Текст книги "Перед прочтением сядьте!.. Остроумные и непосредственные рассказы из нешуточной, но прекрасной жизни"

Как Сима Петровна замуж подумывала

Дом Симы Петровны загнут буквой «Г». Живёт Сима на пятом, окнами во двор, первый от угла балкон – тот, что выделяется обилием цветов.

Выйдя одним погожим утром полить растения (по-простому: в сорочке, в бигуди), Сима Петровна вдруг отказала благоухающим питомцам в водной процедуре и ретировалась в квартиру.

Рукой подать, – с увитого плющом балкона на пятом этаже другого крыла на неё пялились! Мужик лет пятидесяти – кобель по первому разряду, как из третьеразрядного романа, капитан дальнего плаванья.

Подобные книжки продают в газетных киосках. Стоят меж брошюрой «Как в пятьдесят перестать ждать и начать просто жить» и справочником садовода.

По привычке болтаться на волнах капитан покачивался в кресле-качалке, посасывал трубку и нагло буровил взглядом Симу Петровну, словно она риф, а ему предстоит взять его. Голова обрызнута сединой, рубленое каменное лицо, ямочка на подбородке.

Кресло большое, на узком балконе помещается лишь вдоль – вот Сима ему и прямо по курсу.

«Нахал! Раздевает взглядом…» – негодовала Сима, срывая пред зеркалом бигуди и наводя причёску. Десять минут, и выпорхнула на балкон – не узнать бабу! Но капитана и след простыл.

«Грубиян!» – ещё пуще возмутилась Сима Петровна и дольше обычного обихаживала петунии, бархатцы и вьюнок. Зачем-то выдернула вместе с сорняком цветы и полностью утвердилась в невоспитанности незнакомца с трубкой, который так и не появился.

Когда другим утром он опять покуривал в кресле, Сима Петровна предстала во всеоружии: вечерний мейкап, взбитые локоны, сияющее после кремов лицо выражает такую озабоченность цветами, точно в горшках произрастают младенцы. На капитана ноль внимания.

Тот? Тот, как и давеча, вызывающе пялился и смолил трубку. Не выдержав столь откровенного, исполненного либидо взора, Сима фыркнула и демонстративно удалилась.

В комнате она схватила пяльцы и стала возмущённо орудовать иглой, а нитка-то и не вздета…

– Ах, бесстыдник! – отбросила в сердцах шитьё и рухнула на кровать. От возмущения разыгралась мигрень. Что себе позволяет?! Животное…

– Я ужо тебе! – погрозила Сима, и… на следующий день коротко подстриглась. Тридцать лет не решалась… Легкомысленная стрижка, как добрый прокурор, скостила Симе лет пять со срока и кучу бабок в придачу.

«Можно было не стричься, – любовалась она в зеркало, – но женщина должна себя баловать почаще. А деньги отобью на продуктах. Давно хотела сесть на диету, а сейчас самые овощи. Очень вовремя я подгадала…»

И, как неподкупный судья, решительно заточила в морозилку сосиски, животное масло и шмат сала…

Взамен наварила гречки без соли. Час потратила на гимнастику. После непривычных перегрузок напал такой жор, что пришлось освободить по УДО и сосиски, и сало…

Заморив червячка, испытала угрызения совести, расплакалась и заснула.

Поутру капитан всё так же курил и пялился. Неслыханно!

«Всё, теперь же пишу заявление участковому! – решила Сима. – Что за харассмент!»

И, клокоча и негодуя, отправилась… к косметологу – поколдовать с бровями и чисткой кожи. Заодно уж купила маечку с совершенно приличествующим вырезом на груди. Ровно таким, чтоб кулончик-сердечко, купленный уж заодно, был виден.

Узрев во всей красе «девятый вал» Симы Петровны, старичок, балующийся гирькой на смежной лоджии, уронил чугунку на ногу и рухнул, засыпанный хламом. Впечатлительного гиревика увезла скорая, и больше он не вернулся…

Капитан? Он же всё дымил и нагло втыкал в Симу Петровну бебики, мол: «Вэлкам, детка! Моя грудь заколота в притонах Манилы, Тринидада и Тобаго. Я давал линьков женщинам всех цветов кожи. Если понимаешь, о чём я, крошка… Бросай анютины глазки и тащи сюда свои пышные бутоны. Я плесну тебе огненного рому и поведаю о морях и походах…»

У Симы Петровны от негодования ускорялось сердцебиение и вступало в виски. Она принималась делать гимнастику до изнеможения, даже обливалась холодной водой.

Через неделю борьбы за права женщин похудевшая Сима купила облегающее платье, вызывающее алое бельё, чулки со стрелкой и страшно неудобные туфли.

Средства таяли катастрофически, но на Симином измождённом лице победоносно зажглись глаза. Она была прекрасна! А нахальный капиташка, верный себе, так же выжидающе посасывал верную трубочку…

«Унижает. Ждёт, что прибегу голая. Ха-ха! Жди!» – раскусила наглеца Сима и… впрыснула силикон в губы. Бюджет ещё съёжился, обратно пропорционально взбухшим мягким тканям, окаймляющим челюстно-лицевой аппарат гордой женщины.

Едва спал отёк, Сима вынесла на балкон губы и себя, что на подиум, и… выронила лейку!

– Это шо за?!.. – только и смогла вымолвить, и глаза полезли у бедняжки из орбит от представшего.

Учтиво склонившись к капитану, какая-то каракатица подавала ему в гнусных щупальцах стакан воды!

Сима хватала воздух новенькими дорогостоящими губами и не находила слов к низкому пассажу на увитом плющом, что змеями грязных интриг, балконе.

Водоплавающий подлец испил, каракатица приняла посуду, выпрямилась, и лицо её открылось вполне.

Сима расхохоталось, и слёзы облегчения брызнули из её глаз. Эта, со стаканом, попросту не могла претендовать на такого мужика. Она была откровенно пренекрасива! Кенгуру в сарафане: лицо долгое, утлые плечики и грудь, широченные бёдра и живот, выпяченный, что сумка, полная кенгуриного отродья.

Сима охолонула:

– Домработница! Ну, ясно. Не пристало капитану мыть тарелки и прибираться. А я-то всполошилась.

Да, Сима Петровна боялась признаться, что сходу влюбилась и готова на маленькие безумства с большими последствиями: совместное хозяйство, консервация на зиму и даже, чёрт возьми, штамп в паспорте. Но сердце так сладостно обмирало, что факт стал совершенно очевиден.

Матримониального флёру (что так мил женщинам) межбалконной интриге добавляло отсутствие обручалки на руке капитана.

В свои пятьдесят Сима оказалась одинока. Овдовела два года тому назад. Отгоревала, но не всё ж кручиниться. Уже полтора года подумывала о замужестве, да не попадался подходящий человек. И вот…

Она сбегала отбелила зубы и купила ярко-голубые линзы, чтобы придать взгляду окончательную пронзительность и поражающую силу. Утром предстояло дать решающий бой: денег на затянувшуюся войну в кубышке не осталось, а обуявшая страсть жаждала немедленной победы…

Утром капитан сидел спиной! Его аккуратно подбритый затылок был холоден. Равнодушно попыхивала проклятая трубка.

– Да что ж такое! – рассвирепела Сима Петровна. – Какой чёрт тебя развернул! Куражишься, старый осьминог?! О-о-о!

Рыча, удалилась в комнату. Это, несомненно, была желанная любовь – Сима напрочь потеряла голову.

Точила слёзы весь день, как неисправный кран. Излившись печалью, она решила, что капитан покобенится да и повернётся. Не вечно ему любоваться на трансформаторную будку и помойку с пирующими дворнягами. И решила оружия не разряжать: гречка, зарядка, обливания, как прежде.

А чтоб завязать отношения, следует рассмешить гонористого мужика… Да-а, Симе Петровне в находчивости не откажешь – чего придумала-то… Ну бабы, ну бабы…

Четыре дня длилась пытка показным пренебрежением. Когда на пятый, натешившись, капитан лёг на прежний румб, Сима Петровна появилась на балконе… с трубкой. Заправски приложилась (не в затяг конечно), выпустила дым, пригляделась – капитан спал!

Возопив, женщина зашвырнула трубку подальше, едва не прыгнула следом. Страшно ругаясь, ворвалась в комнату фурией, где и… нет, не накинулась на сало и колбасу и ожесточилась, а написала пронзительное письмо ещё не увядшей женщины, ещё исполненной не угасших, дремлющих втуне чувств, что алкает одной лишь любви и ласки их властителя…

Определить номер квартиры было нетрудно. Сима опустила конверт в нужный ящик. На выходе столкнулась со знакомой старушкой из этого, капитанского подъезда.

– Кто таков, – спрашивает её, – что въехал на пятый этаж, на балкон с плющом? Всё смотрит и смотрит на меня, аки зверь.

А старушка-то простая. Плечиками этак пожала да и отвечает:

– Да он едва-едва видит, как слепая кишка. Супруга за ним ходит. Ох страшная баба! На такой только слепой и женится. Как Ваши цветочки, Сима Петровна? Дайте на рассаду…

Пигмей

Чем ближе Соня приближалась к проклятому коттеджу, тем острее её, умиротворённую и рассудительную, распирало неведомое доселе чувство ярости. Вот и знакомые ворота, за ними уютный домишко старой подруги. Заперто, конечно.

Соня прильнула к щёлке. Так и есть, на участке на травке машина – её машина, на которой рассекал Егоренька! Подлость и предательство были налицо! И, как всегда, жена или любимая узнаёт об этом последней от посторонних доброжелателей!

Соня просто-таки задохнулась, но не стала ломиться в ворота. Впритирку к забору стоял чей-то автомобиль. Соня легко взбежала на крышу «мерседеса», оттуда перемахнула забор и очутилась на участке.

Собака, скучающая возле будки, увидала упавшую с неба старую знакомую, удивилась, обрадовалась и радостно затрусила навстречу.

– С дороги! – прохрипела Соня. У неё было такое лицо, что пёс благоразумно отступил в будку и заскулил оттуда, кажется, сожалея об отсутствии дверки и засова…

Летя на цыпочках, Соня приблизилась к ближайшему окну, за которым кухня и обеденная зона.

Представший на столе натюрморт красноречиво указывал на самый узкий, романтичный характер застолья, а едва начатый пышный торт, недопитое шампанское и нетронутые фрукты на то, что вкушающим не терпелось поскорее перейти к основному блюду… О-о, низкие развратники, спевшиеся половые коллаборационисты!

Соня подняла глаза ко второму этажу. Так и есть! Под окном, за которым спальня, вовсю гудел внешний блок кондиционера. Несомненно, в спальне было жарко и не столько по прогнозу погоды, мать их!..

Взрычав, обманутая женщина подскочила к садовому гному, давно вросшему в землю, играючи выдернула его и запустила в кухонное окно.

Разбрасывая червей и мокриц, жирно облепивших статую снизу, гном миновал стекло и нашёл тёпленькое местечко – черви вперемешку с суфле и кремом брызнули по обоям и меблировке в славном английском стиле.

На звон стекла из окна спальни высунулся разгорячённый, по пояс обнажённый сам Егоренька. Что на нижней части предательского блядовитого туловища также нет одежды, не вызывало сомнений.

При виде неблагодарного изменщика, женщина издала леденящий жилы вопль львицы, чей детёныш на глазах утащен и растерзан гнусными крокодилами на водопое.

Это прозвучало столь пугающе, что, охнув по-бабьи, Егоренька скрылся в окне. Собака завыла, как по покойнику, а Соня схватила ещё гнома, вприпрыжку отбежала из-под стены, развернулась и легла на обратный курс, держа статую, что толкатель ядро.

Откуда столько первобытного в изящной женщине, норовящей забраться с прелестными ножками в кресло и перелистывать классику под «тихим» абажуром, тепло улыбнуться иль пустить слезинку там, где большинство увидят лишь скуку непонятных чуждых метаний?! Внезапные силы в хрупком теле и музыкальных длинных пальчиках откуда? А дьявольское негодование в большеглазом тонком лице, с несколько увеличенным «лягушиным» прелестным ртом, придающим детскости?

«У-ух!!» – просвистев, гном влетел в «гнездо разврата», где и нашёл самого достойного птенца… Судя по воплям медицинского характера, Егореньке проломило голову… Что ж, безнравственный бесчувственный пигмей пострадал от керамического…

Издав победный клич, Соня запустила большую электрическую косилку и лихо прокатила её в ландшафтный прудик.

Последовало короткое замыкание длиной на всю улицу! Косилка как раз заряжалась от сети. В воде всплыли лупоглазые золотые рыбки (глаза отдельно) и лягушка (больше ей не квакать тёплыми вечерами – покойница лопнула от напряжения).

Но мало, мало!

– А-а, ну щас!!.. – возопила Соня при виде газового барбекю. Не знаем, что она имела в виду, но, сдаётся, не сосиски подрумянить.

Копы повязали её, когда она пыталась выдрать газовый баллон и что-то кричала про Хиросиму и пожар Москвы двенадцатого года… В атакованном доме царила паника, на шум собирались соседи.

За год до выше описанных событий.

Соня Петровна познакомилась с Егором Ивановичем в магазинчике «Пиво, соки, воды», где регулярно покупала добрый квас и лимонад, а Егор Иванович разливное пиво.

Сорокалетняя Соня Петровна была одинока. Почему? Мало ли причин, будь они прокляты, по которым немало умных, образованных, интеллигентных, очаровательных женщин мыкаются в казённом одиночестве.

Причина же, по которой Егор Иванович явно живёт бобылём, не была секретом для умной женщины. Этот ещё симпатичный, худой мужчина выпивал. Несильно, но постоянно, и, кажется, потерял некую путеводную звезду жизни, чем бы та ни являлась. Пустота и равнодушие в лице и очах свидетельствовали тому. Нет, он ещё далеко не опустился, но отметина неряшливости в приличном гардеробе и некая душевная растрёпанность уже сквозили.

Получше приглядевшись, Соня решила, что если мужичка обогреть, приодеть, наставить на ум, то из него выйдет отличный спутник, преданный и благодарный. А чего ещё желать? Слово за слово завязалось знакомство. Вот уже Иваныч провожает Соню до дома…

Вскоре мужчина проживал в прекрасной квартире избранницы вместо однушки. Соня полюбила несчастного. А тот под потоком любви и нежности, домашней кухни, трогательной заботы, мягких, но неукоснительных наставлений, совершенно преобразился.

Пополнел, помолодел, знатно прибарахлился и молодцевато развернул упавшие было плечи, стал зваться нежно – Егоренька, восстановил просранные водительские права и, насвистывая, раскатывал на дорогом авто Сони.

Нашёл стоящую работу, да плюс деньги от сдачи однушки, да у доброй женщины хороший доход. В общем, жизнь заиграла такими приятными жирными красками от «лучших производителей», что пьянят без пива с водкой. Да и в богатом доме водилось что получше: кальвадос, славный коньяк, вина. Да до выпивки ли тут?

Пара посещала курорты, театры, общество, вечеринки. Лоснящийся Егоренька вращался как сыр в масле, нравился женщинам и втихую приглядывался к ним. Дальше мы знаем…

Спустя пару дней после обструкции Егоренька было позвонил повиниться да вернуться, а ему посулили при встрече выжечь шокером зенки.

Сомневаться не приходилось, ибо резкое преображение умеренной ласковой худенькой женщины самых благородных наклонностей в откровенную фурию, жаждущую лишь крови и потрохов, перепугало насмерть. Всё было кончено. Иваныч отступился и сменил наливайку, чтобы не изжарили зрение…

Соня зашла в знакомый магазин «Пиво, воды». В предбаннике пошатывался потрепанный пьяный Егоренька, пересчитывал мелочь на ладони и чертыхался – не хватало. Соня живо натянула капюшон. Купив квасу, минуя предателя, она спросила:

– Не хватает, мужик? Вот, держи.

И сунула Егореньке всё, что было в кошельке (тысяч сорок), и живо удалилась.

Спустя месяц ей позвонили доброжелатели и сообщили, что Егоренька умер с перепою – сердце.

Соня отложила трубку, тихо улыбнулась, вздохнула без грусти и опять углубилась в книгу… Верная классика и абажур. Что ещё надо…

Тонкости женской души

Иван Петрович жил холостяком. Его тонкая натура ещё не вполне переварила крушение брака, когда в квартиру по соседству заселилась новая одинокая жилица.

Одним утром Иван Петрович и новенькая вместе очутились в лифте. Молчать шестнадцать этажей женщине казалось скорее скучным, нежели неловким, как уже вскоре определил Иван Петрович её психотип…

– Прасковья. Можно просто Паня, – сказала дородная, что актриса Мордюкова, баба и сунула Ивану Петровичу крепкую ладонь.

От неожиданности тот принял проколхозный стиль знакомства и после секундного замешательства тоже отрекомендовался соответствующе:

– Э-э, Петрович.

– Что в коробке-то, Петрович? – фамильярно спросила Паня про футляр в руках соседа.

Поразмыслив два с половиной этажа, прирождённый флейтист Иван Петрович всё же нашёлся.

– Дрель, – соврал он, дабы не вызвать в новой простоватой соседке когнитивный диссонанс, а паче избежать знакомой снисходительной ухмылки, что коробила музыканта.

Паня одобрительно хмыкнула, и последующие встречи флейтиста с бесхитростной женщиной стали носить откровенно ремонтно-эротический характер.

Как-то Иван Петрович застрял в гастрономе подле арбузов. Он размышлял, взять ли арбуз или селёдку (хотя пришёл за молоком), когда ему сзади настойчиво постучали по голове чем-то увесистым.

Это была Паня. В руке палка сервелата. Им-то она столь оригинально и «окликнула» соседа.

– Напугался? – безошибочно угадала Паня эмоции впечатлительного музыканта и, дружески улыбаясь, говорит: – Слышь, Петрович, гвоздик надо присверлить. Десяток-другой. А у меня дрели нема. Пособишь по-соседски?

Петрович пришёл в себя и:

– Да я бы рад! Но, как назло, дрель знакомому отдал.

Извиняйте, мол.

– Ц! – сказала Паня и, поигрывая колбасой, развязно удалилась. В широкой мужской спине её читалось лёгкое женское разочарование.

«Чёрт, да она, кажись, глаз на меня положила!.. – догадался музыкант, потирая гудящий затылок. – А она ничё. Всего-то сантиметров на двадцать меня и выше. Зато я лет на пять моложе, пусть и лыс. То на то и выходит. Если позовёт посмотреть утюг – всё, положила! Утюг – это, знаешь ли… Это!.. У-у, знаешь…»

Да-с, позвать мужика посмотреть заартачившийся утюг, а показать кое-что поинтересней – национальный русский женский спорт ещё со времен утюгов на угольной тяге и даже вальков с рубелем.

И вскоре позвали… Петрович ликовал, хотя боялся электротока. Детское засовывание шпильки в розетку привело его некогда в реанимацию и в стан убеждённых гуманитариев. Настолько убеждённых, что показания электросчётчика он снимал в резиновых сапогах. Но теперь отказываться и не думал.

«Чай, не чинить иду…» – уверенно решил флейтист, принаряжаясь и выпивая сто пятьдесят без закуски перед рывком в «райские кущи»…

Едва музыкант надавил звонок, как уверенность улетучилась. Почти год у Петровича были романтические отношения лишь с рукой. А тут сразу целая женщина! Много женщины! Килограммов сто румяной, статной, кудрявой, свежо и одуряюще пахнущей, волоокой, гладкой и вместе с тем изгибистой женщины.

Отворили. Едва потянув носом, Петрович откровенно поплыл. Баттерфляем с элементами танго…

– Куда пройти? В спальню?! – сходу приветствовал он хозяйку.

Та удивлённо пожала шёлковыми цветастыми плечами:

– Почему? Нет… В кухню.

Кухня. Стол. Утюг. Ни водки, ни закуски. Реально позвали чинить.

Но взвинченный предвкушением счастья и водкой малопьющий Петрович уже мало соображал. Не больше утюга. Музыканта заметно трусило.

– Где утюг? Что с ним? – спросил он, страстно стискивая тяжёлый электроприбор в руке.

Паня почуяла неладное.

– Не морозит… – процедила она.

– Отлично!

– Чё отлично? Ты чинить-то умеешь?!

– Чё тут уметь… – сдавленно прохрипел Петрович, и… насекомо и страшно прыгнул к женщине, что изголодавшийся паук, и благородными музыкальными пальцами попытался оторвать ей славную большую грудь. Ну, так бедняжке показалось по меньшей мере.

Но Паня оказалась не робкого десятка и выдержки. Методично (одна жадная рука, другая) отделила от себя сладострастно извивающегося, не владеющего эмоциями хлипкого музыканта и одним широким взмахом мягкой и сильной ладони по искажённому низкой похотью лицу образумила. Петрович мигом протрезвел и ужаснулся содеянному. Тонкую интеллигентную натуру обуял стыд. Заикаясь и трясясь, горячо просил он прощения и, исступленно вцепившись в волосы, с позором бежал.

«Ещё повесится из-за ерунды дурачок!» – не на шутку забеспокоилась Паня, в волнении кусая ногти.

Спустя несколько минут метаний, сердобольная женщина настойчиво звонила в соседскую дверь. Не сразу, но Петрович отворил – в лице подлинное страдание.

– Можно? – спросила Паня.

Не знаем, что произошло меж ними далее, но только знаем, что, к всеобщему мировому счастью, женское сердце не камень. Вскоре Петрович и Паня зажили вместе…

Весёлкин и Соня

Ванька Весёлкин вышел из пивного подвальчика в прекрасном расположении духа: пиджак нараспашку, кепка набекрень, папироска в зубах. Хотелось жить!

Алло, когда у человека в кармане получка, да плюс премия по итогам соцсоревнования, да пять кружек пива и двести граммов прицепа в животе, это склоняет натуру в розовый эмоциональный спектр. Личность тянется к прекрасному: скушать бутерброд с ветчиной или поговорить о какой-нибудь политической астрономии с кем-то симпатичным в юбке.

В автобусе Ваня брякнулся возле красивой строгой девушки и с улыбкой развязно поинтересовался:

– Эта, тётенька, Вашей маме работящий зять не нужо́н? Гы-гы! – и очень довольный собой и шуткой икнул алкогольными парами.

В другое время Ваня нипочём не осмелился бы эдак кривляться перед красивой девушкой, потому что обличье у него было для этого неподходящее. Костюмчик подкачал, внешность тоже без лоска: круглое веснушчатое лицо, старательно утопленные природой глазки, волос торчком, нос совсем невнятный, рот губаст, как пчёлы постарались, ещё и зуб спереди сколот.

Не знаем наверное, на что этот малоприятный щербатый тип рассчитывал, подпуская третьесортные турусы, а только красавица-пассажирка вдруг повернулась, впилась глазищами в глупо ухмыляющееся Ванькино лицо, прикинула чего-то себе в башке да и заявляет серьёзно:

– Нужен! А у Вас паспорт с собой? Через одну остановку как раз ЗАГС будет.

«Ненормальная какая-то, – решил огорошенный Иван, пробурчал: «Извините», – и живо пересел подальше, уткнулся в окно.

«Подумаешь, вся так и вспыхнула, как бензин! Фря какая! ЗАГС, говорит, через одну! Иди ты! Что за дебильные шуточки? А ещё в институтах учатся…» – негодует.

А тут его настойчиво толкают в плечо. Ванька обернулся, а это та самая девушка – уже сидит рядышком и, поджав губки, с обидцей говорит:

– Вы зачем сбежали в другой конец автобуса, а? Нехорошо получается, не по-джентльменски! Я же ясно выразилась, что согласна пойти за Вас! Ну?

Сказано было настолько без тени иронии, что Иван окончательно растерялся, вскочил, протиснулся мимо девки и подался на выход. Двери разъехались, Ванька покинул автобус и, не оглядываясь, зашагал в сторону дома, а в утлой кривоногой его фигуре читалась страшная досада. «Ссадила таки, сволочь дотошная! Вот дозебрилась! Уж и пошутить нельзя. Все интеллигентные – не тронь!..» – злится.

А тут его опять за рукав дёрг-дёрг. Ванька обернулся – снова она!

– Не бойтесь, – говорит пассажирка, – я серьёзно готова выйти за Вас. Вы мне сразу понравились. Меня Соня зовут. А Ваше имя?

Ванька недоумённо пятится от странной преследовательницы, а прохожие оглядываются на улыбающуюся красавицу и какого-то испуганного невзрачного паренька. А девушка за ним шасть-шасть и молвит:

– Правда, приглянулись. Вы, наверное, думаете, если девушка – красавица, то у неё кавалеров пруд пруди? А у меня давно и нет никого. Потому что клеятся всё какие-то смазливые, надушенные, расфуфыренные хлыщи с масляными глазками, а стоящие-то мужчины, вроде Вас, всё стороной норовят обойти. А Вы симпатичный, в моём вкусе. Лицо простое, но мужественное и открытое. Взгляд прямой и твёрдый, нос волевой. Да с Вас ударников или полярников писать надо! Работящий, говорите, и с юмором полный порядок – не соскучишься. Я чуть не обхохоталась. «Тётенька, маме зять не нужен?» Ой, не могу, ха-ха!!

– Чего?!.. – уже совершенно опешил Иван.

А эта Соня к нему подалась, пятерню навстречу ка-ак выбросит! Что поэт Маяковский в старой хронике, и шпарит в лицо:

 
– Твои глаза, как два тумана,
Как два прыжка из темноты.
Каким путём, каким обманом
В двадцатый век прокрался ты?!
 

Ванька перетрухал. «Девка полностью сумасшедшая, – безошибочно определил он. Сейчас ножиком пырнёт или махнёт бритвой по роже». Более не раздумывая, Иван кинулся наутёк через проезжую дорогу.

Раздался режущий слух визг тормозов. Как один ахнули прохожие на панели.

Когда Ваньку с переломом ноги и руки грузили в карету скорой помощи, сумасшедшая красавица маячила в дверях, тянула шею и причитала: «Это мой, мой! Я с ним в больницу поеду, пустите!» – и вправду, буром лезет внутрь.

«Добить меня рвётся!» – понял Ванька и истошно задрыгал на девку целой ногой, орёт:

– Да я первый раз вижу эту ведьму! Ходу отсюда, ходу, сейчас всех соломкой почикает! А-а!

Двери захлопнулись, машина тронулась. В окне удалялась красавица: руки картинно прижаты к молодой груди, в порывистой фигуре, прекрасном лице и глазах отчаяние. Прямо-таки сцена, достойная сильной кисти и околобиблейских сюжетов на тему «Любовь и кровь, кровь и страсть, страсть и алименты»…

– Первый раз видишь? А чего она тогда убивается? Да ещё такая красавица, – недоверчиво спросил здоровущий фельдшер, терпеливо распределяя дергающегося заморыша по каталке. Ванька вдруг отметил, что ему чертовски приятно, что такая красавица по нему убивается, а фельдшера он подковырнул:

– Невеста моя! Видеть её больше не могу, надоела! Понял ты, дядя в чепчике?

Фельдшер присвистнул и усилил нажим на перевозбуждённого клиента.

Следующим днём, после скромного больничного завтрака, Ванька заснул ненадолго, а, открыв глаза, увидал Соню. Подперев щёчку, девушка торчала на табурете подле койки и не сводила с Ваньки печального обволакивающего взгляда, что сестрица Алёнушка с единокровного глупого козлёнка… Увидев, что больной проснулся и испуганно заметался, чтобы немедля бежать или нырнуть под кровать, повелительно прикрикнула:

– Лежите спокойно! Да лежите же, говорю!

Два соседа по палате заржали как кони. Ванька взял себя в руки, а она уже очень тепло:

– Как Вы себя чувствуете, Ваня? Добрый день.

– Д-д-добрый. Н-н-ничего, – мычит тот и не знает, куда деть гипс, из которого торчат пальцы ноги, – а известно какие у одиноких мужчин непростой судьбы и грубых профессий могут быть пальцы на ногах…

– А я не спала всю ночь, переживала. Что говорят врачи?

– Говорят, скоро выпишут, говорят.

– Уф! А я вся извелась!

В глазах у Сони краснота. Видать, не врёт. Ваньке это опять польстило. Да и у протрезвевшего Ивана с самого утра девушка не шла из головы.

«И никакая она не сумасшедшая – так, психованная, как все бабы», – думал Ванька, а в башке по извилинам, методично и сладко их раздвигая, упорным слизнем ползла мысль, что и правда неплохо с такой эффектной штучкой закрутить, да и расписаться всем на зависть. Заманчиво и зыбко становилось на душе. Иван не чаял уже увидеть девушку, а она вот, тут как тут! Ванька был смущён и заинтригован, не знал, как быть. Не прогнать ли от греха? А то как-то всё слишком непривычно, с бухты-барахты…

А Соня говорит:

– Я Вам крепкий куриный бульон принесла и апельсины.

Ванька повременил прогонять: «Что я, больной, от апельсинов и бульона отказываться? На казённой-то размазне и тушёной капусте далеко не уедешь!» И вот девушка уже потчует его душистым бульоном с ложки и апельсин ошкуривает.

Едва за Соней закрылась дверь, как соседи по палате набросились: кто да кто такая? На артистку похожа! Эх и хороша!

– Даа… Так… Неважно кто, в общем… – отмахнулся Ванька и не знает, что и думать, голова кругом.

А на следующий день Соня принесла заботливо укутанную кастрюльку с котлетами и картофельным пюре, обильно заправленными аппетитной густой подливой. Соня помогла Ивану сесть, покрыла колени крахмальной салфеткой и влюблёнными глазами следит, как он с аппетитом трескает из кастрюльки ещё горячее усиленное питание. Таких толстых вкуснющих котлет Ванька отродясь не едал.

– Вкусно? – спрашивает девушка и подаёт больному домашний компот.

– Вумвотъешь! – с набитым ртом отвечает разрумянившийся Ванька, а у самого в голове самодовольное: «А что, втюрилась в меня. Что ж, всякие неприятности у женщин случаются, что поделать… А я зуб починю, костюм по фигуре пошью, к хорошему парикмахеру запишусь, куплю польский одеколон и такой кекс и изюмом стану, что ого-го!»

А Соня поясняет:

– Это потому, что у меня чугунная старинная сковорода. На ней котлеты и цыплёнок табака отлично выходят. Хотите завтра цыплёнка табака скушать?

Ванька неопределённо пожал плечами, а Соня едва в ладоши не хлопает, мол «Хочет! Хочет, родненький!» А соседи по палате только диву даются и завистничают!

А потом зашла несколько развязная молодящаяся медсестра с какими-то таблеточными пилюлями и витаминами для Ваньки. Так Соня на неё так зыркнула волчицей, что сестра исчезла, не оставив инструкций по употреблению препаратов, а Ванька остался в некоем недоумении.

Следующим днём он, как проснулся, так в самом отличном настроении принялся ждать Соню и цыплёнка табака. Жизнь, кажется, наконец-то повернулась к Весёлкину симпатичным лицом. А тут вошла давешняя сестра и интересуется, кем ему приходится Соня.

– А что такое? – неприкрыто самодовольно спрашивает Иван.

– Да так, – пожимает плечиками сестра. – Просто прежде я в психиатрической клинике работала. Так она Соня, кажется? Видите, помню. Так она там периодически полёживала.

У Ивана резко пропало настроение к цыплятам табака, и он упавшим голосом спрашивает:

– А зачем она полёживала? Может, она в обед газеты кушала, не дочитав, или в политическую эмиграцию намылилась? Что?

– Почти угадали, – лыбится сестра. – У неё устойчивый бзик – по уши втрескаться в такого гражданина, что без слёз и порции валерианы с корвалолом не взглянешь.

Просвистев, камень лёг в огород, точно на едва-едва робко раскрывшийся цветок человеческих чаяний. Ванька насупился.

– Втрескается и ну ревновать михрютку на ровном месте. И в умопомрачении сковородой чугунной его хрясь до сотрясения! Соню – в психушку: подлечат и выпускают до следующего раза. Два случая уже было… – многозначительно сказала сестра, всем видом намекая на третий…

– Пфф! – громко выдохнул Иван. Звонко хлопнул себя по ляжкам и в духе «Ну ты глянь, чего делается!» взъерошил волосы.

– Пфф! А я-то думаю… Я-то уже, а оно вон чего… Эх и напугала ты меня, тётя! А с больными надо как можно щепетильно, слышишь?! А если у меня теперь кости криво срастутся?! Я-то уже думал, что серьёзное. А таких забавных кулинарных случаев в нашем фабричном общежитии высокой культуры проживания полно. Ха-ха! Вот если бы Соня топором кого перекрестила или крутым кипятком в морду плеснула – это да. Подумаешь, сковородка! А ты не блуди!

Сестра поджала губы, а к Ивану вернулось хорошее настроение. Он с теплотой подумал: «Пущай ревнует. Меня ещё никто не ревновал. Прямо как в кино до восемнадцати! А за такие жирные котлеты и цыплят можно и потерпеть. Тем более от такой писаной красавишны. Это даже возвышает. Да и бьёт – значит любит, так-то…»