Текст книги "Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа"

Алексей Арцыбушев
Милосердия двери

Милосердие двери отверзи нам,

Благословенная Богородице,

надеющиеся на Тя, да не погибнем,

но да избавимся Тобою от бед,

Ты бо еси спасение рода христианского.

© Арцыбушев А.П., 2001

© Издательство «Никея», 2014

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

От издательства

Алексей Арцыбушев – человек, жизнь которого вобрала в себя целую эпоху в истории России и Русской Церкви. Он родился в 1919 году в глубоко верующей дворянской семье в Дивееве и стал почти ровесником нового строя. Многие трагические явления, характеризующие советскую действительность 1920–1950-х годов, отразились на семейной и личной истории автора: голод и нищета, репрессии, аресты, лагеря и ссылки, – так что и сама его жизнь стала своеобразным отражением этой эпохи. Семья Арцыбушевых была тесно связана с духовенством, отказавшимся от компромисса с советской властью, поэтому рассказчик – живой свидетель жестоких гонений на Церковь. Он лично знал многих подвижников веры, пострадавших в советское время.

События в автобиографическом романе доведены до 1956 года, когда Алексей Арцыбушев добился реабилитации. Но к созданию воспоминаний он приступил лишь в 1980-е, причем занялся этим неожиданно для самого себя – по настоянию и благословению протоиерея Александра Егорова. Книга была написана на одном дыхании и… легла в стол почти на полтора десятилетия – первое издание вышло в свет в 2001 году. В дальнейшем она неоднократно переиздавалась, и мы уверены, что читательский интерес к ней не пропадет ни через десять, ни через двадцать лет. Творчество А. П. Арцыбушева высоко оценили и за рубежом: в 2009 году он стал почетным академиком Европейской академии естественных наук (Секция культурологии), получив медаль Иоганна Вольфгана фон Гете за текст книги «Милосердия двери» и медаль Леонардо да Винчи за лагерные рисунки, включенные в произведение.

В 2010 году Академия удостоила Алексея Петровича Ордена чести за литературное творчество.

Алексей Арцыбушев работал над воспоминаниями на изломе советской эпохи, и этот временной пласт также присутствует в повествовании в рассуждениях о «сегодняшнем дне», который ныне уже стал историей. Изменилось многое, что волновало создателя книги в момент ее написания: коммунистическая партия больше не ведет народ к светлому будущему, восстановлены храмы, возрожден монастырь в Дивееве… Но неизменным остается то, что делает этот рассказ о жизни одного человека и целой эпохи актуальным во все времена, – человеческое достоинство, любовь и прощение, и неисчерпаемое милосердие Божие.

Именно так – как бесконечное проявление Божией любви, помощи и поддержки – воспринимает автор весь свой жизненный путь, и особенно благодарен Богу за страшные годы лагерного заключения, без которых, по его собственному признанию, не смог бы понять главный смысл жизни.

Часть I

У каждого человека своя судьба, свое место и время рождения. У каждого человека свой жизненный путь, который он должен пройти в этом мире. У одних он очень короткий, у других – длинный. Но у каждого человека, пришедшего в сей мир, есть свое назначение, свой предопределенный Богом путь, от которого как бы он ни старался уклониться, но пройти его должен. Это особенно становится ясно, когда, прожив большую жизнь, оглядываешься на пройденный путь и видишь его как бы с птичьего полета, охватывая целиком, без остатка. И тогда увидишь Божественную руку, что вела тебя и ведет через все испытания жизни.

Я родился осенним утром, когда природа готовилась к зимнему покою, скинув свой золотой убор. Стояла ли она обнаженной в лучах осеннего солнца или зябко мокла в моросящем тумане осеннего утра – для меня это осталось тайной. Но, критически оглядывая свою жизнь, думаю, что я родился в ясное, солнечное осеннее утро. Вы спросите: почему? Да потому, что в самые мрачные, в самые безысходные дни и годы моей жизни, в самой ее преисподней, я ощущал тот первый свет и тепло незримого солнца. Оно давало мне надежду, веру и радость.

Еще задолго до моего рождения родители моего отца облюбовали себе дивное, святое место средь ржаных просторов, рощ и перелесков, переходящих в дремучие сосновые леса, на границе Арзамасского уезда с Тамбовщиной, в двенадцати верстах от Саровской пустыни. Здесь воссияло великое и дивное солнце, величайший из российских святых – преподобный Серафим. На берегах ничем не примечательной речушки Вучкинзы, по одну ее сторону, раскинулось село Дивеево, известное всей России не как село, а как Дивеевский женский монастырь, основанный первоначальницей – монахиней Александрой Мельгуновой (ныне канонизированной преподобной Александрой Дивеевской). В создании этой обители по велению Божией Матери деятельное участие принял преподобный Серафим Саровский. По указанию батюшки строилась обитель его духовным чадом Михаилом Мантуровым. Преподобный Серафим исцелил его от недуга, в котором врачи оказались бессильными. После исцеления Михаил Мантуров по благословению батюшки Серафима принял добровольную нищету и вместе со своей женой поселился в Дивееве рядом с монастырем, выстроив небольшой домик, и всецело, под руководством преподобного, посвятил свою жизнь строительству Дивеевского монастыря, план которого чертил ему батюшка. По его указанию, выполняя повеление Божией Матери, была вырыта Канавка – подковообразный ров вокруг основной части монастыря. Она как бы опоясала собой большое пространство с монастырским кладбищем, с деревянной церковью Преображения Господня, с зимним храмом в честь Тихвинской иконы Божией Матери, с богадельней, с храмом «Всех скорбящих Радость» и кельями монахинь. По словам Божией Матери, «вовнутрь рова сего не вступит нога антихриста». Надо рвом шла широкая тропа, по которой утром, днем и вечером медленно шли богомольцы, творя молитву «Богородице Дево, радуйся».

После открытия мощей и прославления преподобного Серафима[1]1
  Эти события произошли в 1903 г.


[Закрыть] в Саров и в Дивеево хлынул поток богомольцев, среди которых были и родители моего отца – Петр Михайлович и Екатерина Юрьевна Арцыбушевы. К тому времени Дивеевский монастырь был одним из крупных женских монастырей России, с большим белокаменным собором, со вторым, еще не достроенным, с высокой, отдельно стоящей колокольней с аркой посередине и с двумя корпусами по бокам, в которых размещались разные службы и мастерские: иконописные, литографские и золотошвейные. Прямо от арки вела аллея к летнему собору, о красоте и величии которого рассказать трудно. Справа в отдалении – белокаменная трапезная с храмом, от трапезной и начиналась Канавка.

Как рассказывает летопись Дивеевского монастыря, когда первоначальница – монахиня Александра – с котомкой бродила по России в поисках места для задуманного ею монастыря, она задремала на бревнышках в двенадцати верстах от Саровской пустыни, куда держала свой путь, и увидела во сне Матерь Божию, которая сказала ей: «Тут и строй». Послушав повеление Божией Матери, матушка приступила, с благословения саровских старцев, к созданию монастырской общины и строительству храма в честь Казанской иконы Божией Матери, построив рядом с ним свою келию. Это – начало рождения обители.

В то время преподобный Серафим был рукоположен в Сарове во иеродьяконы. В Дивееве он был только один раз. В сане иеродьякона он пришел вместе с одним саровским старцем напутствовать на смертном одре лежавшую матушку Александру, которая слезно просила иеродьякона Серафима не оставлять сирот.

С тех пор преподобный Серафим до конца своей жизни, ни разу не побывав в Дивееве, духовно руководил по повелению Божией Матери дивеевскими сестрами. По указанию Божией Матери он создал для них монастырский устав и с помощью сперва Мантурова, а впоследствии Мотовилова строил обитель. По его повелению к Казанской церкви был пристроен храм в честь Рождества Христова, а под ним устроен нижний храм – в честь Рождества Божией Матери. Подвальный храм – очень маленький, и держат его посередине четыре сводчатых столба, у которых, по предсказанию батюшки, лягут четверо мощей: первоначальницы – монахини Александры, 19-летней схимонахини Марфы, монахини Елены, сестры Михаила Мантурова, умершей по благословению батюшки Серафима вместо лежащего на смертном одре ее брата. «Ты умри вместо него: он мне еще нужен», – сказал батюшка. Матушка Елена поклонилась ему в ноги и молвила: «Благословите, батюшка», – и, вернувшись из Сарова в Дивеево, захворала и в Бозе почила.

По предсказанию преподобного Серафима, а их было очень много, четвертыми мощами у четвертого столба будут его мощи, куда он сам придет при огромном стечении народа в подтверждение всеобщего воскресения. Этого чудесного события ждет Святая Русь. Когда оно произойдет, знает один Бог, но оно будет. В это верит русский человек, в это верили мои предки, в это глубоко верю и я[2]2
  В 1991 г. состоялось торжественное перенесение в Серафимо-Дивеевский монастырь мощей преподобного Серафима Саровского, обнаруженных в 1990 г. в запасниках Музея истории религии и атеизма в Ленинграде. Ныне мощи покоятся в Дивееве, в Троицком соборе.


[Закрыть].

А сейчас пока Канавку еле-еле заметно; на месте монастырского кладбища – хоккейное поле и построена школа, храм Преображения стерт с лица земли, Тихвинская церковь сгорела, соборы разграблены и в мерзости стоят и запустении (см.: Мф. 24: 15), крест на колокольне сперва был согнут дугой, потом купол и вовсе сорван, а вместо креста – антенна в виде шестиконечной звезды. Казанскую церковь, с которой снесли колокольню и верхнюю часть шатра, превратили в дом, в котором сперва располагался райбанк, а ныне склад продуктов и хозтоваров, а в подвальном храме с четырьмя столбами, у которых лягут четверо мощей угодников Божиих, стояли сейфы с деньгами и бумагами, тщательно охраняемые современной электроникой. Все изломано, все исковеркано, оплевано. Залиты мерзким асфальтом, замурованы до поры до времени святые могилы, к которым шли на поклонение все чтущие дивеевскую святыню люди, а часовенки над ними, за оградой Казанского храма, сровнены с землей, но средь всей этой асфальтовой пустыни уцелела одна береза, росшая у могилы первоначальницы: по ней-то люди и узнáют, где, когда придет время, искать обетованные мощи, так как могилки всех были рядом.

Удивительно, что все предсказания преподобного Серафима относятся только к Дивееву, которое Матерь Божия в своих явлениях преподобному определила как «четвертый Свой жребий на земле»; о Сарове нигде нет никаких предсказаний.

И немудрено, что этот святой уголок умирающей России избрали мои предки (дедушка и бабушка), чтобы в нем, рядом с глубоко чтимыми ими святынями, окончить свою жизнь и с верой уйти в мир иной. Посетив Саров и Дивеево несколько раз, пожертвовав Дивеевской обители колокола, дедушка приобрел участок земли и домик Мантурова на нем, который состоял из одной рубленой комнаты. Дедушка пристроил к нему анфиладу срубленных из сосновых бревен комнат, число которых равнялось семи, и огромную кухню с русской печью, плитой, ларями для муки. Были также и разные службы, банька, сарай, в котором поселилась корова Кукушка, и глубокий сводчатый погреб, с крюками коваными в потолке, с сорокаведерными бочками для квашения капусты, отсеками для картошки, бочонками и бочками под соленые грузди, моченые яблоки и иную постную снедь. Таким остался в моей памяти этот дивеевский дом, в котором и суждено мне было родиться в то самое осеннее утро 10 октября 1919 г.

Сияло ли осеннее солнышко в то утро, озаряя перламутровым светом своим обнаженные липы, еще не полностью сбросившие свою листву суковато-развесистые яблони, большие кусты сирени, еще полные листвой, и огромную березу, стоявшую посреди сада, которая с детских лет врезалась мне в память, так как ее длинные ветви, раскачиваемые ветром, были похожи на длинные руки матушки-регентши, управляющие монастырским хором: Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых… и на седалищи губителей не седе… (Пс. 1: 1) А может быть, все эти липы, яблони, сирень и береза мокли под осенним дождем. Одно могу сказать почти наверняка, что просыпался и засыпал я под мерный звон «дедушкиных колоколов», наполнявших своим призывным звоном и наш дом, и сад, и огромный огород за садом, в котором росла, цвела и выкапывалась дивная картошка. Ее сажали дивеевские послушницы, а за сохой шел Василий, вертьяновский крестьянин, жену которого звали Авдотьей.

Еще с ранних детских лет помню я то ли книгу, то ли папку в сафьяновом переплете, на которой тисненым золотом было написано: «Петр Михайлович Арцыбушев – нотариус Его Величества». Возвращаясь к нотариусу Его Величества, я должен сказать, что большую часть своей жизни он с семьей прожил в Петербурге, где и держал свою нотариальную контору; почему и при чем тут «Его Величество» – я не знаю, думаю, что его услугами пользовался Двор.

Семья у дедушки была большая – три сына: старший Миша (впоследствии дядя Миша), средний Юрий и младший Петя – впоследствии мой папа, а также еще две дочери – Наталия и Мария (тетя Наташа и тетя Маруся). О семье Арцыбушевых в петербургском свете с иронией говорили: «Все – на бал, а Арцыбушевы – в церковь». Этими словами сказано все. Поэтому немудрено, что в 1915 году мой дедушка, Петр Михайлович, ликвидировав свое дело в столице, бросил все и навсегда поселился «в медвежьем углу», в 60 верстах от Арзамаса, у стен Дивеевского монастыря. Из окон его дома были видны монастырь с его соборами и прямо перед домом, в трехстах метрах, – церковь Казанской Божией Матери, ставшая сельским храмом села Дивеева. Вместе с ним – его две дочери, Наталия и Мария, ушедшие в Дивеевский монастырь и ставшие впоследствии одна схимонахиней Митрофанией, другая – монахиней Варварой.

Дед, Петр Михайлович Арцыбушев – нотариус Его Величества

Граф Юрий Подгоречение-Петрович с внуками (в центре – Петр Петрович Арцыбушев)

Папа, Петр Петрович Арцыбушев

Мама, Татьяна Александровна Арцыбушева, урожденная Хвостова. В тайном постриге – монахиня Таисия

Мой папа, окончив Правоведческий корпус, женился на моей матушке, познакомившись с ней в госпитале, где вместе ухаживали за ранеными, так как шла Первая мировая война. Мама моя, урожденная Татьяна Александровна Хвостова, была младшей дочерью Александра Алексеевича Хвостова, министра юстиции, и Анастасии Владимировны, урожденной Ковалевской. У них (Хвостовых) еще была старшая дочь Екатерина (тетя Катя) и младший сын Володя, а самого старшего сына звали Алексеем.

Моя Богом мне данная бабушка Екатерина Юрьевна Арцыбушева, урожденная Подгоречание-Петрович, была чистейшей черногоркой и по нраву своему, и по виду – южная славянка. Характерец у нее был соответствующий ее роду и племени, пусть она меня простит, но, объективно говоря, характер взбалмошный. Кроме того, она не допускала мысли, что ее дети могут кого-то полюбить, кроме нее самой. Она была безумно ревнивой к своим детям, и помышлять о собственной личной жизни они не смели. Думаю, что поэтому ее две дочери предпочли монастырь семейному очагу, а дядя Миша так и остался холостым до конца своей не очень долгой жизни. Окончив Морской корпус, он плавал старшим офицером на крейсере «Андрей Первозванный», но не о нем мой рассказ.

Отец мой, влюбившись в мою маму, единственный посмел перейти заветную черту, и то тайком от матери, в чем ему активно помогал его папа.

Итак, моя будущая бабушка узнала о женитьбе своего любимого Петечки на моей матушке в день их свадьбы. Деваться было некуда, но сей рискованный поступок не вызвал с ее стороны любви к моей маме: скрепя сердце она приняла ее как невестку, но отношения их были весьма нелегкими. После свадьбы, совершив в то время модное свадебное путешествие по Волге, моя мамочка обнаружила, что папочка мой дико боится грозы (результат бабушкиного воспитания). Начинается гроза, нависают зловещие тучи, полные грома и молний, – мама на палубе любуется разгулявшейся стихией, так как обожала ее и не боялась, в то время как папочка прятался в каюте и умолял свою любимую Тасечку спрятаться вместе с ним, а Тасечка – не тут-то было – радуется и ликует вместе с разбушевавшейся природой! О эти грозы! Как я их люблю благодаря маме! С самого раннего детства перед моими глазами были два разных отношения к ним. Надвигается гроза: первые раскаты грома, первые порывы ветра – закрываются окна на все шпингалеты, плотно задергиваются тяжелые шторы; у киота с массой разных икон в серебряных и позолоченных окладах, кроме неугасимых лампад, зажигается страстная свеча. Бабушка в трепете опускается на колени перед образами, пригибая нас, меня и брата Серафима, своей мощной рукой к земле ниц, и дрожащим голосом начинает читать акафист Неопалимой Купине или Страстям Господним, а если гроза проходит медленно и долго, то акафисты продолжаются до тех пор, пока не умолкнут далекие раскаты давно миновавшей грозы.

Дед, Александр Алексеевич Хвостов, в 1912–1915 годах министр юстиции и внутренних дел

Бабушка, Анастасия Владимировна Хвостова, урожденная Ковалевская. В тайном постриге – монахиня Митрофания

Увидя сей трепет перед силами природы, мама стала прятать нас от бабушки, лишь только в воздухе запахнет грозой; а когда она загрохочет во всю свою прекрасную силу, мама выводила нас на балкон. Отсюда был виден весь небосклон, который прорезали огненные стрелы, и мама, положив свои руки на наши плечи, говорила:

– Посмотрите, как это красиво.

И мы видели и не пугались грозы, и косые струи дождя омывали наши плечи, головы и протянутые руки. Часто кончалось тем, что на балкон влетала бабушка, заламывая руки, и в ужасе кричала:

– Это не мать, а монстр!

Но вернемся на пароход, на котором плывут в самом начале своей супружеской жизни Петруша и Тасечка. По словам моей мамы, их несоответствие было только в грозе (они по-разному ее воспринимали), во всем остальном они были в плоть едину (Мф. 19: 5), и любовь их от гроз не уменьшалась, так как мама потихоньку своим примером сняла с Петечки его трепет перед грозами. Их свадьба была в 1916 году. Немного пожив в Питере, они с родившимся сыном Петрушей в роковом для всего мира, а для России в особенности, 1917 году уехали втроем в Дивеево. Второй сын, Серафим, родился почему-то в Нижнем Новгороде, о чем было сообщено телеграммой в Дивеево: «Окрестности тронулись благополучно!» Получив сей загадочный код, все в доме пожали плечами, ничего не поняв и не выслав Василия на лошади в Арзамас. А телеграмма в первоначальном своем тексте гласила: «Окрестив, тронулись благополучно». Вот сейчас я вспомнил, а потому мне стало понятно, почему Серафим родился в Нижнем. Врачи предупредили маму и папу, что плод во чреве при родах грозит матери смертью. Предложили загодя убрать эту смертельную опасность. Мама наотрез отказалась убить во чреве живую жизнь и полностью отдала себя воле Божией, хотя папа, боясь за ее жизнь, колебался и просил ее хорошенько подумать, а когда мама без колебаний отвергла все варианты своего спасения, то папа обрадовался ее решению и сам передал все: и ребенка, и жену – воле Божией. Вот почему Серафим родился в Нижнем: там, наверное, были врачи, которым доверилась мама. Петруши к этому времени не было уже на свете: он скончался, прожив в этом мире девять месяцев. Это была первая смерть, посетившая нашу семью, это была первая могилка на монастырском кладбище, внутри Канавки, куда, по словам Божией Матери, «антихрист не сможет вступить». А в это время Православная Русь погружалась в антихристову бездну, в преисподнюю ада! Но звонили еще саровские и дивеевские колокола.

«Вот, – говорит мама, – в Сарове зазвонили ко всенощной, сейчас и у нас ударят, скорей одевайтесь». Поспешно напяливают через наши головы белые, праздничные пикейные рубашки, причесывают деревянным гребнем наши вихры, и вот мы уже идем с мамой, окутанные гулким звоном всех монастырских колоколов, солнечными, закатными лучами летнего вечера, по аллее цветущих лип от колокольни в торжественный собор. Он освещен одними лампадами, которые, как по волшебству, в мгновение ока загораются от бегущего огонька, по волшебной ниточке от лампады к лампаде, и вот уже все паникадило в центре собора мерцает тихим, молитвенным светом. Матушка-игуменья на своем игуменском месте. В черных мантиях, с длинными шлейфами, с камилавками на головах, выходят плавно и торжественно на середину собора матушки – певчие правого и левого хора. Начинается всенощная, длинная, монастырская. Изведи из темницы душу мою (Пс. 141: 7), нараспев канонаршит канонарх, а хор отвечает: Исповедатися имени Твоему (Пс. 141: 8). Из какой это темницы, думаю я, они так просят «извести душу мою»? А темницы уже готовились всем: и нам, и им – всей России.

А пока звонили монастырские колокола и в Сарове, и в Дивееве, и по всей России. Ходили крестные ходы по Канавке с сонмами епископов, духовенства и мирян. Словно предчувствуя беду, нескончаемым потоком шли, ехали убогие, хромые и слепые, глухие и гугнивые; с котомками за плечами, неся больных на руках и носилках, шел русский народ через Дивеево в Саровскую пустынь к преподобному Серафиму, на его источник, в дальнюю и ближнюю пустынь, где в молитве и безмолвии благоухал он, «крин пустынный»[3]3
  Крин – устаревшее слово, обозначающее цветок вроде лилии. Из Акафиста преп. Серафиму Саровскому.


[Закрыть]. Огромный гранитный камень, на котором тысячу дней и тысячу ночей, «воздевая преподобнии руце»[4]4
  Из Акафиста преп. Серафиму Саровскому.


[Закрыть] свои, молился за мир великий угодник Божий. Все обходил народ, молясь, целуя и припадая к его святым мощам, словно прощаясь, словно в последний раз, да так оно и было. Близилось время, близилась генеральная антихристова репетиция.

1919 год: разруха, голод, а тут еще на свет Божий появился я.

Незадолго до этого события моя мама во сне видит преподобного, который говорит ей: «Назовешь именем, которое будет на девятый день». Когда в то самое утро спокойно, как говорила мама, улыбаясь, она произвела меня на свет, прямо дома, да как-то даже и неожиданно – снова мальчик (Серафиму в то время было год и два месяца), все сразу уткнулись в святцы – какое имя на девятый день? Вот он, девятый: Петр, Алексий, Иона, Филипп и Гермоген? Вот загадка! «Петр? Уже был и умер. Иона, Филипп и Гермоген? Да Алексий же!» В нашей дивеевской жизни все было связано с преподобным, он был наш, свой батюшка, бывало, к нему обращались как к члену нашей семьи, как к живому, вот тут находящемуся.

Да, конечно, Алексей, ведь у батюшки брата звали Алексием, конечно, батюшка это и имел в виду. Детская искренняя вера, как легко с тобой жить! Нет никаких проблем, все ясно и просто, и все с Божьего благословения и с батюшкиного тоже. И окрестили меня, и нарекли именем – Алексий. С тех пор до конца своей жизни, короткой и неимоверно тяжелой, звала меня мама Аленушкой. То был 1919 год, уже два года прошло, как залитая кровью Россия содрогалась в конвульсиях. Все чего-то ждали, никто не верил в длительность этих судорог. Сегодня-завтра рухнут эти большевики, рассеется мрак, произойдет чудо.

– А слышали, что сказала блаженная Мария Ивановна? А предсказала она близкую кончину моего отца, а не конец начавшейся бури. Пришел как-то к ней мой папа (его в монастыре все любили, «голубком» называли), усадила его блаженная чай пить, сидит он с ней, чаек попивает, а она смотрит на него так внимательно, прямо в его душу смотрит и говорит:

– А хочешь, Петенька, я тебе твою смерть покажу?

– Покажи, – спокойно отвечает Петенька.

Вскочила тогда блаженная из-за стола:

– Ой, жарко мне, жарко, жарко – открой окно, жарко мне! Ой, холодно мне, холодно, озноб колотит – накрой меня шубой, накрой, еще, еще! Ой, жарко мне, жарко, я вся горю!

Грустным пришел домой отец и рассказывает о случившемся с ним Тасечке, как блаженная ему его смерть показала, а было в то время ему тридцать три года. Шла голодная зима 1921 года. Голодал монастырь, голодали и мы.

Собрав кучу разных вещей, поехал папа по селам и деревням менять их на муку и разную снедь, и так несколько раз: привозил и снова брал все, что можно обменять, и ехал, большую часть отдавая голодающему монастырю. А под весну слег и не встал: то холодно ему то жарко, бьет то жар, то озноб. «Скоротечная», – сказали врачи, а на следующий день после Благовещения он скончался. Прощаясь с нами (нас мама обоих держала на руках), он, обратясь к ней, сказал:

– Тасечка, держи детей ближе к добру и Церкви.

Это был его последний завет нам и ей, но мне в тот день было полтора года, а Серафиму около трех. Память моя не сохранила живой образ отца, только его могилку рядом с Петрушей у храма Преображения Господня на монастырском кладбище, внутри Канавки, куда, по словам Матери Божией, «нога антихриста не вступит». Там сейчас хоккейное поле, но это еще не нога антихриста! Это еще впереди, и нога его туда не вступит, я в это верю! Итак, на монастырском кладбище еще один холмик, еще один деревянный русский крест. Не стало папы – весь монастырь хоронил его. Как рассказывала мама, в тот год весна была страшно ранней, и на Благовещение была уже зеленая трава.

8 апреля 1921 года мы, дети, осиротели, не успев в памяти своей детской запечатлеть живой образ отца. Мама овдовела в 24 года, оставшись с двумя младенцами на руках в доме покойного отца со свекровью, властной и взбалмошной, которая не могла простить маме любовь к ней любимого ею сына, и свекром, человеком умным, спокойным и доброжелательным. В памяти моей сохранилась, к сожалению, только его смерть. Скончался он зимой 1925 года, тогда мне было пять лет. Я очень хорошо помню, как дедушка тем зимним утром, в тулупе с поднятым воротником, садился в сани, стоящие на нашем дворе, запряженные заиндевевшей от мороза лошадью; как Василий, вертьяновский крестьянин, брат Анюты, послушницы Дивеевского монастыря, живший по благословению матушки-игуменьи в нашем доме, во служении при бабушке, прыгнул в сани, причмокнул губами и крикнул: «Но-о, пошла, ми-ла-я». Сани тронулись, закрылись ворота. Дедушка поехал в соседнее село покупать дрова. А пока он по морозцу ехал, дом продолжал жить своей жизнью.

На кухне топилась русская печь, ухватом двигались чугуны, что-то в них кипело, бурлило и варилось. На кухне мама и Анюта. Там был еще отгороженный тесовой перегородкой так называемый чулан, с окном на огород. В этом чулане постоянно, подолгу кто-нибудь жил, в основном бездомные калеки, пришедшие на богомолье и застигнутые стужей без крова и пищи. Нас, детей, на кухню не пускала бабушка, но, пользуясь ее отсутствием, а по утрам она всегда ходила к службе, мы, конечно, толклись на кухне, так как запретный плод всегда сладок. Я помню, но это было уже после смерти дедушки, долгое время в чулане жила нищенка Анюта со слепой девочкой Катенькой, нашей ровесницей. Вот она-то нас с братом очень интересовала.

Надо сказать сразу, что на воспитание детей бабушка и мама смотрели по-разному, и все загибы и завихрения бабушкиного воспитания мама всеми силами старалась исправлять, что всегда кончалось скандальчиками, большими и малыми, и всегда на французском языке, чтобы дети не знали, о чем идет речь. Но детское сердце, не понимая смысла слов, всегда безошибочно угадывало, на чью сторону ему встать. Я всегда был на стороне мамы и открыто выражал свою неприязнь к бабушке, которую мы, дети, звали Бабунек. Серафим же всегда держал сторону Бабунька и искал за ее подолом пристанища и любви, которую и получал с избытком, что с раннего детства разобщило нас на долгие-долгие годы.

Смотря сейчас с высоты прожитых мною лет на свое детство, на прожитые в Дивееве одиннадцать лет, я вижу, как много они сложили в мою душу неповторимо-прекрасного, слепив основной костяк, который не смогла сломать вся последовавшая за детством мрачная преисподняя с ее падениями, грехами и пороками. Мама свято выполняла последний завет отца: «Держи детей ближе к добру и Церкви». А церкви были рядом, и добро лилось в наши детские души широкой рекой от окружающих нас людей, от храма, в который нас сперва носили на руках и в котором подносили к Чаше регулярно, раз в неделю. С Причастием вбирали мы в себя с младенчества благодатную силу добра и веры, в последующей жизни так необходимую мне, в минуты страшных падений давшую силы хоть на четвереньки, но встать.

Сейчас, когда я окунаюсь в воспоминания своего детства, душа моя наполняется радостью и благодарением Богу за все то, что я видел и получил, родившись у стен Дивеевского монастыря. Время, бездна и преисподняя не смогли стереть, вытравить из памяти сердца ни Саровской пустыни, в которой мы часто бывали то с мамой, то с бабушкой, – с ее соборами, мощами преподобного, торжественными службами, монастырским пеньем, мерцанием лампад у раки; ни дальней и ближней пустыньки, куда ходили мы пешком, а над нашими головами, как органы, гудели и пели свою таинственную песнь могучие сосны саровских лесов. Моему детскому взору был знаком каждый поворот дороги, каждый камушек, каждое бревнышко дальней и ближней пустыньки. Житие преподобного Серафима я с детства знал наизусть, и сейчас, в трудную минуту жизни, я обращаюсь к нему как к кому-то очень близкому и родному: «Помоги мне, ведь ты мой земляк, помоги, трудно мне, трудно, батюшка!»

По дороге в дальнюю пустыньку под шатровым навесом с куполком на вершине и деревянным срубом – источник. Это то самое место, где явилась Божия Матерь преподобному, и от удара Ее жезла потек источник. Все купаются в ледяной воде, мощной струей обжигающей тебя всего, но, когда ты выходишь из-под нее, тебя обдают и охватывают необычайное тепло и в то же время легкость во всем теле. А вот камень – огромный, гранитный, шершавый: на нем преподобный Серафим провел тысячу дней и тысячу ночей «Амалика мысленнаго побеждая, и Господеви поя: Аллилуиа!»[5]5
  Из Акафиста преп. Серафиму Саровскому.


[Закрыть]. Какое множество больших и маленьких осколков этого камня уносили с собой как святыню во все концы России православные люди! Кто клал его в графин с водой и пил эту воду с верой, кто ставил эти камушки в киоты, к иконам, кто вделывал их в образ батюшки, в оправе или просто так, в зависимости от усердия и средств. Дивеевские иконописцы на камушках по левкасу писали преподобного или идущего с топориком и котомкой, или молящегося на большом камне, или просто его лик.

После кончины преподобного Серафима Саровский монастырь, зная глубочайшее почитание батюшки сестрами Дивеевской обители и все предсказания преподобного о ней, передал обители много святынь, связанных с жизнью батюшки. Так, в Дивеево была перенесена чудотворная икона «Умиление» («Невеста Неневестная»), перед которой «на молитве коленопреклонен святую душу… в руце Божии предал еси»[6]6
  Из Акафиста преп. Серафиму Саровскому.


[Закрыть]. Эта чудотворная икона всегда стояла слева у самой солеи, зимой – в теплом Тихвинском храме, летом – в соборе.