Текст книги "Девочке в шаре всё нипочём"

7

После концерта домой не тянет. Уже стемнело, мы бредём под фонарями, сами не зная куда. Наши разбрелись по флэтам, на Колесо или в Мелин переулок, а мы топаем себе, как заведённые.

Будда впереди на десяток шагов, чёрный кожаный плащ распахнут, руки в карманах. Он часто так делает – идёт один. И наверняка чуть улыбается, заново прокручивая музыку в голове. Мы позади – я, Джим, Каша, Спринга и Чепчик. Спринга рассказывает про какую-то Эмани, которую встретила в туалете цирка и которая только что вернулась из Крыма. Каша перебивает, говорит, что давно пора рвануть к морю автостопом или электричками. Я смотрю на спину Будды, но навязчиво чувствую Джима левым плечом. Слева теплее. Это странно.

Три гопника обгоняют нас возле рыбного магазина «Пеликан». За ними тянется алкогольный душок и матерная невнятица, на которую привычно не обращаем внимания. Но когда они догоняют Будду, я слышу звук удара – громкий обжигающий шлепок. Трое идут дальше, а Будда сгибается пополам, прижимая руку к лицу.

Я срываюсь на бег. Он отводит ладонь, по подбородку течёт кровь. Фонари вспыхивают, и я слепну от ярости. Гадёныши сделали это – просто потому что могли! За плащ, берцы и длинные волосы. Походя, без причины и даже повода. Но никому не позволено так поступать с Буддой! С любым из нас!

Джим хватает меня за локоть, но не может удержать. Ноги несут, косуха слетает с плеч.

– Ты, урод! – кричу я, догоняя троих.

Они останавливаются, успевают развернуться лишь наполовину, а я уже в прыжке. Бросаюсь на центрального, царапаю скрюченными пальцами, пытаясь добраться до глаз. Он высокий, сгребает сильными ручищами, отшвыривает. Падаю, встаю, снова бросаюсь. На этот раз застать врасплох не удаётся, он держит меня, дышит перегаром и кричит:

– Заберите свою припадочную, или я её вырублю!

Джим на ходу снимает с бедра увесистую цепь. Но меня больше не накрывает, я перегорела.

– Пусти, – говорю.

– Успокоилась?

– Пусти.

На щеке гопника багровые полосы. Кровь за кровь, этого хватит. Мы расходимся без продолжения. Наши не любят драк.

Будда утирает рот тыльной стороной ладони и небрежно закуривает, словно ничего не было.

– У тебя кровь, – говорю.

– Да ладно, – отмахивается он.

– Надо лёд приложить, – авторитетно заявляет Спринга, и Каша предлагает зайти в магазин, попросить на время пачку мороженого или упаковку пельменей. Только всем понятно, что продавщицы пошлют куда подальше, а денег, чтобы купить, у нас нет.

– Мой папаша рядом живёт, – неуверенно подаёт голос Чепчик. – Можно к нему.

Выражение лица у Чепчика страдальческое, такое бывает при обострении гастрита. Ну, когда мой обостряется, я вижу в зеркале нечто похожее.

– А он кто? – спрашивает Джим. – Папаша твой?

– Так… временами нормальный, но иногда в дурке лечится. Я с матерью живу.

Наши не лезут в дебри долгих объяснений, это нудно. Да и понятно всё, чего размазывать. Поэтому от папаши Чепчика мы ждём худшего, но приятно удивляемся, когда он оказывается мировым чуваком по прозванию Тим Саныч.

8

Живёт Тим Саныч в одной из тех сталинок, что охраняют Мелин переулок. Мы сотни раз ходили мимо, а сейчас впервые по-хозяйски вваливаемся в подъезд. И просить никого не надо, потому что Чепчик знает код домофона. Правда, вместо того, чтобы подняться по лестнице на первый жилой этаж, мы спускаемся, оступаясь на кривых ступенях: Тим Саныч обитает в полуподвале.

– Андеграунд в лучшем виде, – иронизирует Джим.

– Так можно и ноги переломать, – жалуется Спринга.

Она не любительница брутальной обуви, не то что ботинки – даже кеды не носит. Всегда на высоких каблуках. Джинсы, короткие юбчонки, растянутые майки, мужские рубахи или балахоны с фотографией Легенды – неважно, главное – каблуки. Жаль, что мы учимся в разных школах, интересно посмотреть, как она выкручивается с физкультурой. Уж туда на шпильках точно не пустят.

Как раз собираюсь спросить об этом, но Чепчик решительно колотит в деревянную дверь, покрытую какой-то неприятной коричневой краской. Дверь распахивается почти сразу, словно нас ждали. Потом Тим Саныч расскажет про систему оповещения, которую придумал сам: хитроумное переплетение невидимой лески на лестнице и приделанные к ней велосипедные звонки в квартире. Изменённые, специально отлаженные на прикосновение к подъездным растяжкам.

Тим Саныч смеётся над этим своим чудачеством, но его светло-коричневые (почти в цвет двери) глаза остаются встревоженными. Зрачки бегают, как взбесившиеся часовые маятники. Он оглаживает бородку-эспаньолку, часто поправляет продолговатые очки, облизывает яркие мясистые губы и говорит, что иногда за ним охотятся, неважно кто и почему, но надо беречься. Замечает туфли Спринги, просит поднять штанину и долго восхищается стройной лодыжкой. «Аристократически тонкая кость», – говорит он. Ахает от восторга, глядя на кудри Джима, пожимает руку Каше, восклицает, что у Будды взгляд святого с иконы, предлагает мне стул, и только Чепчик остаётся на обочине. Хотя нам всё равно, мы про него забыли.

Вместо кухни у Тим Саныча закуток с плитой, зато в большой комнате есть и стол, и стулья. Незаметно появляется белоснежная скатерть, а на ней куча еды. И вот мы уже сидим, внимая хозяину и обалдело оглядывая застеклённые шкафы с книгами, аквариум с богомолами и шёлковое японское кимоно, распятое на стене. Мы оживлённо болтаем о Легенде, втайне мечтая, чтобы Тим Саныч всех нас усыновил. Или удочерил. В общем, забрал к себе жить. Потому что он – клёвый чувак. Мы спорим, цитируем, горячимся, даже Будда, и только Чепчик отмалчивается. Время от времени он ноет, что пора уходить, и слышит наше «щас» или «ещё пять минут». Тим Саныч смотрит на сына с сожалением, картинно вздыхает и отворачивается. Нас это не касается. Мы только начали обсуждать рассказы Хармса, те, которые про маленьких девочек.

– Такое в школе не учат, – усмехается Тим Саныч.

Уже в дверях Будда протягивает ему старинную монету, что держал у разбитой губы вместо льда.

– Оставь себе, – разрешает Саныч.

– Нет, – упирается Будда.

– Тогда вернёшь в следующий раз. Например, завтра.

9

Завтра будет завтра, а сегодня нужно пробраться домой без лишнего шума, чтобы полночи не слушать нотации Ма. Замок, как назло, заклинивает, долго проворачиваю ключ, вздрагивая от скрежета и щёлканья. В квартире тихо и темно, только за стеклянной дверью родительской комнаты слабо светится телевизор. Ма не выпрыгивает с яростным криком и не изображает надрывные рыдания в подушку. Похоже, разнос откладывается до утра.

Не успеваю переодеться, как в спальне появляется отец.

– Жива-здорова? – интересуется он.

– Вроде того.

– Когда закончился концерт?

– Давно.

– А ты пришла только сейчас.

– Точно.

Я в упор смотрю на него. Отец ещё в спортивном костюме, значит, не ложился. И Ма наверняка не спит, но раз он дома, пусть сам пообщается с ребёнком. Беда в том, что отец не умеет разговаривать на равных с такими, как я. Хоть и старается. Просто не знает, как себя вести, чтобы не выглядеть занудным ящером. В свои немного за пятьдесят он отчаянно молодится: бегает в спортзал, красит волосы, подолгу выбирает модные, но неброские шмотки и, надо сказать, здорово сохранился. Но моё слишком юное и невыносимо дерзкое лицо моментально уничтожает все его усилия. Он старый, я тому подтверждение. Очень-очень старый. Мне его иногда жаль, но самую малость.

– Где ты была? – ровным тоном спрашивает отец.

– Не знаю.

Всё, тупик. Дальше либо смириться с тем, что я сильнее, либо нападать. Отец вздыхает. Он устал. Трёт переносицу, откашливается и делает ещё одну попытку:

– Мама очень переживает, когда ты задерживаешься.

– Когда ты задерживаешься, она переживает ещё больше, – спокойно замечаю я.

– Знаешь, мне всё-таки уже не пятнадцать.

– Вот именно.

Он понимает, к чему я веду, но не хочет это обсуждать. Можно расслабиться, вопросы закончились. На сегодня. А завтра мы снова топаем к Тим Санычу, чтобы порыться в его книгах и потрепаться на околофилософские темы.

10

Мы танцуем на крыше, дружим с Санычем и боготворим Легенду.

Тим Саныч не разделяет наших восторгов, но раздобыл где-то пластинки с первыми песнями гуру. И другие тоже. Сам он любит Жанну Агузарову, а у меня пломбы в зубах вибрируют, так высоко она забирает, когда поёт.

Иногда мы гасим свет, и Саныч заряжает в проигрыватель какую-то старинную и непривычную музыку. Не мажорные вальсики и прочие легкомысленные поскакушки, а серьёзный, глубокий звук. Органные низы давят на затылок, а скрипки тянут из нас жилы. Бах, вот что это такое.

Это почти так же классно, как диафильмы в детстве: есть особая магия в тёмной комнате, в растянутой на стене простыне, в потрескивании проектора и летящих в жёлтом луче пылинках. И у Саныча что-то похожее – вертится пластинка, шипит, подкашливает, а вместо простыни и картинок – музыка. И ничего ей не мешает.

– И я буду делать музыку, – говорит Чепчик как-то вечером на крыше. – Я уже неплохо лабаю на басу. И тексты пишу.

– Гы-гы-гы, – комментирует Спринга.

– Ну, а чё, – заступается за друга Каша. – Будем на его концерты в окошко лазить. Ты, Чепа, главное, не пой.

Спринга хохочет в голос. Её высокий, чистый смех летит в тёмное небо. Сегодня облачно, звёзд не видно, а крыша поблёскивает после короткого дождя.

Мы сидим кружком, подсунув под себя рюкзаки. Только Будда взгромоздился на жестянку, по которой с час назад отстучал обычное «тум-тум-тудум». Спринга замолкает, чиркает спичкой, и Джим тихонько затягивает про то, что лиц не видно, виден лишь дым за искрами папирос. Он здорово поёт, но с гитарой так и не подружился – дальше трёх аккордов и баррэ дело не пошло.

– Петь надо Джиму, – говорю я. – Чепчик, возьмёшь его к себе?

– Нет, – Джим грустно улыбается, – будущее рок-звезды мне не светит. Последний год школьной каторги, а потом в МГУ, родители уже решили.

– Подумаешь, – фыркает Спринга, – ты же не решил.

– Да я не против. Поеду в Москву, погляжу, с чем её едят.

Он поворачивается ко мне, будто это и моё дело. Пожимаю плечами, но Джим продолжает смотреть. Чего надо-то?

– А ты? – спрашивает он.

– Не знаю, – говорю. – Отец хочет на юридический засунуть, посмотрим. А может, с Буддой в Африку подамся.

Будда свято верит, что торчит тут из-за школы. Вот закончит, и добрые люди заберут его к себе. Обязательно заберут.

– Не вопрос, – лениво отзывается Будда, и я расплываюсь в благодарной улыбке.

– Ничего у вас не получится, – хихикает Спринга. – Туда на троллейбусе не добраться, только с пересадками.

– Автостопом поедем, – Будда задумчиво крутит в пальцах барабанную палочку. – Или авиастопом. Хочешь с нами?

– Да ну. Я – в Питер. Буду снимать про вас авторское кино.

– Ну конечно, авторское, – пытается отыграться Чепчик. – Сама-то знаешь, чем оно отличается от обычного?

– Как бы тебе объяснить, Чепа, чтобы ты понял? – Спринга высокомерно щурится и чуть надувает ярко накрашенные губы. – Это когда похоже на простое кино, но твою роль играет злобный карлик.

– Очень смешно.

– А на роль Каши возьму дрессированного тюленя.

Каша не отвечает и не смотрит на нас. Он уже на пороге шараги, что выпускает слесарей и сварщиков, и готов вкалывать до потери сознания. Отец его умер пару лет назад. Вышел утром на остановку, чтобы ехать на работу, и упал. Лежал там до обеда, у прохожих под ногами, но все думали – пьяный. Поэтому Каша и носится с бомжами. И старается матери помогать, говорит, что она только с виду ломовая лошадь, а на самом деле еле спину разгибает. А тут ещё малая – сестрёнка Кашина, ей всего пять. В общем, надо впрягаться и тащить семью, не до фантазий.

Мы то презираем Кашину покорность, то чувствуем себя глупой школотой рядом с ним. Но по большому счёту – всё равно: это его заботы, а у нас – великое будущее.

Мы – люди нового тысячелетия, это что-нибудь да значит. Не просто следующего века, а ты-ся-че-ле-тия, которое уже на подходе. Избранное поколение. Правда, мы ничего не умеем и даже не представляем, что именно нужно уметь, но это неважно. Всё устроится само собой. Р-р-раз – и благодарное человечество готово целовать наши ноги.

А пока нам не принадлежит весь мир, довольствуемся своим городом. И плевать, что он не золотой под небом голубым, главное, что не тесно.

11

Лысый – это центральная точка города: памятник Ленину на главной площади. А ещё – «писающий мальчик», потому что одну руку вождь тянет в сторону Главпочтамта, а вторую держит в кармане брюк. Если смотреть с нужного ракурса, то понятно, на что похоже. Но мы говорим «лысый», так короче.

Лысого облепили голуби, постамент – шумная толпа наших. Даже Меля здесь, блаженно щурится на стайку молодняка и вяло перетирает что-то с Киксом-альбиносом. Альбинос тоже из старых, но его я совсем не знаю, так, издали.

– О-о-о! Кого я вижу! – радостно верещит Спринга и несётся к низенькой блондиночке.

Разглядываю её, отмечаю покатые плечи, широкий зад и коротковатые ноги, обтянутые джинсами с чёрными заплатами. И красную кепку-бейсболку. Блондиночка держит её в руке, аскает мелочь у прохожих: «Помогите музыкантам на билеты до Москвы». Музыкант только один – тощий парень со стянутыми в хвост каштановыми волосами, впалыми щеками и острым щетинистым подбородком. Вид у него голодный, в самый раз для аска. Он добивает ДДТ-шную «В мои четыре окна» и дышит на пальцы. Холодно, изо рта вырывается лёгкий парок.

Мы находим местечко чуть в стороне, возле клумбы с полумёртвыми бархатцами, в которую наши уже набросали окурков. Музыкант потирает ладони, стараясь их согреть, и снова берётся за гитару. Ну конечно, «Группа крови на рукаве – мой порядковый номер на рукаве», кто бы сомневался. Теперь аскает конопатый парнишка, вроде Вирус или как-то так. Блондиночка и Спринга отошли к высоким ёлкам. Спринга возбуждённо жестикулирует, показывает в нашу сторону.

Хочу уйти. Хочу, чтобы мы все ушли: я, Будда, Джим, Чепчик, Спринга и Каша. Не знаю, почему. Легонько тяну Будду за рукав, но он не замечает: закрыл глаза и слушает незнакомого музыканта. А тот отыграл пару цоевских куплетов и ушёл в импровизацию, да так, что дух захватывает. Скорость у него бешеная, будто сразу две гитары перекликаются.

– Это Эмани, помните, я про неё рассказывала? – Спринга вернулась и подружку привела.

Блондиночка улыбается, оглядывает нас по очереди. Парень с гитарой заканчивает, наши хлопают. Он смущённо раскланивается, передаёт гитару Киксу-альбиносу, и тот начинает неспешно подкручивать колки: лабать после незнакомца – только позориться.

– Та, что из Крыма? – уточняет Каша.

– Не совсем, я тут проездом. Мы, – Эмани кивает в сторону музыканта и переводит взгляд на Будду. – Это Краткий. Спринга сказала, что ты один живёшь. Можно вписаться?

– Конечно, – не задумываясь разрешает он, восхищённо глядя на Краткого. – Круто играешь.

– Да так, под настроение, – словно извиняется тот. Он мёрзнет, чуть притопывает на месте, и от этого цепочки над скошенными каблуками его казаков негромко позвякивают.

– Значит, мы вдвоём поживём у тебя? – не отстаёт Эмани.

– Ага, живите.

Вот бабка Будды обрадуется! Ей-то не объяснишь, что приютить наших – долг всякого, кто имеет свободный угол. Мы гордимся тем, что в любом городе найдутся еда и ночлег, стоит лишь разыскать чувака в косухе. Правда, сейчас с этим сложнее. А вот раньше, говорят, можно было всю страну объехать автостопом, без копейки денег, разживаясь всем необходимым у встречных наших. И всё же не хочу чужаков в доме Будды. Это моя дурь и ничего больше, но не хочу!

Пока все они знакомятся, жмут руки и смеются над ерундовыми шутками, рассматриваю Лысого и молчу.

– А это кто? – кивает в мою сторону Эмани.

– Никто, – отвечает Спринга.

Всё правильно. Меня так зовут, и она не имеет в виду что-то обидное.

Но мне обидно.

12

Будда отдаёт им диван – Эмани и Краткому. А сам в обнимку со спальным мешком уходит на кухню, там удобно. Наблюдаю из кресла, как Эмани разбирает рюкзак, небрежно бросает женскую мелочёвку на журнальный столик – зеркальце, тушь для ресниц, упаковка тампонов, пачка сигарет, связка ключей, расчёска, зубная щётка и что-то кружевное. Дальше майка, ковбойка и джинсы. Они летят в мою сторону и падают на пол.

– Потом в шкаф закину, – говорит Эмани. – Всё вроде.

Я слегка завидую. И даже не слегка. Ведь она путешествует, и все её вещи умещаются в небольшом кожаном рюкзаке: подхватила на плечо и лети в любую сторону. Никаких обязательств, проблем, привязанностей – только свобода. Когда-нибудь я смогу так же, мы с Буддой сможем. А пока приходится терпеть Ма.

В прошлом году наши потянулись за город на байк-шоу. Это не так уж далеко – пара часов на автобусе да с километр пешком. А там палаточный лагерь и круглосуточный трэш. Только одна ночёвка, неужели я много хотела? Ма тогда покосилась на отца и нежно промурлыкала, что она не возражает, но последнее слово за ним.

– Не рано тебе по бедламам шататься? – хмуро поинтересовался отец.

– Я же не одна. Только представь, что там будет! Все крутые группы в одном месте! Я, может, никогда больше подобного не увижу! Не хочешь отпускать, так поехали со мной, ты ведь слушал «Машину времени» и других, ну пожалуйста!

– Нет… я нет, не поеду. Все эти прошлые идеалы, нет… одно разочарование.

– А я тут при чём?!. Это твои разочарования! Меня ты за что наказываешь?

– Я не наказываю, просто ты девочка, понимаешь?

– И что? Я виновата, что родилась девочкой?!.

– Ладно. Дам тебе свой мобильник. Будешь регулярно звонить сама и отвечать на все мои звонки! Чтобы ни одного пропущенного, ясно?

Мы удивлённо разинули рты – я и Ма. Не отказал, вот те номер! А ночью я подслушивала под дверью родительской комнаты. Ма скулила и причитала. Говорила, что это слишком опасно, что она не сможет есть и спать от страха, что если со мной случится плохое, то виноват будет отец.

И он передумал. Сказал, что это не последнее байк-шоу, будут ещё. А Ма до сих пор уверена, что я не знаю, чьих это рук дело. Только я всё про неё знаю.

Эмани вытягивается в полный рост на диване Будды и закидывает руки за голову, совсем как он. Мне это неприятно, ей здесь не место.

– Хорошо, – выдыхает она. – Устала. Ноги гудят.

– Много ездишь?

– Угу. Как из дома свалила после школы, так и мотаюсь.

– А чего свалила?

– Достали. Никуда не поступила, начали нудеть, чтобы работала. Где? На рынке? Не хватало ещё. Сначала по флэтам тусила, потом в Питер подалась. Сама понимаешь, что такое Питер, – она прикрывает глаза и мечтательно улыбается.

– Питер? Я не была…

– Да ты что?!. Обязательно поезжай! Питер – это всё! Там же под камнем сердце бьётся! Вот приложишь ладонь к парапету на набережной и чувствуешь. Там воздух густой, туманы, мосты, белые ночи!..

Эмани опирается на согнутую руку, привстаёт. Рукав рубашки сползает к локтю, и я вижу красную нить от сглаза, а ещё длинные выпуклые шрамы на запястье и выше. Белые тонкие линии. Похоже, она делала это бритвенным лезвием и, судя по количеству полос, не один раз. Я откровенно пялюсь, но ей не до того, её понесло:

– Это же совсем другая жизнь! Настоящая! Они ведь не просто так в Питер ехали, все наши рокеры! Там же поэзия вокруг! И музыка! И лучшие люди!

– Тогда почему ты здесь? – удивляюсь я.

– А! – Эмани снова укладывается на спину. – С чуваком разошлась, у которого жила. Познакомилась с другим, он предложил махнуть в Крым на лето. Ты в Крыму бывала?

Я неопределённо киваю и не хочу слушать дальше, потому что боюсь задохнуться от собственной ущербности. Но в то же время жадно глотаю каждое слово Эмани. А она смотрит в потолок и рассказывает:

– Лучше всего – это трасса от Алушты до Ялты. Там ходят троллейбусы, между городами, представляешь? Горы, море, и на каждой остановке есть что посмотреть. Мы как-то наткнулись на черешневый сад возле Долины Привидений. Жёлтая черешня, вот такая, – она поднимает кулак, – налопались на десять жизней вперёд. Я никогда ничего вкуснее не ела… А однажды мы ехали в троллейбусе, и он встал. В Крыму часто перебои с электричеством, отключили ток, видимо. Так мы что придумали: все пассажиры, человек двадцать, этот троллейбус толкали. Затолкаем на пригорок, а дальше спуск, и он сам вниз несётся. Только успевай запрыгивать. Потом опять встаёт, и снова толкаем. С хохотом, с песнями. И снова на ходу запрыгиваем. Это покруче сейшенов и прочей лабуды. Это вообще круче всего.

– А потом?

– Что потом?

– Почему вы с Кратким уехали?

– Почему?.. Да так. Не сложилось. А с Кратким я в дороге познакомилась, когда уже сюда возвращалась. Я же вообще пустая, без бабла, а он запасливый. Сейчас в Москву. Потусуемся с арбатскими хиппарями, у них вписка без проблем. А дальше пока не знаю. Как повезёт. Главное – перезимовать в тепле.

Она закрывает глаза, а я долго смотрю в окно. За ним мокнут облезлые провисшие берёзы, тряпкой болтается на балконной верёвке чья-то забытая простыня. Холод и грязь. И кажется, что черешня – что-то невозможное, волшебное и небывалое. И солнце тоже. И море.

Тоска.

– Мне пора.

– Угу, – мычит Эмани, и сонно бормочет, когда я подхожу к двери: – Погаси свет.

Щёлкаю выключателем и топаю на кухню. Будда, Джим и Краткий сидят за грязным столом. Сутулые плечи, бледные лица. Перед ними чашки с остывшим чаем, который давно подёрнулся плёнкой, вроде бензиновых пятен в луже. В центре – пепельница, полная окурков. Под потолком – сизое дымное облако. Распахнутая форточка впускает промозглый холод, а дыма меньше не становится. Он густой, тяжёлый от гитарных рифов.

Краткий сгорбился, закинул одну длинную ногу на другую, обнял гитару, словно змей, обвивающий яблоню. Его пальцы перебирают струны, то замирают, то разгоняются так, что не разглядеть. И гитара течёт, плачет, а потом вдруг пронзительно вскрикивает.

– Мне пора, – громко сообщаю я.

Будда и Краткий не обращают внимания, а Джим оборачивается:

– Хочешь, провожу?

– Нет, не надо.