо вам самим, и только вам.

– Ну так сделайте для меня все – согласитесь на мой брак с вашей прелестной дочерью.

Юрий уже давно ожидал этого, но принял вид человека удивленного и сказал:

– Вы хотите жениться на Марине? Я так поражен этим, что сейчас не могу вам ничего ответить. Дайте подумать…

– Не откладывайте, пожалуйста, согласитесь скорее отпраздновать свадьбу. Это придаст мне силы, и я низвергну Бориса. Подумайте только о том, что вас ожидает впереди, – ведь вы станете тестем могучего монарха, а дочь ваша – русской царицей!

Мнишек сообразил, что ему торопиться невыгодно, и придумал благовидную отговорку:

– Я попрошу вас повременить, и делаю это только для того, чтобы еще лучше доказать мое к вам расположение. На брак ваш с Мариной я согласен и только прошу вас отложить вашу свадьбу до того времени, когда труп Годунова послужит вам ступенью на трон. Верю, что вы и в славе не забудете того, что предлагаете теперь.

Дмитрий горячо возразил:

– О, конечно! Как вы можете в этом сомневаться? Но я не понимаю, что мешает вам выдать за меня вашу дочь теперь же…

– Хоть это и против моих выгод, но я вас прошу поступить так: отложите свадьбу. Это мой отеческий и дружеский совет. Ведь вы были у короля?

– Ну да. Зачем вы спрашиваете? Вы сами были, видели, как Сигизмунд был со мной ласков и обещал меня поддержать.

– А знаете ли, что у него на уме? Он надеется выдать за вас свою сестру; поэтому-то он и поддерживает вас.

– Вы слишком подозрительны, об этом я и не думал, – сказал Дмитрий.

– И поверьте, что с женитьбой вы не только потеряете расположение короля, но и другие паны воеводы будут завидовать нашему родству. Многие рассчитывают на вас и перестанут вам помогать, как только узнают, что вы женитесь на моей дочери. А вам нужно увеличивать число своих союзников.

– Неужели же ничего не значит правота моего дела?..

– Я лучше вас самих знаю ваш путь. Я иду с вами, жертвую всем, что имею, ради возвращения вам отеческого престола. А вы дайте мне слово не брать себе другой жены, кроме Марины, и короновать ее царицей Московского царства.

Влюбленный царевич согласился на все.

Расчет Юрия был верен: теперь Дмитрий, поощряемый любовью к Марине, стал действовать энергично. Полетели грамоты от царевича и к Борису, и к воеводам, и к дьякам, и к служилым гостям, и даже к торговым черным людям.

Вечер накануне выступления в путь Дмитрий проводил с невестой.

– Панна Марина! – говорил он. – Странная судьба моя привела меня к тебе! Ты засветилась для меня путеводной звездой, и, как заблудший в темном лесу скиталец, обрадовался я ей. Ты будешь вести меня и далее. Дай же мне на счастье твою руку.

Марина, выслушав эту цветистую речь, кокетливо исполнила его желание.

– Ты просишь мою руку? Вот она! Только знай, что женская рука слаба для твоего дела. Тебе нужны сильные руки, владеющие оружием, а мои могут складываться только для молитвы да вот, как теперь, чтобы обнять тебя.

– Да разве это не сила? Да за право целовать такие ручки чего не сделаешь? Ты и сама не понимаешь, какую кипучую отвагу вливаешь ты в меня! Поцелуй твой делает меня героем. Я готов биться до последней капли крови, и только для того, чтобы надеть на твою голову царскую корону.

– Моим мужем ты сделаешься только тогда, когда будешь признан царем московским.

– Марина! Неужели я только этому обязан твоей любовью? О! Тогда я еще страстнее буду добиваться того, что принадлежит мне по праву,

– Да, только вместе с престолом беру я тебя, – полушутя-полусерьезно сказала Марина, подставляя для горячих поцелуев только щеку.

Дмитрий не замечал ни ее тона, ни холодности поцелуев. Он смотрел на нее как на существо, стоящее неизмеримо выше его. Ему, охваченному страстью, трудно было бороться с рассчитанной холодностью польки.

– Клянусь, дорогая Марина, что твой образ будет одушевлять меня в битвах, а женитьба на тебе будет лучшей наградой за все подвиги.

– Давно уже пора тебе встать во главе войска. Победив врагов, ты заставишь меня полюбить тебя еще сильнее!

И она быстро обняла его и поцеловала.

– О, скоро ли мы опять увидимся? Скоро ли я, как счастливый жених, встречу тебя в Москве? Мы выступаем завтра!

Всю ночь оставались они вдвоем, много планов строили на будущее, но еще больше было поцелуев и клятв. Дмитрий сильно любил Марину, а она только позволяла ему любить себя. С удивительным расчетом провела она этот последний вечер с женихом, не теряя ни на минуту самообладания и с ловкостью укротительницы диких зверей подчиняя его себе.

Утром выступили польские роты, до трех тысяч человек. Их оружие и латы, вычищенные с особенным старанием, блистали на солнце. Воины держали копья остриями вверх; между ними ехали играющие трубачи и барабанщики. У костела они остановились и после напутствия духовенства двинулись в путь.

Марина, уже объявленная невестой, крепко поцеловала жениха.

Дворжицкий, выезжая из ворот Самбора рядом с Гоголинским, заметил ему:

– Претендент-то повел дело ловко! Сватовство к пани Мнишек убедит многих в том, что он истинный царевич, и завербует новых союзников.

– Да, – сказал Гоголинский, – никто не подумает, чтобы такой умный и гордый воевода, как сандомирский, мог не знать, кто таков человек, за которого он выдает свою дочь.

– А мне жаль Корецкого, – продолжал Дворжицкий, – ловко-таки провела его Марина! Недаром они тянули с помолвкой. Совсем сгубили человека – ведь так болеет, что, пожалуй, и не выживет.

V

За Москвой-рекой, против кремлевских стен, шла дорога на Серпухов. Между домами гостей и посадских, их садами и огородами возвышалась церковь Святого Георгия, а рядом с ней колокольня. 20 июня 1605 года она с самого раннего утра кишела народом. С нее далеко была видна дорога к Коломенскому. Желание видеть невиданное чудо – въезд не просто царя, а Божьим промыслом спасенного – было так велико, что не ужасала даже опасность свалиться с колокольни.

По бокам улицы и у самой колокольни толпилось также много народу. Позже других с трудом добрались до церкви две молодые девушки, в шелковых темных телогреях, подвязанные белыми шелковыми с разводами платками, полузакрывавшими их лица от солнца.

– Попытаем, авось сжалятся и дадут нам местечко, – говорила одна другой. – Главное – не робей!

Толпа ждала с самого раннего утра и, не занятая пока ничем, жадно ловила малейшее развлечение. Увидели стоявшие на колокольне усиленные потуги девушек. Их белые платки и скромные костюмы привлекли внимание, и поселяне, купцы, а особенно торговцы потеснились и протащили их. Женщин было среди них мало, и, по чувству сильного готовые оказывать им покровительство, они поставили их на самое удобное место. Вблизи стоявшая девушка, вглядевшись в одну из них, шепнула:

– Царевна, да никак это ты?

Ксения тоже узнала Кулю и, наклонившись к ней, тоже шепотом сказала:

– Не губи меня, Куля! Не выдержала я: как ни уговаривала матушка, убежала-таки поглядеть на злодея моего лютого. Не гадала я увидеть кого знакомого, да вот и нашла прямо на тебя.

– Участь-то наша с тобой горькая! Тебе, бедной сиротинушке, тяжко, да и мне невесело. Я-то увижу Петра свет Федоровича, да не увидит его моя сестрица-покойница.

Шепот девушек обратил на них внимание окружающих. Инок, собравший вокруг себя слушателей, приостановился, рассказывая что-то, но потом опять заговорил. Это был седой монах, худенький, тщедушный, словоохотливый, видимо гордившийся своей начитанностью.

– Ничто же бо покровенно есть, еже не откроется, и тайно, еже не уразумеется. Ан беззаконие-то к Богу вопияло, и злодеи взысканы гневом Божиим.

– Ну, про царя Бориса тоже грех это сказать, отче! Если бы терн завистной злобы не помрачил цвет его добродетели, мог бы и древним царям уподобиться.

С благодарностью взглянула на говорившего девушка. Слезы заблестели на ее чудных глазах. Ксения узнала преданного Борису дьяка Тимофея Осипова.

– Царевна, – прошептал тот, – вот где бог привел встретиться, нового царя вместе ожидаем.

Стоявший рядом торговец, расслышав только последние слова, заметил:

– Скоро ли дождемся нашего голубчика, красна солнышка? Хоть бы скорее увидать его ясные очи!

– Перст Божий явно указует, что Провидение сохранило его для великого дела, призвание его велико, – продолжал мерно и книжно монах.

– Девоньки, поглядите-ка, у вас глазки-то молодые, не видать ли по дороге чего? – обратился старик крестьянин.

– Больно скоро, старик, захотел, скоро-то огонь горит да вода бежит!

На эту шутку торговца послышался смех.

– Гляньте-ка, никак пыль по дороге из Коломенского? Так и есть! Заволокло даже все, а вот и в колокола ударили!

Загудел колокол и на той колокольне, где они стояли.

Прошло с добрый час напряженного ожидания. Наконец показались польские роты. Впереди них шли музыканты. За ними следовали стрельцы по два в ряд пешком, чинно и важно, потом ехали царские кареты. Яркие краски блистали на покровах, закрывавших дверцы; в каждую карету запряжено было по шести лошадей. За каретами ехали верхом дворяне, дети боярские в своих праздничных кафтанах. Их воротники, вышитые золотом и усаженные жемчужинами, сверкали на солнце. Позади них гремели литавры и бубны. Потом следовал длинный ряд русских служилых. За ними несли хоругви, шло духовенство в сверкающих золотом ризах, каждый с образами и Евангелиями. За духовенством несли иконы московских чудотворцев, богато разукрашенные золотом и жемчугом. За образами ехал назначенный царем первопрестольник Русской церкви. Перед ним несли святительский посох.

– Вон за святителем-то и наш батюшка царь едет! – говорил старик, вдруг будто помолодевший и приосанившийся. – Кричите громче: да здравствует наш законный царь Дмитрий Иванович!

И колокольня вся задрожала от криков.

– Как пышно одет-то он, наш голубчик, наше красное солнышко! Ожерелье-то, ожерелье какое! Так огнем и горит!

– Окружен-то наш царь-батюшка боярами да окольничими, ровно большое дерево малыми отпрысками! – слышались в толпе слова песни.

За царем следовала пестрая толпа казаков. За ними ехали поляки, татары, и, наконец, бежало бесчисленное множество народу. На улицах, в окнах, по крышам домов, даже на куполах церквей пестрели толпы посадских и пришедших из волостей крестьян. Пришли не только из соседних, но и из далеких посадов на великий, неслыханный праздник.

Все встречали своего царя законного, погибшего и обретенного. Всем казалось, что после долгих лет обмана, невзгод и насилия наступили наконец ясные дни надежд и благополучия.

– Вот он! – кричала толпа. – Наш батюшка кормилец! Бог его чудесно спас и привел к нам! Сколько бед и напастей перетерпел, голубчик! Ах ты, праведное солнышко наше! Взошло ты, ясное, над землей Русской, царь наш, государь Дмитрий Иванович!

Поравнялся поезд и с колокольней, откуда глядели царевна и Куля. Услышал Дмитрий особенно громкие крики оттуда и вдруг заговорил.

Народ стих, и ясно слышались слова царя:

– Боже, сохрани мой верный народ в добром здравии! Молись Богу за меня, мой народ любезный, верный!

С нижнего яруса колокольни, против которой остановился царь, послышались рыдания.

Дмитрий и ехавшие с ним бояре увидели двух горько плакавших девушек. Обеих узнал Басманов, а царевну припомнил и Рубец-Мосальский. Петр Федорович понял, о ком были слезы Кули, и сам был растроган, а Дмитрий заметно залюбовался красотой незнакомой девушки. Никогда еще Ксения не была так хороша, как теперь! Простой белый платочек не скрывал густых волнистых волос; из-под него виднелись пылающие щеки; глаза сквозь слезы смотрели выразительно. Сколько ненависти в них было к этому человеку! Царь смотрел на нее, и в его взгляде ясно выражалось восхищение девушкой. Встретившись с ее глазами, жадно устремленными на него, он приветливо ей улыбнулся и ласково поклонился. Петр Федорович не заметил этого, он грустно смотрел на плачущую Кулю.

– Теперь в Архангельский собор поклониться праху родителя! – громко и повелительно сказал царь, и поезд двинулся.

Уезжая, он обернулся к Ксении, и опять она увидала его ласковое лицо и красивые блестящие глаза.

Все были заняты тем, что делалось на земле, и никто не обратил внимания на то, что творилось на небе. Вдруг поднялся сильный вихрь, пыль закружилась, облака ее взвились и застлали все как туманом. Много шапок слетело с голов бояр и стрельцов. Раздался сильный удар грома. Все вздрогнули, стали креститься.

– Господи, спаси нас и помилуй, – шептали страшно напуганные неожиданным небесным явлением бояре и стрельцы.

– О-хо-хо, – вздыхал инок, – не к добру это! Беды сулят нам небеса!

Когда прошли минуты замешательства, Тимофей Осипов обратился к иноку:

– А заметил ли ты, отче, как наш православный царь осенял себя крестным знамением?

– Не по обычаю! Он с плеча ошуего клал на плечо одесное, да и не истовое знамение, не широким крестом осенялся, а так… помахал рукой…

– А к иконам-то как прикладывался? – продолжал дьяк.

– Неподобно, что и говорить. Ох, как бы не проник через него соблазн к православным!

– А рядом-то с ним кто ехал, черный-то да такой страшный, прости господи? – спросил говоривших старик.

– А то язовит (иезуит), дьявол подложен, а бесом опушен, – поспешил ответить дьяк Осипов.

– Наш православный батюшка царь, да рядом с таким бритым! Господи, спаси и помилуй! – говорили многие в толпе, осеняя себя крестом, как бы заранее отгоняя соблазн.

Поезд медленно подвигался к Архангельскому собору, где Дмитрий в присутствии множества бояр плакал над прахом своего родителя. Слезы его были настолько искренни, что многие были тронуты его сыновней почтительностью и преданностью и уже больше не сомневались в том, что он именно и есть законный сын царя Иоанна Грозного.

После грозы, пронесшейся вихрем над Москвой, воздух освежился и наступила тихая лунная ночь. В Вознесенском монастыре все покоилось мирным сном. Коротка ночь для стариц; еле начнет светать, а колокол уж зовет их к заутрене.

В келье монахини Онисифоры была тишина. Она сама спала спокойно, но не спала ее молодая сожительница. Вернувшись со встречи царя Дмитрия, она была сильно взволнована и, как только заснула старушка, тихонько встала и подошла к киоту. Долго смотрела Ксения на образа, освещенные лампадами… Встала она помолиться, ей так нужна была помощь, так хотелось прибегнуть к Богу, и она опустилась на колени, но мысли ее были далеко. Она принудила себя читать молитву, повторяя псалом. «Помилуй мя, Боже, помилуй мя, Боже!» – твердила девушка, и какой-то внутренний голос, который она не могла заглушить, отвечал в ней: «Не только помилую, но и полюблю».

«Господи, что такое со мной! Грех-то, грех какой!»

Луна осветила ее. Ксения вздрогнула, точно припомнила что-то. Да, многое пришло ей на память. Посмотрела она в слюдяное окно, и припомнилась ей уже ясно такая же точно лунная ночь два года назад. Так же точно не могла она и тогда заснуть. Боязнь за жизнь дорогого человека не давала ей покоя. Горячо молилась в то время девушка, она верила, что Бог сотворит чудо и не умрет королевич. Тяжелое время она пережила, не услышана была ее молитва. Тогда она могла молиться, а сегодня не может. Положив несколько земных поклонов, она села в кресло и стала смотреть в окно. Смотрела Ксения на луну, на облака, едва-едва ползущие по небу, и скоро мысли ее стали путаться. Ей стало казаться, что земля тихо-тихо колышется под ее ногами и что сама она стала легка, как перышко, а впереди медленно-медленно двигается процессия. У нее раздавался шум в ушах. «Что это? Колокольный звон или крик толпы? Вон кто-то скачет, только очень далеко… вот он подъезжает ближе… Да это всадник, но как он страшно велик!.. Ведь это Иоанн, мой суженый! Так он жив? А я-то убивалась! Кого же это зарывали тогда в землю?..»

Мысли у нее путались, и она не могла ничего припомнить.

Но вот вспомнила: «Это Дмитрий… Который? Тот, что скачет, или тот, что в гробу?» Она чувствовала, как мучительно хочется ей разобраться с мыслями. Но чем более она думала, тем более путались, и образы сливались. «Дмитрий или Иоанн? Чей это въезд, того или другого? Кого это встречают?»

Она вздрогнула, проснулась от дремоты и не сразу опомнилась. Что с ней и где же это она? Ей что-то холодно, неловко в кресле. Она кинулась на постель, укрылась и заснула крепким сном.

Вскоре проснулась мать Онисифора и, зажегши свечу, стала собираться к заутрене. Она тихо двигалась по келье, шепча молитву, и вдруг явственно услышала бред Ксении:

– Дмитрий, жених мой, насилу-то ты приехал! А злые языки говорили, что ты умер!

– Господи! Господи! Что это такое она болтает? Вот искушение-то с молодежью. Перекрещу-ка ее. Дмитрий! Вот сказала-то словечко! Матерь Пресвятая Богородица, вразуми Ты ее! Девичьи-то думы как изменчивы! – И старушка перекрестила сонную девушку. – Опять что-то бормочет! Разбудить ее, что ли? Аксюша, Аксюша, девонька, проснись, касатка, лукавый тебя смущает!

Девушка вздрогнула и вскочила:

– Кто кличет? Куда? Где же он?

– Проснись, опомнись, это я. К заутрене ударили.

– Так это ты, матушка? – спросила недовольно Ксения и сейчас же опять легла и заснула.

Старушка попробовала было еще разбудить ее, но тщетно и, захватив четки, поторопилась в церковь.

VI

В келье монахини Онисифоры кончалась скудная трапеза. Во время еды старушка и ее сожительница хранили молчание. Ксения была грустна и рассеянна, она страдала и, желая отделаться от неотвязных образов, предложила:

– Матушка, благослови мне почитать тебе псалтырь. Ведь я не дочитала вчера кафизмы.

– Почитай, почитай, спаси тебя Господь!

С полчаса читала Ксения, вдруг голос ее задрожал, горло сдавили спазмы, и она заплакала. Припомнилась ей вся ее безотрадная жизнь. Принялась она за чтение в надежде, что Божественные глаголы успокоят, но тяжелые мысли охватили ее еще пуще. Выплакавшись, она уже не могла читать.

– Матушка, благослови меня пойти к Куле, вспомним мы старое, поплачем вместе, авось легче будет.

– Ступай, ступай, теперь всем не до тебя, а я дочту сама правила.

Дорогой Ксения услышала позади себя лошадиный топот. «Неужто царь? – вдруг почему-то взбрело ей на мысль, – Говорят, он часто скачет один».

Это и в самом деле был он.

Дмитрий ехал очень шибко и скоро догнал ее, но, поравнявшись с ней, придержал коня и посмотрел на нее внимательно. Он припомнил, где видел ее, и приветливо ей улыбнулся. А она невольно залюбовалась им: конь и всадник были удивительно красивы. Лицо Дмитрия пылало от быстрой езды, а мечтательные синие глаза блестели удалью и отвагой. На нем не было ни богатого ожерелья, ни драгоценных цепей, а один простой голубой кафтан ловко облегал его стройную, статную фигуру. На белом коне не было ни богатой попоны, ни цепей, ни разных блях, по русскому обычаю. Все его украшение состояло из мелких золотых гвоздиков и голубых шелковых кистей на сбруе.

Поравнявшись с Ксенией, царь сильной рукой хотел сдержать резвого скакуна. Но тут завязалась борьба: ноздри у коня раздулись, зубы оскалились, по всей тонкой коже его выступила точно сетка от налившихся кровью жилок, стройные ноги замелькали быстро, не касаясь почти вовсе земли, и пена падала с удил, которые благородное животное грызло от нетерпения ринуться еще быстрее вперед. Ксения невольно залюбовалась царем и, к своей досаде, радовалась вместе с ним одержанной над конем победе. Было мгновение, когда лошадь взвилась на дыбы и быстро понеслась, и она уже зло подумала: «Хоть бы шею сломал!» Но не успела она опомниться, как уже царь, укротив коня, остановился перед нею и приветливо смотрел на нее. Ксения не понимала, что такое сотворилось с ней от этого взгляда. Она боялась выдать свое волнение, но щеки ее пылали, а сердце сильно билось. Поклонившись царю, она почти бегом добралась до слободы и, запыхавшись, вошла на крыльцо к Куле.

Она застала ее одну, сидящей на завалинке; из открытого окна доносилось монотонное чтение Священного Писания старика отца.

– Царевна, здравствуй! Вот уж и не чаяла, что придешь. Что с тобой? Отчего это ты так запыхалась?

– Не прилажусь я, Куля, к моей доле горькой, больно тяжело мне одинокой. Необычно и по улицам-то ходить без провожатых, да еще пешей.

– Это точно. А вот нынешний батюшка царь так совсем не то: ходит аль ездит, все один, без всякого сумнения.

– Встретила его сейчас, скачет как угорелый! И не подобает так-то царю. Думала, шею сломит.

– Негоже ты говоришь, Бог хранит царя. Вон Шуйский задумал крамолу, а милосердию-то царя и предела нет – простил ведь злодея. Была я там на площади, сама слышала, как красно да складно сказывал об этом Петр Федорович.

– Что ни говори Басманов, а только обманщик он, бесстыдный, беглый монах! Да только Бог не попустит, уж откроется обман! Приедет старица Марфа – поведает народу всю правду, рассеет тьму.

– Ну, вряд ли! Недолго нам ждать ее прибытия, уж две недели как поехал за ней царский мечник, Михаил свет Васильевич.

Во время этого разговора послышался стук копыт, и обе девушки оглянулись в ожидании всадника: Куля с благоговением, а Ксения опять с непонятным для нее чувством. Ей казалось, что она ненавидела Дмитрия, что и было естественно в ее положении, она и старалась показать эту ненависть, но внутри ее было совсем другое чувство, которое и сердило ее и заставляло раздражаться, но не похоже оно было на озлобление. Так и теперь при воспоминания о его приветливом взгляде сердце ее сильно забилось, и ей очень захотелось увидать его еще.