Текст книги "Дом, сотворенный из вторников"

Александра Васильевна Зайцева
Дом, сотворённый из вторников

© Александра Зайцева, 2020

© Интернациональный Союз писателей, 2020

Зайцева Александра Васильевна

Дом сотворённый

 
Дом сотворённый ветшает, пока ничей,
гибнут бесценные фрески, коллекции редких вещей.
Я – восхищённый смотритель,
зову: придите,
и торжественно жду гостей.
 
 
И они идут.
Одинокие, но чаще толпами,
Босоногие, но чаще топают,
сбивая с ботинок грязь на дубовый пол.
Мнят себя меньшим злом,
мажут углём
лозунги, имена и даты,
но чаще – три буквы матом.
Так великое воинство стало стадом,
а их пастыри – мелким жульём.
 
 
И одни приносят цветы в горшках,
другие – ночные вазы,
Но каждый сразу
ищет по вкусу место.
Как не рассадишь – тесно:
сосед справа не вышел расой,
сосед слева противен рясой,
или просто плохое кресло.
 
 
И не хватит хлеба щербатым ртам —
Выпьют водки, закажут продажных дам…
Раз не вышло зодчество, брошу храм
и освою иные ремёсла.
Но сначала закрою двери, открою кран,
и второй, и третий, и сколько их там —
пусть льётся!
Только бы уследить, чтобы ушлый никчёмный хам
не успел добраться до шлюпки и взяться за вёсла.
 

«Тишина из тишины…»

 
Тишина из тишины,
Полумёртвые цветы,
Сквозь фарфор китайской вазы
Пролетают чьи-то сны.
Словно ветер в парусах,
Словно пепел в волосах,
Сны о тех, кто нас полюбит
И погубит в наших снах.
 

Ночное бессонное

1

 
А я всё так же сижу ночами с остывшим чаем
И глотаю книжную дрянь, спотыкаясь на каждой фразе:
О, как мило виконт пленяет и льнёт очами
К даме в тесном корсете, которая вся в экстазе.
 
 
Я хожу на балкон замерзать и курить до фильтра —
За оконным стеклом магнитола едва бормочет,
С хрипотцой и ленцой рассуждая в прямом эфире,
Почему мне подобных брутальный самец не хочет.
 
 
К четырём начинаю пить, выбирая не вкус, а градус,
Заполняю блокнот враньём – я художник, и я так вижу.
Как же вышло, что все улетели к звёздам, а я осталась
С белым флагом и фонарём, по колено в снегу, на крыше?
 
 
Как случилось мне стать посредственной, злой, плаксивой?
Да плевать. Поздравляю меня с рассветом!
И не вздумай теперь вернуться, я не простила,
Заведу лучше кошку, чтоб в марте орать дуэтом.
 

2

 
И не было у неё никого – ни детей, ни мужа,
И после гостей оставались лишь грязные чашки.
Она обнимала кошку, та прижимала уши,
Она обижалась: не любишь меня, бродяжка?
И кошка совсем не любила, хоть и жалела малость
Двуногое существо, что суетится рядом:
Экое неуклюжее, вечно жующее гадость,
Травится табаком и своим же ядом…
Так и грустили обе в разных углах дивана —
В двух параллельных мирах на истёртом плюше,
Одна от того, что хозяйка на ночь окно закрывала,
Другая – от той же ночи, что заползала в душу.
 

«А тёплые места у Золотых Ворот…»

 
А тёплые места у Золотых Ворот
заняты,
кажется, я пропустила раздачу.
Осень. И дождь всё идёт и идёт,
Или я плачу?
Бог всех бездомных бродяг и дворняг,
грустных помойных кошек
ведь снизошёл, даже чуть приобнял
и подарил грошик:
Радуйся, детка, купи сухарей
и леденец на сдачу.
Осень. А дождь всё сильней и сильней,
Или я плачу?
 

«Акробаты в моей голове как безумцы вращают сальто…»

 
Акробаты в моей голове как безумцы вращают сальто,
Старый буфф скалит зубы и радостно бьёт в литавры.
Поднимая столбом опилки, по кругу летят кентавры,
А факира с утра несёт то огнём, то сталью.
Дамы в перьях и блёстках жеманно целуют змей,
Укротитель в бинтах – его твари раскрыли пасти.
 
 
Зал битком: пьют в партере, галёрка хрипит от страсти,
Неудачников топчет и давит толпа у дверей.
 
 
В голове моей маленький зритель сорвал чеку —
Он объелся Вестей, Новостей и Политдебатов.
Он крадётся ко мне по обломкам,
                        по рваным телам акробатов.
 

Мой человек

 
Человек, который пришёл ко мне, скорее хорош, чем плох,
У него есть семья, друзья и собака с затейливой кличкой,
Он моет ей лапы, выводит клещей и блох,
Но эта привязанность, как и другие, стала привычкой.
Он вежлив с официантами, сдержан с детьми,
Которые просят денег и никогда – совета,
Он не успел заметить, как они подросли,
Но был всегда в курсе, о чём написали газеты.
 
 
Этот пришедший – знаток политики и мировой истории,
Его ордена и заслуги в совсем недалёком будущем;
Он мог бы править страной, но всё так нелепо устроено,
Что приходится быть всего лишь конторским служащим.
Жена его тонкогуба, стала почти как мать,
Пахнет куриным супом, в чёлке седой волосок.
Она точно знает, что ему есть, что надевать,
И он не питает иллюзий, целуя её в висок.
 
 
Тот человек приходит по вторникам с чуть виноватой
                                                                                  усмешкой.
Ставит моё инвалидное кресло так, чтобы видеть улицу.
Я начинаю игру, как всегда, выставляя пешку,
И наклонившись к доске, он привычно хмурится.
Он – человек. Он скорее хорош, чем плох.
Он не даёт мне ныть, говорит, нельзя.
И знаете, без него я бы давно подох,
А так даже счастлив, съедая его ферзя.
 

О мышке

 
Тихая серая мышка идёт в магазин за картошкой,
Мёрзлые лапки в карманах худого пальтишка.
Ей бы спешить, дома злится голодная кошка,
Мышка бредёт кое-как, у неё передышка.
Мышка не ищет чудес, ей хватает витрин и неона,
Грязного снега и шороха узких покрышек.
Дальше не видно, мешают края капюшона,
Дальше – излишки
для грустных потерянных мышек.
 

Пацифистическое

Группа крови – на рукаве,

мой порядковый номер – на рукаве.

Пожелай мне…

В. Цой

 
Не пойду на войну.
Объяснюсь, что не знала. Просплю. Заболею ангиной.
Стыд полка – я теряю патроны и гадом зову старшину,
И, пожалуйста, хватит нотаций про долг гражданина,
Хочешь, к стенке поставь, хочешь – в угол, а я не пойду
                                                                                    на войну.
Не пойду на войну,
С детства крови боюсь, её дело – остаться под кожей
И не пачкать рукав. Нам довольно имён, номера не нужны.
Может, скурим траву, а не ляжем в неё? Может,
                                                                             это поможет?
Не пойдём на войну.
И представь, что они не пойдут.
И не будет войны.
 

«Даша теперь не спляшет…»

 
Даша теперь не спляшет,
не шевельнётся даже,
Даше сломали ноги, вывернули живот.
Брось её, эту Дашу,
мамочка не накажет,
мама из магазина Лизу тебе несёт.
Новенькие шарниры
в теле у балерины,
гнётся куда придётся, радостна и легка.
Будет твоей любимой!
Всё, расколола спину?
Ну не реви…
А хочешь, купим живого щенка?
 

«Здравствуй, город других законов…»

 
Здравствуй, город других законов,
Мне твой резкий смех не знаком.
Принимай меня по сезонам,
Принимай меня чужаком.
Белой костью, солёной кровью,
Я – диковинное зверьё.
Поведёшь удивлённо бровью,
И полюбишь моё враньё.
 

«Ничьи никчёмны, не нужны…»

 
Ничьи никчёмны, не нужны,
Они – грошовые потери.
Уходят молча, без истерик,
Им в след печалятся ханжи.
Декабрь повыстудил дворы,
Плюётся крошевом позёмки;
В квартирах наряжают ёлки,
Любуясь блеском мишуры.
А здесь метёт. Дрожит у ног
Приблудный пёс, льнёт тощим боком,
Он – свой, с ним обошлись жестоко,
Пинками накормили впрок.
 
 
Другие вдоволь съели хлеба,
Уже легли и что-то снят.
Ничьи гуляют, где хотят:
Замёрзли и ушли на небо.
 

Анкор, ещё Анкор!

 
Мой старик в запое, ругаю, кричит: «Не тронь,
у меня столько поводов, сколько на свете войн!»
Заряжает кассетник и слушает про огонь
батареи батяни-комбата.
Допивает водку, шлифует моим мускатом,
ближе к вечеру тащится в гастроном,
Возвращается скоро, гремит трёхэтажным матом:
продавщица, курва, затронула честь солдата,
назвала старпёром и алкашом!
Говорю: «Забудь, я налью тебе выпить и ляжешь спать».
Верещит: «Отставить! Я кончался в Афгане за эту лядь!»
Бреет щёки, утюжит брюки, велит подать
ордена, медали, парадный китель.
Я смотрю с балкона, как он отправляется воевать
с гнусным миром, который его обидел.
Мой старик упёртый, покажет торговой гниде!
Прав батяня-комбат, нам некуда отступать.
 

Грустное-девочкино

 
Мама в Италии пишет этюды.
Деда её называет «иуда»,
Бабушка хмурится, кличет «кукушкой»,
Быть мне велит послушной
И не выдумывать глупые сказки.
 
 
Мама грустит на открытой терраске,
Рядом с мольбертом в тени винограда.
Лето в Италии, здесь – снегопады,
Толстые льды, на дорогах заносы.
Как объяснить недоверчивым взрослым —
Мама ко мне не сумеет пробиться:
Птица кукушка – пугливая птица.
 
 
Мама в Италии пишет картину:
Пятиэтажка, подъезд, две машины,
Мёрзлые голые тополя,
Девочка в шубке… наверное, я.
 

«Знаю, однажды я стану мудрее…»

 
Знаю, однажды я стану мудрее,
всё принимая на слабые плечи.
Это пока я всё так же болею —
жизнь просто учит и просто увечит.
Вот я бегу, разбивая колени
о перекладины лестничных клеток,
чтобы стерпеть все закрытые двери,
грязные простыни, горечь таблеток.
Счастье потом, а пока, как умею,
не умираю, а просто взрослею.
 

«Иосиф Виссарионович мог бы пожить как тёзка…»

 
Иосиф Виссарионович мог бы пожить как тёзка,
но не хорош: щёки не била оспа,
взгляд не янтарно-карий,
а театральный френч
морщится на спине, опадает с плеч
тощими беззащитными рукавами.
Иосиф Виссарионович мог бы завлечь
массы на баррикады, вручить им знамя,
стать голытьбе не нахлебником, а товарищем,
быть всенародным пугалом, тараканищем,
слыть покровителем льдистых безбровых блонди —
нок,
вызвать колбасника Гюдлера на поединок
и одолеть.
Мог бы в полсилы, хотя бы на треть.
Но
злую подагру баюкая в утлой ванне,
плачет: «Иосиф, зачем не родился Ваней,
или Алёшей, но только не так, не так —
сам себе враг».
И ничего не сумел, хоть родители подвиги прочили
сыну: Иосифу Виссарионовичу Колокольчикову.
 

Хохотать

 
Между голых монархов ты в красном цыганском платье,
За вуалью ухмылка – обвисли зады у знати.
Дерзких видят насквозь, даром каждый второй близорук,
Они рады
Залётным бастардам,
Это бык тебе, это – круг.
Раз явилась к великим, станцуй на песке манежа,
Юбка станет мулетой, рискни, они любят свежих;
К чёрту терцию пик, бандерилий, начнут с финала,
Им не жалко
Тебя, зубоскалка,
Им тебя мало.
Бык угрюм, чёрен мастью, совсем не охоч до крови,
Гладишь жесткую шерсть: страшный зверь, а глаза коровьи.
На трибунах колышется студнем монаршая стать,
Бык и ты
Наклонили лбы,
И давай хохотать,
Хохотать,
Хохотать!
 

«Царица пустынь…»

 
Царица пустынь,
Раскалённого ада,
Казалось – удача,
Казалось – награда,
Казалось – лекарство от тысячи хворей.
Любимая женщина – горькое горе.
 

«Критик умыт и причёсан…»

 
Критик умыт и причёсан,
Критик не шмыгает носом,
Критик садится за стол,
Ногами упёршись в пол,
Он открывает рот —
Кладёт в него заводной бутерброд
(лучше бы заводной апельсин,
но тот был один
и давно уж проглочен),
Критик жуёт
Рифмы, катрены, созвучья,
Сплёвывает в кулак косточки многоточий.
Потом вытирает губы,
Надевает ушанку и волчью шубу,
Достаёт из шкапа любимую трость:
Дуб, серебро, слоновая кость,
И как тать крадётся по спящим дворам —
Рубит головы авторским снеговикам,
Ломает носы снежным бабам,
Потому что пресно, бездарно, слабо!
А после, в студёных потёмках,
Сгребает снег и лепит котёнка
Маленького, трёхлапого,
Полосатого.
Но руки его горячи, и котёнок тает,
И мой инквизитор, мой господин,
Снова один.
Он один.
И рыдает.
 

«И только голос твой остался прежним…»

 
И только голос твой остался прежним,
И память душит, и минуты вспять,
Так пробивается сквозь лёд подснежник —
там солнце, значит, надо прорастать.
Так всё, что мучило, становится неважным
и неуклонно падает в цене.
А голос твой, он был всегда и в каждом,
кто знал меня и помнил обо мне.
 

К.В.

Белый бег по чёрному полю

 
Уважаемые знатоки хмурятся,
не хотят смотреть:
а если там смерть?
а если там голоса пилотов,
сбивчивый хриплый шёпот?
или сыплется крошево
снежных помех
и по нему, как птичьи следы, —
СОС?
или женщина, обязательно женщина,
где-то в хвосте
задаёт вопрос
в сотый, наверное, раз:
мы упадём?
 
 
Знатоки молчат, скорбные в чёрных фраках,
в чёрной комнате, глядя на чёрный ящик —
он настоящий, Господи, настоящий,
что в нём?
 
 
Капитан поднимает руку
и, не касаясь крышки,
раскручивает юлу,
оставляя «Ту»
самому себе.
 
 
Знатоки теряют очки,
самописцы пишут,
пассажирам снится лошадка.
Белая заводная лошадка
выходит на новый круг,
самолёт выпускает шасси
под мерный стук её ног
и скользит по глянцевой полосе
гладко.
 
 
Знатоки потирают виски,
просят виски
и берут музыкальную паузу.
 

Воинам Лизы Алерт

 
Это игра в потеряшки, в «пора – не пора»,
Сводки диктуют набор не особых примет:
Среднего роста, курнос, по сезону одет,
Видели с мистером Икс, а куда пропал —
Или большой секрет,
Или секретик – лютики под стеклом,
Спрятаны в землю, чем не пиратский клад?
В детских песочницах – время больших лопат.
Ветер срывает флажки, если повезло,
Роем другой квадрат.
Это такие жмурки – смешная жуть:
Нам завязали глаза, а водящий зряч,
Хлопнет в ладоши, отнимет у Тани мяч:
«Дурочка Таня, хочешь его вернуть?
Ты – пациент, я – врач».
 
 
Это Его игра, это день восьмой,
День отсечения сердца, идём налегке.
 
 
Мячик скользит жёлтым пятнышком по реке,
Мальчик плывёт корабликом по реке,
Девочка – узкой лодочкой по реке.
 
 
Реки текут домой.
 

«Последнее письмо: «Господь тебя храни»…»

 
Последнее письмо: «Господь тебя храни»,
Так много было слов, так мало вышло строк.
И знаешь, потерять не легче, чем найти,
И кони загнаны, и мы с тобой в пыли
Ухабистых просёлочных дорог.
Последнее письмо. Теперь понять легко,
Что не виновен тот, кто честно не любил.
И воду из реки не обратить в вино,
А если и суметь, зачем тебе оно? —
Ты многих пил, но сам себе не мил.
 

«Если сможешь поймать, крепче держи…»

 
Если сможешь поймать, крепче держи,
Воздушные змеи любят свободу,
И ветер,
И ломкие взлёты крикливых стрижей,
И гулкую тень от крыла самолёта,
Упавшую в клеть этажей.
Если сможешь поймать, не отпускай,
Люби меня и не жалей.
 

Здрасте, щастье

 
Здрасте, щастье!
Уже не чаяли,
Записали тебя в покойники,
Половинили квас печалями,
И плевали вниз с подоконника
На прохожих, чтоб стало весело,
Но продуло, видать, и скрючило.
Нам бы май, да в колонну с песнями,
Где же ты пропадало, чучело?
 
 
Ну и пусть, не шуршим пакетиком,
У вокзальных ларьков не топчемся,
Завели вот себе эстетику
И культуру, мы ж члены общества.
И не надо рядиться брошенкой,
Извиняться за опоздание,
Выпьем, что ли, за всё хорошее?
Вздрогнем, что ли?
И досвидание!
 

«Летняя ночь округла…»

 
Летняя ночь округла,
        пахнет цветочным мёдом,
Падает под ноги, катится,
        катится на восток.
Пальцы мои и кольца
        кожей запомнит кто-то,
Телом запомнит кто-то
        мелкий речной песок.
И оглушит сверчками,
        и закачает нежно
Ветер тугие стебли,
        пряди моих волос.
И, захлебнувшись страстью,
        кто-то запомнит прежде
Лунным серпом плеснувший
        быстрый русалкин хвост.
 

Сказочка

 
Был здесь пряничный дом, а теперь – ни подвала, ни чердака,
Уцелели огрызки перил, две ступени да чёрствый угол,
Дети съели б его, но успела развесить пугал
На болезных осинах ведьмующая карга.
И обходят окольной дорогой, топью, хоть к чёрту в пасть,
Это гиблое место прожорливые ребятки.
Отощали за пост, голосят, хороводят святки,
Я же топаю в лес, нынче – самое время красть.
Ведьма смотрит в огонь, левый глаз окосел, на другом —
                                                                                       бельмо,
В складках юбки гнездятся мыши, в нечёсаных патлах —
                                                                                         сойки.
Ведьма чует меня, но сидит будто камень, сколько?
Если память не шутит – уж пятое рождество.
Мне б, как раньше, стащить у неё грибов да толчёных трав,
Только пакостной вошью свербит в голове мыслишка:
Может, старая дремлет, спроворю тихонько стрижку,
Хватит ведьминой пряди, продам – заживу как граф.
Слишком тихо. Померла хрычовка? Не двинется, не моргнёт.
Слишком просто. Скользнул вдоль затылка ножичек,
                                                                            срезал гладко.
Не успел. Захихикала, блеет: «Попался, сладкий!».
Тянет хищные пальцы и волосы с чуба рвёт.
 
 
Чёрствый угол скосило, очаг зарастает мхом.
По весне били грозы, осинник сгорел в пожаре.
В кабаках куролесит щедрый весёлый парень,
У него голубые глаза. Мои.
У меня – бельмо.
 

Горгона

 
Я неподвижна и
я наблюдаю издали
Вот повернулся, вот
смотришь в меня и сквозь.
Тёмный твой взгляд – вода
с быстрыми рыбами-мыслями,
Я улыбаюсь, мой —
наглухо вбитый гвоздь.
Ты загорелый, ты
пахнешь чужими странами,
Пряно тревожишь змей,
дремлющих в волосах.
Брось глупый щит, скажи,
что там за океанами?
Я неподвижна и
я закрываю глаза.
 

За вороньим граем, сорочьим стрёкотом

 
Девка родит во ржи, тяжело встаёт,
Режет серпом, роняя тугую рожь,
Лоб заливает пот,
Полон рот забот,
А в подоле её —
Раба божия.
 
 
Под тягучими тучами перелётными
На меже тебе быть спелёнутой
Да напоенной молоком пополам с грехом.
Отыщи лазейку молчком-тишком:
Без крещения и акафиста
Поспеши ввечеру преставиться.
 
 
Матушка-заступница, прими доченьку нежеланную,
не колоть ей босых ступней на стерне, не стонать на сене
да стежками-стёжками не расшить рубаху в приданое,
принимая волю твою и смирение,
Приснодева, сжалься, отвори потайную калитку ей,
чтоб у врат закрытых не томиться дитю неповинному,
ты сама понесла без мужа, натерпелась от злых людей,
только, битая, в поле не гнула спину ты.
 
 
За вороньим граем, сорочьим стрёкотом
Не услышать мольбу далёкую.
Меж колосьев стелется околесица,
Девка бедная с дури бесится.
Да не будет боли ей и стыда,
Как поймёт, что бабе весь год – страда.
 
 
Свят – свят – свят,
В небо хочет всяк,
Да не всяк до рая
Летает.
 
 
Поле родит зерно, но проворен серп,
Девка поёт и плачет, сминая рожь —
Тянется к небу скирд,
А на нём сидит,
Горький глотая хлеб,
Раба божия.
 

Ночь. Улица. Фонарь. Аптека?

 
Человек захотел уйти и ушёл,
И оставьте его в покое.
Казалось бы – жуть, а ему хорошо
Торчать из петли головою.
Под плавленосырным небесным бельмом
Покачиваться беспечно
И щериться сверху на личный содом,
На ипотечный скворечник,
На сонного дворника, парочку дур
И маячок неотложки.
Он, может быть, счастлив, не трогайте шнур —
Висеть человеку можно!
 

Коммунально-бытовая пьеса в одном действии

 
Кармен из гордой семьи Капулетти и Робин Монтекки Гуд
словно Петровы да Ивановы, словно и не живут.
Но в пятницу он покупает страсть в водочном за углом,
страсть выливается через край, форточку и балкон,
пенится, как благородный брют.
Многострадальный панельный люд
слушает вечную пьесу,
молодея от этой страсти.
Истинным чувствам нужен полёт —
героиня бежит по подъезду,
просит убежища у соседей, тычет в глазки запястья,
порченные безопасной бритвой лучшего из стрелков.
Он настигает её возле лифта —
воспламенён, но суров,
припадает к ней матерным ртом, и плевать, что губа разбита.
Где-то орут коты, у мусоропровода Карменсита
сладостно стонет по той же кошачьей причине,
властвуя над мужчиной и покоряясь мужчине,
словно его пожирая и воскрешая словно.
Ты не случайно рифмуешься с кровью, Любовь —
всеискупляющий коитус богоподобных;
всякую пятницу ранена, но не убита…
Занавес. Ля финита.
 

Яблочный спас

 
Вмятина в пол-лица,
червоточина и гнильца:
пьяница-падла-падалица
от яблони катится
по кочкам, кухням, плесневым койкам,
где бог не садовник – скотник,
и сизые гематомы на белых боках налива
погань несёт горделиво,
как звёзды коньячные, винные ордена;
знает, не всякая яма – могила,
и даже могила – только нора
для нутра пропитого,
для рта распяленного,
для почти распятого
горького слова:
 
 
Благословенны плачущие.
Не могу —
Я кровоточу.
Я ведь по образу Твоему?
Значит, Ты падал, Отче?
 

«Сквозь прицел, сквозь прищур неприкаянных глаз…»

 
Сквозь прицел, сквозь прищур неприкаянных глаз
Мы присвоили мир, упуская изъяны,
То одежды Джульетты, то наряд Несмеяны,
Примеряя, как делали это до нас.
С неосознанной силой девчоночьих рук,
Этих маленьких пальчиков, тонких запястий
Обнимали мальчишек, глупели от счастья
Подражали повадкам бывалых подруг.
Чтоб однажды, войдя в зачарованный лес,
Оказаться с коляской в желтеющем сквере.
Это трудно понять, в это нужно поверить:
Мы теперь не принцессы, а мамы принцесс.
 

«Птицы опять не вернулись в срок…»

 
Птицы опять не вернулись в срок,
День через день, а зима всё злей.
Дом мой не низок, не высок
В нём больше нет друзей.
Каждому полные руки дел,
Мне же – полцарства и полконя.
Мир мой не чёрен и не бел,
В нём больше нет меня.
 

Брату

 
Без нашивок и званий,
                   без права вернуться целым —
Если звёзды с погон снимают,
                   значит, это кому-то нужно.
Жмутся заячьи души
                   между курком и прицелом,
И от страха так сводит спины,
                   что рвётся кожа.
Что расселся? Беги! Ори!
                   Поздно понял, что был доверчив,
Ну и стерва ты, родинамать,
                   нет там белых и нет здесь красных,
только вот русский мальчик и русый
                   украинский птенчик
Закружились на месте
                   и вместе упали. Разом.
 
 
У молящих слепые глаза,
                   их бессонные ночи темнее.
Жёлтый воск пахнет скошенным лугом
                   и долгой слезой оплывает,
Там —
за здравие Божьего агнца Андрiя,
Здесь —
за здравие агнца Господнего Николая…