Текст книги "Святой Антоний"

Лев Андреевич напоминал большую умную добрую лягушку. Чем? Лысой головой, выпуклыми глазами и широким ртом. Когда он говорил про везение, уголки рта разбежались до самых ушей.

"Если побережешься, – прибавил док, – недельки через две будешь, как новенький. Только к стоматологу сходи. Восполни утраты зубов железом и фарфором".

Я понял, что он шутит и подал знак, мол, оценил шутку. Улыбнуться у меня в тот момент не получилось – что-то повредилось в голове. Нерв защемило или ещё что… Это прошло через некоторое время.

Спросил про флешку.

От стены отделился здоровяк (оказывается, всё это время он стоял рядом), ответил, что почту он уже забрал.

"На будущее, парень. Сделай тайник в ботинке. Ботинок, в случае опасности легче всего "потерять". Лучше его, чем жизнь, ты согласен?".

Я хотел возразить, и даже открыл рот, но мужчина вышел из комнаты. Ему было на меня плевать (если говорить откровенно), и этот совет – просто дань вежливости.

"Мы не теряем от корреспонденции, – мысленно проговорил я. – В случае опасности мы её уничтожаем".

Будто услышав мои мысли, Лев Андреевич поднял рентгеновский снимок и ещё раз его просмотрел. Спросил, чем я питаюсь в последнее время?

Я удивился такому вопросу. Ответил, что меню не меняется уже несколько лет: макароны, жареные яйца, кефир… листья салата люблю пожевать… оливки. Если повезёт, перехвачу бургер или кусок пиццы.

"А что?"

"У тебя в желудке какое-то уплотнение, – ответил доктор. – Не думаю, что это опасно. Не волнуйся".

Из ящика стола он вынул блистер таблеток, протянул мне. Сказал, что это слабительное.

"Очень сильное слабительное. Когда с рёбрами станет полегче, прими сразу три таблетки и выпей пару стаканов воды".

Док опять улыбнулся, и я опять разглядел добродушную лупоглазую лягушку. Она предупредила, что лучше "исполнить магическое очищение" утром, и на этот день ничего не планировать. "Кроме общения с унитазом".

Следующие две недели я провёл на диване. Имел на это моральное право – мои рёбра ныли и стонали, как старая раздолбанная фальшь-труба на каком-нибудь недозатопленном буксире или сухогрузе. Это если говорить фигурально. Если обратится к практике, то хуже всего было чихать. Из глаз моментально летели слёзы, дыхание обрывалось, а перед глазами танцевали разноцветные (преимущественно алые) зайчики. Исполняли, мерзавцы, своё плейбойское болеро.

И всё же, это было блаженное время! Я поднимался с дивана только затем, чтобы купить еды или забрать из ящика бесплатную газету. Нет-нет, газет я не читаю (собственно, в этой газетке нечего и читать), я просматривал объявления.

Когда наша курьерская служба только образовалась, "общий сбор" (так это называлось) "трубили" в Интернете. Для этого на сайте знакомств выходило объявление, что вдова приличной наружности желает обрести семейный покой в виде молодого и перспективного супруга, обладающего завидным достоинством, плюс имением на Гавайях и доходом от мыловаренного завода в Подольске. (Шучу.)

Потом руководство компании решило, что это небезопасно: можно отследить хостинг сайта и IP-адреса посетителей. Вспомнили о старом добром дедовском способе – о газете объявлений (почти, к тому времени, обанкротившейся). Надо признать, что этот канал информации сугубо односторонний и обнаружить читателей практически невозможно.

Время от времени некто Стравински давал объявление… любого содержания. Важна была фамилия. Как только она появлялась – для курьеров это служило сигналом. Надлежало в одиннадцать часов утра следующего понедельника явиться в контору.

Есть такой пошловатый анекдот о мужике с расстройством желудка. Возможно вы его слышали. Он (мужик) явился к доктору и рассказал о своей небольшой огромной проблеме: «Не могу остановиться!» Недолго думая, доктор приказал спустить штаны и нагнуться. Мужчина с радостью выполнил указание – многодневное расстройство вымотало его душевные и физические силы. Бедняга был готов на всё. Однако когда он увидел деяния доктора, засомневался в эффективности лечения. Док взял в руки огромный красный фонарь (ржавый и очевидно старый) и начал водить им перед «выхлопным» отверстием больного.

"Вы уверены, доктор?" – робко спросил больной.

"Сто процентов!" – бодро ответил доктор и рассказал, что подобная процедура даже паровозы останавливает. "Не то, что ваш понос, голубчик".

Юмор в том, что раньше доктор работал на железной дороге.

Зачем я это рассказываю? Сейчас станет понятно.

Когда с рёбрами стало получше, я вспомнил о слабительных пилюлях. Принял, как было предписано, сразу три штуки. Обильно запил водой.

Последующие шесть часов стёрлись из моей памяти. Я не мог даже предположить, что внутри меня есть столько всего. И если больной из анекдота страдал долго и томительно, как некрасивая девчонка на деревенских танцах, для меня все "радости очищения" сомкнулись в плотный энергичный стремительный танец. Гопак с присядкой.

– Гопак? – повторил Рыба. – Наглядно. Эспумизан не пробовал?

– Нет, – честно признался я. – Его не оказалось под рукой. Но если бы он был, уверен, он проскочил бы сквозь меня вместе с упаковкой и коробочкой.

Рыба хихикнул и сказал, что я занятный парень.

– Есть в тебе что-то… что-то необычное. – Он глянул коротко и остро. Неожиданно спросил: – А как ты меня нашел?

Настала моя очередь хихикнуть и, прищурившись, ответить вопросом:

– А ты ещё не понял? Тогда слушай дальше. Тебе будет интересно. Очищение пошло мне на пользу и я с благодарностью вспоминал врача Льва Андреевича. Но заветные таблетки задвинул в самый дальний ящик стола.

Говорят, что побывав на краю гибели, люди начинают ценить жизнь дороже. Ценят дни и ночи, ярче воспринимают краски и вкусы. Близость смерти добавляет контраста, как урчание геликона добавляет музыке басов. Нечто подобное произошло и со мной. Шесть часов непрерывной дрисни явственно показало мне "оборотную сторону бытия".

– Истинно так! – согласился Рыба. – Я всегда знал, что через задний проход информация доходит быстрее.

– Согласен. Но если говорить о физическом самочувствии, то оно не улучшилось. Регулярно случались головокружения (я связывал их с травмой головы), временами дрожали руки, тошнило. Иногда меня "выключало" – минута или две стирались из памяти начисто: вот я спускаюсь по эскалатору в метро, – щёлк! – вот я вхожу в вагон. Что было между этими двумя точками – пустота.

Несколько раз меня рвало.

Тошнота подкатывала неожиданно и сильно – я не мог её сдерживать. Это мешало работе. Как можно сосредоточиться на доставке, когда в любой момент тебя может вывернуть наизнанку? И ты всё время ждёшь этого "озарения" и боишься: "Только не сейчас! Только не сейчас!" Жизнь протекала с молитвой на устах.

Купил витамины, начал принимать аспирин. Зачем? В надежде, что проблема рассосётся сама собой. Разве не это основной мужской принцип врачевания? Заставь себя забыть о болячке и уповай на везение.

Я уповал. Не помогало.

Вспомнил про давнишнего своего приятеля, Казимира Белого – он жил в соседнем доме. Крайний подъезд со двора (гнутые балясины на периллах первого этажа). Погнул эти "железки" я – ваш покорный слуга, и случилось это при весьма романтических обстоятельствах. Я дружил с девчонкой из этого подъезда. Вечерами, взвинченный "любовными надеждами" и похотью, поджидал её на площадке между первым и вторым этажами – отсюда легко просматривались входящие жильцы. Мучился от безделья и искал выхода своим физическим силам. К слову, из-за этой девчонки я подрался с Казимиром (вернее, был жестоко избит). "Камаз" (так звали Белого) был на два года старше меня и в два раза массивнее.

Я вошел в подъезд и поднялся на знакомую площадку. Здесь ничего не изменилось с окончания моего "весеннего гона": признание в любви (краткое и бездарное), нацарапанное "кровью" на белёной стене, банка для окурков на подоконнике и горшок с покойной геранью в углу.

Казимир вернулся поздно, уже по сумеркам. Я окликнул его, он подошел. Протянул руку (рукопожатие вялое, липкое, будто потрогал желе), равнодушно спросил, что я здесь делаю.

Вместо ответа, я предложил сигарету, чиркнул зажигалкой. Мне нужно было завязать с ним контакт; сложнее послать человека после его маленькой (пусть даже маленькой) услуги. Казимир хотел отказаться (это мелькнуло в его глазах), но закурил.

"Институт бросил?" – спросил он, чтобы нарушить молчание. Уверен, ему глубоко наплевать на меня и мой институт.

"Бросил, – задорно согласился я. Не хотелось казаться неудачником. – Не до учёбы теперь. Кручусь. Сперва нужны были бабки, устроился на работу… потом втянулся. Сейчас неплохо зарабатываю". – Почти всё сказанное было правдой. Почти. Я тосковал по "инстику" и по ребятам. Там был совсем другой мир, и, прикоснувшись к нему, тяжело было расставаться.

"Нормально устроился?" – спросил Казимир.

Я ответил, что ничего. Жить можно.

"А ты?"

"А что я?" – он удивился. Первая искренняя реакция за весь разговор.

"Ты доучился?"

"Доучиваюсь". – Он сплюнул в баночку и высокомерно посмотрел на меня. "Разве ты мог сомневаться?" – читалось во взгляде. – "Сейчас практику прохожу. Как отличнику разрешили совмещать с интернатурой".

Я "затоптал" в баночке недокуренную сигарету, взял его за пуговицу пальто. Признался, что я "как раз по этому делу".

"По какому?"

"Меня тут недавно избили… хулиганы, вечером подловили, хотели деньги отобрать. Я не отдал…В общем, тошнит меня часто. Блюю, голова болит и всякая такая херня. Можешь посмотреть?"

Казимир – он всегда отличался сообразительностью, – окинул меня с ног до головы. "Прикидывает – понял я, – сколько с меня снять можно ". Кивнул, посмотрел на часы.

"Поехали в клинику, – говорит. – Дежурный врач, вероятнее всего, спит… так или иначе, он в другом крыле. Если что – скажешь, что ты мой брат. Двоюродный. А вообще, лучше помалкивай. Говорить буду я".

"Лады". – Я ещё раз пожал его прохладное "желе", и мы поехали.

Клиника… клиника заслуживает отдельного описания. Прежде всего, она оказалась ветеринарной. Казимир учился на ветеринара. «Док… мать твою…» – я мысленно выругался.

"Тебе не всё равно? – спросил он, увидев мой обескураженный взгляд. – Тебе диагноз нужен и лечение или направление к терапевту?"

В принципе он был прав.

Мы вошли в здание – у Казимира был ключ. По тёмной лестнице с "зализанными" ступенями спустились в полуподвал. Здесь всё оказалось, как в классической голливудской ветеринарной клинике (в какой-то части "Терминатора" Кейт Брустер работала в подобном заведении): клетки с собаками, огромный анатомический стол с голубой клеёнкой, стеклянные шкафы с баночками и мензурками. В конце комнаты (вдоль крашеной стены) под яркими лампами стоял большой современный медицинский аппарат – он выделялся из общей массы, как выделяется молодая француженка на собрании российских пенсионерок.

"Раздевайся!" – последовала команда.

Я разделся.

"Ложись!" – Казимир показал на выдвижной стол-лоток, принадлежащей "француженке".

В моём сердце вспыхнула благодарность. Если бы он приказал лечь на клеенчатый стол, я бы – скорее всего – отказался.

"На брюхо!"

Я взобрался на лоток, пристроился и с удивлением обнаружил, что под передние и задние лапы здесь предусмотрены углубления. И стоит мне согнуть и поджать свои "лапы", как они удобно ложатся в эти ложбинки. "Для крупных собак предусмотрено", – подумал я с какой-то странной интонацией в мыслях.

"Когда дам команду, задержи дыхание, – велел Казимир. Я согласился. – Далее следуй моим указанием".

Аппарат мощно и низко (на границе слышимости) загудел. Я заранее задержал дыхание.

"Не теперь! – предупредил Казимир. – Ты уже посинел".

…Он обращался со мной, как с собакой. Профессионал. Павлов недоделанный.

"Интересно, на кого я тяну? – появилась забавная мыслишка. – На мраморного дога? Нет, это слишком породистая собака. Быть может псовая борзая? Примитивно. Ньюфаундленд? Для него я слишком тщедушен…"

Пока я "примерял" на себя породы собак, обследование закончилось. Казимир велел мне надеть брюки и, взяв стетоскоп, прослушал грудь и спину. Делал он это невнимательно, вскользь и я сообразил, что эта процедура предназначена лишь только, чтобы поднять "рыночную стоимость" обследования.

За ширмой (неожиданно цветастой, зелёно-оранжевой) располагался компьютер. Казимир включил его, подозвал меня.

Я ожидал, что он скажет: "Фьюить-фьюить!" и пошевелит пальцами, как подманивают Шарика, но Казимир обошелся словами. Вернее словом: "Ко мне!"

На экране мелькали чёрно-белые срезы моего тела. Я впервые в жизни увидел себя вот так… изнутри, но как-то уж очень… наглядно-садистски. Как будто я умер, душа моя отлетела, но задержалась на некоторое время, прибившись к анатомичке. Она (душа) наблюдает, как патологоанатом (пьяный или под кайфом) режет умершее тело, роется во внутренних органах. Что хочет вынимает, что нравится – разрезает…

"Видишь?"

Вопрос выдернул меня из ступора.

"Что?"

"Вот это!"

"Где?"

Наш разговор напоминал беседу слепого с глухим. Можно было бы рассмеяться, если бы не было так грустно.

"А что это?"

"Это твой желудок. Вот двенадцатиперстная кишка, селезёнка, поджелудочная железа. – Казимир вертел авторучкой, обрисовывая контуры моих органов. – Это томографический снимок. Срезы. Соображаешь?"

"Ну и?" – произнёс я с раздражением.

Казимир должен был понять, что умничать передо мной нет нужды. Если бы я мог разобраться в смыслах этого чёрно-белого "лабиринта" на экране, он был бы мне не нужен.

"Это голова?" – уточнил я.

"При чём здесь голова? – он пожал плечами. – С головой у тебя полный порядок. Я же говорю, это желудок. Смотри сюда!"

Он ткнул в центр экрана и сказал, что "этого" здесь быть не должно.

Сделалось страшновато. Я спросил: "Это рак?" – первое, что пришло в голову. Он ответил, что, скорее всего, нет: "Слишком странные отростки. На метастазы они не похожи… они ни на что не похожи".

Сказал, что по науке это называется "новообразование", и что оно "живёт" в моём желудке, а отростки тянутся к спинному мозгу и далее, вдоль ствола. Какого именно ствола я не уточнил.

Казимир пощёлкал по клавишам клавиатуры, меняя ракурс и положение срезов. Из нескольких картинок складывался образ. Он казался смутно знакомым. Подсознательным. Как ночной кошмар. Или образ милой девушки.

Чтобы разбавить тишину и щёлкание пальца по клавиатуре, я сказал, что недавно принял слабительное.

"Здорово пронесло".

"Не вероятно!" – машинально ответил Казимир и вплотную приблизил лицо к монитору. Разглядывал пристально, будто впитывал в себя картинку.

"Нужно это удалить, – сказал. – Вырезать немедленно".

Я растерялся и даже испугался: "Сейчас?!"

"Не сию секунду, конечно. В ближайшие дни".

И ещё он спросил, есть ли у меня страховка? Я ответил, что нет. Откуда? Казимир кивнул и я – клянусь богом! – рассмотрел удовлетворение в этом кивке. В это мгновение он походил на паука, который схватил муху, обматывает её паутиной и боится – муха слишком крупная! – что добыча выскользнет. Но нет – увязла крепко: страховки нет, и значит, она моя.

"Тогда поступим следующим образом, – тон стал деловит, – посиди дома недельку, я договорюсь с главврачом. Студенты-практиканты прооперируют. Руководить буду лично".

"Практиканты? Они же трупы режут! Кроликов!"

"Тут без вариантов. Или к нам на операцию, или в сосновый макинтош. Вынесут через месяц ногами вперёд".

Казимир встал из-за компьютера, нажал кнопку. Windows пожелала нам успехов и удачи.

Я огляделся вокруг: клетки, столы, крашеные стены, холодные ртутные лампы… хомячки-кошечки-белки… Тоскливо мне стало. Тоскливо и страшно. До коликов, до умопомрачения. Вдруг показалось, что весь мир на меня ополчился.

Смотрю в сытое круглое лицо Казимира и сомневаюсь: "Чего тебе на самом деле нужно, парень?" Его монгольские раскосые глазки смотрят правдиво, почти доверчиво, но не верю я, что он хочет помочь. "На деньги рассчитываешь? Напрасно. Их у меня не так много… а если быть честным, то нет совсем. Обманул я тебя, Казимир".

Слёзы покатились по щекам – правда! Расплакался, как девчонка. Вдруг представилось, что я лежу на этом самом клеенчатом столе с распластанным лоскутом брюха, что операция прошла неудачно, и дефибриллятор не помог… вижу скорбные огорчённые, однако непечальные лица практикантов. А ещё вижу, как на меня набрасывают голубую несвежую простыню, закрывая белый свет. Казимир говорит медсестричке со значением: "Отметьте в журнале время смерти…"

Встал я и молча стал одеваться.

"Ты куда?"

Молчу, только пуговицы застёгиваю. Пальцы плохо слушаются, медленно ворочаются. Кое-как оделся, пошел к выходу.

Казимир смотрит на меня удивлённо: "Ты чего творишь, дурак? Сгинешь, ведь!"

"Извините, Казимир Белый, я в вашей помощи не нуждаюсь, и от хирургического вмешательства отказываюсь!"

Выбрался на улицу, вдохнул ночной сырой воздух и закурил. Никогда ещё в жизни я не курил с таким наслаждением. Как птица, дышал полной грудью. Будто заново на свет народился.

– В каком-то смысле, так и получилось, – сказал Рыба. – Не думаю, что он бы тебя отпустил.

– Как знать, как знать, – пространно возразил я.

Подумал, что в тот день я, как раз, мог ещё стать нормальным человеком. Правильнее говорить, вернул бы себе нормальность.

В зале разливухи прибавилось народу. Над взволнованной пивом и разговорами публикой висело облако пара, дыма и смрада. Невольно пришла мысль об австрийской таверне: «Средние века, Европа. Инквизиция рыщет по зачумлённым улицам и подворотням… Сейчас в дверях появится Гойя. Он проездом из родной Испании в дикарскую Венгрию. Стряхнёт с плеч дорожный плащ и попросит кружку эля. Художник заглянул всего на минутку, но задержится, заинтересуется, возьмёт в руки карандаш и лист бумаги, начнёт зарисовывать… и до самого утра не сможет оторваться от таких колоритных персонажей. Среди этих рож встречаются даже благородные демоны и падшие ангелы».

Отхлебнув, продолжаю:

– Терпеливо переждав мой "больничный отпуск" (спасибо ему за это!), господин Стравински объявил о продаже фортепиано. Газета вышла в тираж в пятницу, а в понедельник я отправился в контору.

Курьерская служба располагалась в здании публичного дома. Не подумай дурного, девушки "нетяжелого поведения" давным-давно покинули этот медоносный улей. Насколько мне удалось выяснить, последний удовлетворённый клиент покинул стены этого храма любви в семнадцатом году. Сразу после Революции и свержения Временного правительства…

Живо представляю себе эту картину: ранняя зима (в тот год зима, действительно, случилась ранняя), ветер и снег. В России смута: в буквальном смысле слова, рушится Мир. А с ним и стены дворцов. К другим (попавшимся под руку) стенам-стенкам ставят матросов, солдат, и предателей (кому и что они предали интересно?). Расстреливают без суда и следствия, лишь только по одному непонятному тезису: "Именем Революции!" Голод, разруха, война, нищета. Из неприметного трёхэтажного здания выходит господин в пальто с бобровым воротником и в бобровой же шапке. Ветер заигрывает с его шарфом, борта пальто распахнуты. Господин слегка подшофе, ему радостно – жизнь хороша! Следом высыпают девушки и хозяйка заведения – мамочка.

Господин целует по очереди всех куртизанок, обнимает пожилую хозяйку. Та смахивает непрошеную слезинку и красивым наманикюренным пальцем указывает на талию отработанного клиента: "Савва Игнатич, застудитесь!"

Господин конфузится, и застёгивает ширинку: "Виноват-с!"

В мои дни (каково звучит: «Мои Дни!») Мир рушится вновь. Сегодня нет голода и нет разрухи (кроме разрухи в головах), но это ничего не меняет. Люди перестали уважать друг друга, заповедь: «Возлюби ближнего!» переработана в пошлый педерастический призыв. Сосед видит в соседе волка, конкурента, врага, а потому клич: «Именем Революции!» уже носится в воздухе, звенит в ушах, невысказанный пока вслух.

Но я отвлёкся.

Неприметное трёхэтажное здание, два входа, три выхода, опоясывающие коридоры – можно войти, обойти всё здание кругом и никого не встретить. Гениальная архитектура.

В какой-то степени курьеры тоже проститутки. Им ни к чему знать лишнее.

Общий сбор происходит так. Курьеры рассаживаются по отдельным комнаткам-кабинкам: метр на метр, стол, стул, монитор на стене. Руководитель курьерской службы вещает через этот "голубой" экран. Мы видим его, он видит нас – и только. Курьеры друг друга не видят и в лицо не знают. Это важно.

Собрание в тот раз было самое банальное, стандартная накачка патриотизмом и "гордостью за своё дело". Руководитель говорил о правительстве, которое закручивает гайки, о противозаконных шлюзах, которые контролируют Интернет. О коррупции в федеральных службах и невозможности доверять конфиденциальную информацию почтовым серверам.

"Мы остаемся едва ли не единственным свободным каналом информации! – Он разошелся и, возвысив голос, красиво жестикулировал. – Мы последний айсберг демократии! И мы ещё явим миру нашу гигантскую подводную часть! Мир вспомнит судьбу…"

Я задремал. Мне откровенно плевать на "айсберг демократии в исполнении нашей службы". Почему? Хотя бы потому, что мой непосредственный начальник – стукач. Это все знают. Его завербовали ещё в институте. Видимо он как-то себя проявил, и его начали "продвигать" по карьерной лестнице. (Интересно, умение красиво жестикулировать у него от природы, или этому искусству он научился в спецслужбах?)

Кроме того, в наш отдел регулярно приезжают тренеры. Тренеры – это такие люди, которые учат нас нашему ремеслу. Они никогда не были «в поле» на реальной доставке, но великолепно знают, как это делается. Как нужно уходить от преследования, что делать в случае опасности.

Прошел слушок, что тренеры прикормлены внешней разведкой. Что наших тренеров обучают тренеры из Пиндостана (быть может, наоборот).

Сперва я не поверил, а потом понял, что это логично. Хозяин у нашей структуры один: "Так зачем ему тратиться дважды? Не удивлюсь, если курьеров начнут отбирать с хорошим знанием английского языка и отправлять на стажировку за океан".

Холодная война давно закончилась, отгремела война контрразведок, и битва культур плавно сошла на нет, поскольку наша "культура" оказалась способна производить "дерьма" много больше, чем вся западная и американская вместе взятые. Теперь задача изменилась. Можно сказать, упростилась.

Майер Амшель Ротшильд говорил: "Кто владеет информацией, владеет миром". Теперь формула изменилась: "Кто владеет курьерами, владеет Информацией". И далее, по смыслу.

Я несколько драматизирую, но, поверьте, я недалёк от истины.

Однако я опять отвлёкся.

Босс вещал, я пристроил голову на плечо и сделал вид, будто записываю. И не просто записываю, а чертовски заинтересован впитать "каждое мудрое слово".

Руководитель закончил речь, попрощался и обратился ко мне: "Курьер 17-3-84 задержитесь!"

Я не сразу сообразил, что "17-3-84" это мой инвентарный номер. Вспомнил уже в коридоре, застёгивая куртку. Вернулся.

У босса была фамилия – Кайновицкий. Были (вероятнее всего) имя и отчество, но их никто не знал. Достаточно было фамилии.

Кайновицкий выглядел озабоченным, и даже, как будто постарел с момента нашей последней встречи.

"Укатали Сивку крутые горки, – подумал я. – Слишком надрывается, аж подмётки горят. С другой стороны, ему есть за что бороться. Поднимется, станет региональным, а там, глядишь, и всю Россию ему предложат… Если отлижет кому следует".

«Сколько у тебя было доставок?» – босс задал вопрос.

Пока я припоминал, он загремел стаканами. Из шкафчика появилась початая литровая бутылка водки. Кайновицкий налил щедро, по полстакана. Откинул салфетку: на залапанном блюдце лежали крекеры. Судя по потрёпанному виду – закуска. Меня почему-то очень развеселило это блюдце: красивое тёмно-коричневое с отливом стекло, но очень трудно сохранить его чистым – "пальцы" остаются.

"Почти, как на нашей совести".

"Триста пятьдесят две, – ответил. – Быть может, чуть больше. Точнее можно посмотреть в бухгалтерии".

Кайновицкий кивнул безо всякой эмоции, и поднял стакан. Тоста не произнёс, и вообще был немногословен. Будто весь запас выражений (до капли) разошелся на выступлении.

Изъяснялся жестами.

Много позже я сообразил, что Кайновицкий опасался "жучков" в стенах.

"А результативных сколько?"

"Около трёхсот".

"Понимаю".

Опять кивок и опять стаканы полны.

"Что? – Я не понял его реакции. – Плохо?"

"Плохо? Хм… Не в этом дело".

Он проглотил водку и сказал, что из моего рекрутского набора остался один только я.

"А другие?"

Босс заглянул мне в зрачки и ответил, что судьба курьера коротка и трагична, как жизнь мотылька. Пафос этой бессмысленной фразы сообщал, что обсуждения темы не будет. И мне это понравилось. Не люблю слезливых воспоминаний и лживых некрологов.

После двух порций водки и босс мне определённо нравился. Высокий, лобастый, с большими толстыми руками он походил на породистого щенка какой-нибудь… кавказской овчарки. Зачатый и выращенный в Рязанской губернии, а потому воспитанный в нашей Средне-Русской традиции… Я всегда мечтал о собаке.

"Как курьер ты изжил себя, – сказал Кайновицкий. И добавил (видимо, чтобы отсечь возражения): – Баста!"

Я спросил, почему? Он заглянул в листок бумаги и ответил, что за последний месяц я "выходил в поле" девять раз, и только две посылки доставил: "Ты слишком запален".

"Что это значит?" – Я прекрасно знал, что это значит, но всё же спросил – язык произнёс этот вопрос, без участия головного мозга.

В любом отделении полиции (а точнее, в каждом) висит моя фотография. Любой постовой, или дежурный, или просто заинтересовавшийся придурок из магазинного секьюрити мог проверить физиономию по базе данных и опознать меня. Вот это и значит "курьер запален".

"И что теперь?"

"Следующий круг. – Кайновицкий выпрямился, прошелся по кабинету. Поправил у зеркала причёску. Жест намекал: "Ешь-пей, но не забывай, кто здесь главный". – Я предлагаю тебе работать по новой схеме. Оплата по двойному тарифу. В случае результативной доставки – тройной тариф".

"А в чём заключается работа?! – Я почувствовал лёгкое раздражение. – Что нужно делать?"

"Как и прежде, доставлять отправления".

Термин "отправления" мне понравился. В нём звучал гудок парохода, доносился запах железнодорожной насыпи… Романтика!

"А в чём смысл?"

Кайновицкий повёл себя странно. Он не ответил, а приблизился ко мне вплотную и, дыша в лицо водочными парами, спросил: "Знаешь, как доставляют в Европу элитные наркотики?"

Я мотнул головой и ответил, что не знаю.

"Этим занимаются глотатели. – Босс перекинул через указательный палец большой, как бы отделяя одну фалангу. Сунул мне под нос. – Изготавливают небольшие резиновые капсулы. Вот такого примерно размера. Раньше пихали просто в гандоны, но это оказалось опасно. Может порваться. Теперь делают проще и надёжнее. Резиновые капсулы начиняют наркотой, связывают их между собой, как анальные шарики…"

Кайновицкий говорил подчёркнуто развязно, как бы демонстрируя откровенность, близость и доверие. Этому же (вероятно) должна была способствовать водка.

"Глотатель проглатывает шарики и летит на самолёте по адресу получателя. – Кайновицкий отодвинулся, и сказал, что чаще так возят товар из Америки в Нидерланды. – А оттуда далее, по всей Европе. Когда глотатель прибывает на контрольное место, он выпивает слабительное… или рвотное – в зависимости от времени пути. Понимаешь меня?"

Он с тоской и злобой посмотрел в зашторенное окно. Сквозь щель между портьерами виднелся уличный фонарь, кусочек серого неба и усталая берёза.

"Наиболее ценную информацию будем доставлять так. Будем глотать. Ты будешь глотать".

Потом он поднял на меня глаза и, с запозданием, спросил, согласен ли я?

Я спросил, кто ещё работает по такой схеме? Босс насторожился:

"Тебе зачем?"

"Просто".

"Просто, как три копейки, – повторил он. Хохотнул: – В половой щели".

Я натянуто улыбнулся. Кайновицкий сказал, что никто ещё так не работает.

"Ты будешь первым".

Я ответил, что согласен. Испытал некоторое облегчение – курьером мне быть надоело.

Филип Фрай из «Футурамы» ненавидел работать курьером (совсем, как и я), но пел от счастья, когда его назначили курьером космическим. Я надеялся, что со мной произойдёт нечто подобное. Глотатель – это звучит гордо!

В позапрошлом веке в цирке артисты глотали шпаги, это считалось крутым занятием. Я думал, что это несусветная глупость: какой смысл пихать в себя острые железяки? Всунул-высунул. В этих фрикциях есть что-то животное, тупое. Другое дело глотать информацию! Притом, однозначно приятнее работать за двойную оплату. Не работа – шоколад.

Умный человек на моём месте задумался бы: А что будет дальше? К чему я иду? В прошлый раз пощупали рёбра и пересчитали зубы, что будет в следующий?.. На каждый наш ход, противник отвечал адекватными действиями.

Но я в ту пору не был умным человеком. Я был заносчивым педантичным глупым юнцом с лёгкой формой мании величия.

А Кайновицкий подначивал: "Идеальная схема… неограниченные возможности… пойдёшь на повышение… в Европу поедешь". Умеет мозги засрать. Зараза.

Несколько последующих месяцев я работал глотателем.

Купил костюм из английской шерсти, портфель, галстук с вышитым российским гербом и фотографией Джима Керри. Вспомнил, что вместо "ихних" следует говорить "их". Волосы зачесал на пробор и регулярно пользовался гелем.

Доставлял корреспонденцию в приличные заведения.

За границу меня не посылали (Кайновицкий твердил, что очень много отправлений по России), но по Золотому кольцу и до Урала поездил изрядно.

Часто поминал Гоголя, мудрого старика: "Счастлив путник, который после длинной, скучной дороги с ее холодами, слякотью, грязью, невыспавшимися станционными смотрителями, бряканьями колокольчиков, починками, перебранками, ямщиками, кузнецами и всякого рода дорожными подлецами видит наконец знакомую крышу с несущимися навстречу огоньками…"

– Любишь классическую литературу? – спросил Рыба с лёгкой ноткой удивления.

Я невпопад подумал, что не знаю имени своего собеседника. То есть я знал его имя: Саульский Роланд Самуилович. Знал многие – некоторые – факты его биографии. Однако определение "Рыба" приклеилось настолько прочно, что отодрать его возможно только с мясом.

С моим мясом.

– Не знаю, – ответил. – Не уверен. Люблю Гоголя. Он заунывный.

– Заунывный? Хм… никогда бы не думал…

– Он протяжный и заунывный, – продолжил я, не обращая внимания на ремарку Рыбы, – как следующая часть моего рассказа. Ты назвал его исповедью? Это верно. Исповедь начинается сейчас.

– Погоди, – попросил Рыба. – Скажи, как тебя-то зовут?

Мне не хотелось вступать с ним в близкие отношения. Хотя… после того, что я рассказал ему (и что собирался рассказать)… родная мать не была мне ближе.