Текст книги "Люди «А»"

1997, зима. Подмосковье

20 декабря, в 5:30 утра в квартире Савельевых раздался звонок в дверь.

Наталья Михайловна не спала. Она вышивала картину – красные маки. Она начала её во время операции в Шереметьево, а теперь заканчивала. Думала о жизни и о том, когда вернётся муж. Смотрела на стену – там висела её любимая картина, коза на солнечном лугу. Она увидела это полотно на Арбате год назад, когда гуляла с мужем солнечным зимним утром. Тогда Наталья Михайловна только-только оправилась от туберкулёза, который чуть не свёл её в могилу. Картина ей очень понравилась, но Анатолий прошёл мимо. Как выяснилось, у него просто не было с собой денег её купить. Но желание жены он запомнил – и с января по июль каждое утро перед службой появлялся на Старом Арбате, искал картину и художницу. Та всё-таки появилась, и картина заняла своё место на стене в доме Савельевых.

Думая обо всём этом, Наталья Михайловна пошла открывать.

На пороге стояло все высшее руководство «Альфы».

Она сразу всё поняла. И даже не запомнила, что именно ей говорили.

Впоследствии я много общался с Натальей Михайловной, и помню, как она об этом рассказывала.

Ночью, одна, она вспоминала другие ночные звонки в дверь – когда открывала и видела на пороге счастливого мужа. Например, когда он вернулся из Афганистана. Это была последняя афганская командировка, за которую Толя получил орден. Он был очень веселым. Рассказывал, как только что обмыли ордена в бане с другими награждёнными сослуживцами. Рассказал, как погрузили ордена в стаканы с водкой и выпили до дна. Обмыли в прямом смысле. Супруга попросила мужа показать орден, а он только ахнул – ордена-то оставили в бане, в тех самых стаканах! Уехал, вернулся с орденом. И долго еще смеялся – описывал удивление банщиков, выдававших ему боевые награды.

Были и другие ночные возвращения, уже с операций. Уставший, довольный, он обнимал жену, что-то рассказывал. И она радовалась. Но всегда знала – однажды она откроет дверь и там будут люди в форме. Которые скажут ей то, что сказали сейчас.

Она сорвалась всего однажды. Это произошло после Будённовска, где мы, сотрудники «Альфы», были брошены на штурм больницы, ее главного корпуса, в котором басаевцы удерживали две тысячи заложников.

Женам тогда позвонили и сказали, что «Альфа», дескать, на учениях. Но по телевизору начали целыми днями «крутить» кадры из Будённовска. Вся страна, не отрываясь от экранов телевизора, жила только этим, ожидая развязки. И всем было понятно, кто там, на огневых рубежах.

Наталья Михайловна, как только Савельев вернулся домой, в отчаянии сказала:

– Или я, или работа. Выбирай! Савельев тут же скомандовал:

– Пошли со мной.

Он привез жену в госпиталь, где лежали молодые офицеры, покалеченные под огнем чеченских террористов в Буденновске. Рядом сидели их родители. Савельев подходил к каждому и просил прощения. За то, что не уберег их сына. За то, что недоучил, раз пуля все же достала.

– Это полностью моя вина, простите меня, – говорил Анатолий Николаевич.

Они вышли из больницы.

– Прости, – сказала тогда жена Савельева. Она никогда больше не ставила мужа перед выбором – долг или семья.

Теперь пришла пора ей исполнять свой долг. До конца.

Утром того же дня младшая дочь полковника, студентка МГУ, должна была идти на сессию. С матерью вдвоём они молча сидели на кухне. И тут дочь сказала:

– Мама, мне пора собираться на экзамен.

Наталья Михайловна тогда вспылила:

– Какой экзамен, ты имеешь полное право никуда сегодня не ходить! Я позвоню в университет, ты сдашь его потом.

Но дочка ответила:

– Нет. Папа бы не одобрил такую халяву.

Экзамен она сдала на отлично.

1997, зима. Москва

Хоронили полковника 22 декабря.

К ДК на Лубянке, где проходило прощание, выстроилась огромная очередь, огибавшая главное здание ФСБ. Очень много людей пришли, чтобы выразить уважение полковнику Савельеву и Группе «А» в целом. А также продемонстрировать свое отношение к разгулу преступности и терроризма.

На Анатолии Николаевиче был парадный мундир. Его сшили за ночь. Оказалось, у полковника парадного мундира не было.

Среди венков и букетов лежал один с жёлто-голубыми лентами. На нём было написано: «Анатолий, я буду вечно благодарен Вам за жизнь». Его положил на могилу торговый представитель посольства Швеции Ян-Улоф Нюстрем, чью жизнь Савельев спас ценой своей.

За операцию у шведского посольства полковник Савельев был удостоен звания Героя России. Посмертно.

* * *

Анатолий Николаевич шёл на опаснейшие операции, не думая о своей безопасности. Даже тогда, когда фактором риска стало его собственное сердце.

Потом я много раз вспоминал наш первый разговор с Савельевым. Он знал, что с моим давлением не все гладко, и мог исключить меня из спецподразделения. Но не стал. Не потому ли, что сам имел похожий грешок? Он никогда не жаловался на здоровье, но позже Наталья Михайловна призналась: после его смерти она нашла во всех карманах нитроглицерин. И вспомнила, что Анатолий Николаевич с трудом прошёл последнюю диспансеризацию: врач не хотел подписывать документы – кардиограмма была очень тревожной. Но он настоял, продавил авторитетом.

Впоследствии в его сейфе нашли стихи, переписанные от руки. Все они – об усталости, о желании уйти из мирской земной жизни.

Я их не помню, те его стихи. Поэтому вспомню всё того же Давыдова: полковник Савельев умер «средь мечей» – умер, уже победив, уже сделав дело, уже спасши чужую жизнь.

Я знаю – он хотел уйти из жизни именно так.

Денис Давыдов
Я люблю кровавый бой

 
Я люблю кровавый бой,
Я рождён для службы царской!
Сабля, водка, конь гусарской,
С вами век мне золотой!
 
 
За тебя на чёрта рад,
Наша матушка Россия!
Пусть французишки гнилые
К нам пожалуют назад!
 
 
Станем, братцы, вечно жить
Вкруг огней, под шалашами,
Днём – рубиться молодцами,
Вечерком – горелку пить!
 
 
О, как страшно смерть встречать
На постеле господином,
Ждать конца под балдахином
И всечасно умирать!
 
 
То ли дело средь мечей!
Там о славе лишь мечтаешь,
Смерти в когти попадаешь,
И не думая о ней!
 
 
Я люблю кровавый бой,
Я рождён для службы царской!
Сабля, водка, конь гусарской,
С вами век мне золотой!
 

Сергеев

1993, осень. Ночь с 3 на 4 октября. 3:15. Москва, Кремль. Третий этаж первого корпуса. Зал заседаний

За овальным столом никто не сидел.

Вдоль стен стояли стулья, на них расположились командиры силовых структур – около тридцати человек. Все молчали. Говорить было не о чем.

Раздался звук шагов. Барсуков и Коржаков[11]11
  Михаил Барсуков – в 1993 году комендант Кремля, начальник Главного управления охраны (ГУО) Российской Федерации. Александр Коржаков – на тот момент начальник охраны Ельцина и первый зам Барсукова.


[Закрыть] шли в ельцинскую приёмную. Барсуков чуть отстал, на ходу бросил Герасимову[12]12
  Дмитрий Михайлович Герасимов – генерал-лейтенант ФСБ, в 1992-1994 годах командовал подразделением специального назначения «Вымпел» (разведывательно-диверсионный спецназ).


[Закрыть]:

– Дмитрий Михайлович, Президенту доложите Вы. Никто не пошевелился. Ждали Ельцина.

Наконец он появился на пороге. Огромный, страшный, с серым лицом.

Президент Российской Федерации боялся.

Ему было чего бояться. Решалась его судьба. Снова, как в 1991. И снова – в Белом Доме. Только тогда защитники Белого Дома были за него, а теперь – против.

Он обвёл взглядом зал. В нём сидели люди, отказавшиеся выполнять приказ. Его личный приказ, его решение – взять Белый Дом штурмом.

Главным тут было слово «штурм».

Обычно мы получаем такую команду при проведении операции по освобождению заложников. Главная цель которой – сохранение жизни гражданских. Наша цель – не убивать, а обезвредить злодеев. Желательно – руками, в рукопашном бою. Такая задача ставилась до сих пор перед «альфовцами». Частенько на штурм сотрудники шли с пустыми магазинами, чтобы в перестрелке случайно не поранить заложника и не повредить захваченный самолёт.

Но Ельцин вкладывал в это слово совершенно иной смысл. Армейский.

Штурм – это войсковая операция, проводимая согласно Уставу и методичкам. В отличие от захвата, штурм не предполагает, что жизни находящихся в здании имеют хоть какую-то ценность. В помещения входят только после броска или закатывания гранаты. Тёмные углы проверяются автоматной очередью. Огонь ведётся только на поражение. Во время штурма допустимо и желательно использование артиллерии, расстреливающей верхние этажи. В ходе штурма погибает не менее семидесяти процентов находящихся в здании людей.

«Альфа» и «Вымпел» умели штурмовать здания. И готовы были выполнить подобный приказ в любое время и в любом месте. Но не здесь и не сейчас. По двум очень весомым причинам.

Первая состояла в том, что зданием был Парламент Российской Федерации, а находились в нём депутаты Верховного Совета. Спецназовцев учили: необходимо защищать законную власть и бороться с террористами. Люди в Белом Доме террористами не были. Они были законной властью. Не менее законной, чем Борис Николаевич Ельцин и его окружение. Ситуации, когда одна ветвь законной власти воюет с другой ветвью законной власти, Присяга и Устав не предусматривали.

И вторая причина – приказ был отдан устно. Что это значит, отлично помнил каждый «альфовец». Такой устный приказ отдал в своё время Горбачёв, отправив Группу на штурм литовского телецентра. Потом Горбачёв публично отказался от тех, кто выполнил его приказ. Что мешало Ельцину сделать то же самое? Или того лучше – повесить кровь и гору трупов на «Альфу» и «Вымпел»? Ничего, кроме совести. Со своей совестью Борис Николаевич умел договариваться. А если не получалось – звал на помощь водку. Все это знали, и иллюзий никто не питал.

Ельцин сказал, что положение в стране критическое, а засевшие в Белом Доме депутаты пытаются совершить переворот. Поэтому не остаётся другого пути, кроме силового. В заключение Ельцин пообещал, что никто не будет подвергнут репрессиям.

После этих слов он сделал паузу и спросил:

– Вы готовы выполнить приказ президента?

Никто не раскрыл рта.

Ельцин сдвинул брови и прорычал, как раненый хищник:

– Тогда я спрошу вас по-другому: вы отказываетесь выполнить приказ Президента?

Тишина стала мёртвой.

Ельцин развернулся на каблуках и вышел из зала, бросив командиру «Альфы» Зайцеву:

– Приказ должен быть выполнен.

1993, осень. 3 Октября. Утро. Москва, Измайлово[13]13
  Здесь и ниже я использовал личный дневник Елены Сергеевой и её рассказы. Я сердечно благодарен Елене за разрешение на публикацию.


[Закрыть]

Лена Сергеева ждала мужа.

Ждать мужа ей приходилось чаще, чем хотелось бы. Гораздо чаще.

Я задавался вопросом: каково́ приходится нашим жёнам и родным, когда нужно ждать. Ждать, не зная, чем закончится для любимого очередное задание. Мы идём плечом к плечу с боевыми друзьями, чувствуя кураж. Они же переносят все тревоги поодиночке. В полном неведении, что происходит, без малейшей возможности на что-либо повлиять. Им остаётся ждать и молиться.

Существует объективная статистика среднего времени службы сотрудника в боевом подразделении – десять-пятнадцать лет, и надо менять работу, уходить в штаб или дежурку. И как правило, дело не в физической форме. Не выдерживает психика. Так вот, практика показывает, что раньше сдают нервы у жён. Им всё время приходится ждать. Отлично зная, что в какой-то из дней ей могут позвонить в дверь и сказать, что муж погиб.

Но не в этот раз. Слава Богу, не в этот раз! Сейчас она ждала мужа не из командировки, а всего лишь из Измайловского парка. По утрам он тренировался в лесу. У Гены был отпуск, но он держал себя в форме.

– Стоило бы прогуляться в парк всей семьёй, – подумала она. – Погода чудесная, солнце, палая листва шуршит под ногами. И это ничего не стоит. Чтобы пойти в город, нужны деньги. Всё очень дорого. Даже сынишку одеть не на что.

Лена вспомнила, как недавно они ездили в «Детский мир».

– Ты точно уверена, что нужно покупать Сашке эти джинсы? – спрашивал ее в третий раз, уже у кассы, муж.

Джинсы – фирменные, с вышитым на них кедом – стоили тысячу. Зарплата Сергеева была десять тысяч, и всё уходило на еду и быт. В заначке, которую офицеру удалось скопить, была как раз тысяча: на магнитофон или телевизор.

– Гена, уверена. Ему ходить не в чем, а так будут джинсы. С разными рубашками он их целый год проносит, – вздохнула Лена.

Она не винила мужа. Гена был совсем нежадным, просто денег было в обрез. Копили на бытовую технику и платформу. Платформа была мечтой Сергеева. В смысле платформа для автомобиля. Купить машину – об этом и мечтать было нельзя. Сергеев планировал собрать машину самому: купить платформу, поставить на неё кузов, и будет автомобиль. Можно будет ездить на дачу.

– Ничего, перекантуемся, – думала Лена. – Им обоим по двадцать девять, вся жизнь впереди. Главное – они вместе.

Она улыбнулась, вспоминая, сколько времени они с Геной знают друг друга. Они познакомились ещё в школе, и ей этот парень понравился сразу. А ему нравились другие. Что ж, бывает. Школа кончилась, пути разошлись. Встретились через семь лет, на встрече выпускников. Гена предложил проводить до дома. А через пару месяцев предложил выйти за него замуж.

Тогда он служил в «Вымпеле». Лена этого не знала, и знать была не должна. Ей было известно только то, что он работает «где-то там». На работе в магазине, когда девочки спрашивали о муже, она гордо отвечала: «Муж служит в органах».

Вскоре родился сын. Гена пропадал на работе, Лена занималась ребенком. В короткие вечерние часы, когда они были вместе, Лена замечала, что муж заскучал. Она спрашивала его:

– Что происходит? Тебе что, перестала нравиться твоя работа?

Он отвечал, что всё хорошо, но чего-то не хватает. Чего именно, он не говорил. Стоял у окна и молча смотрел вдаль.

Однажды он пришел в хорошем настроении и сказал:

– Лена, я хочу перевестись в другой отдел. Сегодня сдал психологические тесты. Шестьдесят вопросов.

Лена удивилась, что так много, забеспокоилась. Геннадий ответил, что вопросы были несложные, и он уверен, что все получится.

Через пару дней Гена сообщил, что принят – без подробностей. И с того самого дня на любой вопрос о работе говорил:

– Тебе это знать не нужно.

Только однажды, в первые дни на новом месте, он пришел домой довольный и разложил на столе удостоверения и паспорта. Все с его фотографией, но с разными именами. Ничего не объяснял, просто похвастался. Лена решила, что, наверное, теперь муж в каком-то элитном отделе милиции. И только потом, гораздо позже, она узнала, что он работает в КГБ, в боевом подразделении.

Ну что ж, мужчины любят играть в войнушку. Гена приносил фотки с тренировок – он и сослуживцы в лесу, с голыми торсами и автоматами. Иногда ребята с сергеевской работы заезжали к ним на обед. Лена вспомнила их нелепые комбинезоны – как в американских боевиках. Приезжали они, однако же, не на каком-нибудь «Лендровере», а на старой «копейке», куда набивались по шесть человек. Лена всё никак не могла понять, как это они в неё умещаются…

Наконец, раздался звонок. Лена легко встала, открыла мужу, и они пошли собирать ребёнка на прогулку.

1974-1993. СССР – Россия

Самое страшное из всего, что приходилось выносить «альфовцу» в советское время – это лгать родным и близким.

Лгать постоянно, лгать откровенно. Лгать, видя слёзы на глазах любимых женщин и слыша крик:

– Почему ты мне врёшь?!

Вплоть до начала девяностых раскрывать место работы и боевых командировок категорически запрещалось. Всем, включая домашних – родителей и жён. Они не имели права ничего знать. Таких правил не было ни в одном спецподразделении мира. Но параноидальная советская секретность этого требовала. Тогда секретили всё, что только можно засекретить – даже карты местности выпускались фальшивые. И это при том, что стратегический противник настоящими картами СССР обладал. Информацию прятали от своих же. В секретности видели средство от нелояльности. Распространилась поговорка: «Меньше знаешь – лучше спишь».

Поговорка была неправильной. По крайней мере, по отношению к сотрудникам Подразделения и их семьям. Чем меньше знали близкие, тем хуже они спали.

Когда Группа только создавалась, ещё можно было как-то скрывать правду. Говорить, что задержался на работе, отмечал день рождения с коллегами и так далее. Потом начались стажировки. Женам говорили, что отправляются на партийный семинар в Ярославскую область. Писать домой было нельзя. Звонить – в принципе, можно, но по факту нет.

«Партийные семинары» проходили в Керках, маленьком пыльном среднеазиатском городке советской Туркмении. Там дислоцировался 47-й Краснознаменный Керкинский погранотряд Среднеазиатского пограничного округа. Там нас тренировали перед командировками в Афган. Телефон был только в штабе, подходить к нему погранцы не давали: а вдруг будет звонить высокое начальство? Бойцы в конфликты не вступали. На то, чтобы конфликтовать и требовать не было сил. Возвращались с боевых учений на базу никакие: мылись, отдыхали, приходили в себя – и снова на занятия.

А жены ждали. Телефон становился центром их маленькой вселенной. Аппараты были тогда только стационарные, поэтому приходилось управляться с проводом и ставить телефон в самое удобное место, чтобы можно было быстро добежать до него, когда он зазвонит. А пока он не зазвонил, чтобы можно было гневно сверлить этот чертов аппарат взглядом. Дни складывались в месяцы, а мужья все не звонили и не звонили.

Возвращались из Афгана загорелые дочерна. Привозили болезни, которые жены воспринимали как венерические. Жаркий южный климат очень благоприятен для разгула антисанитарии и «пиршества» всяких паразитов. Не случайно в некоторых странах Средней Азии в ту пору детская смертность (до года) иногда достигала половины от числа новорожденных.

– Это что за хреновина? – оперативный дежурный отскочил от бойца, только что вернувшегося на базу из Афгана. С его лба свисал огромных размеров чирей.

– Да пошел ты! Мне откуда знать, что это? Черт, как я с таким жене покажусь? – убивался парень.

Бойца повезли к врачу. К другому. К третьему. Наши врачи, все как один, разводили руками. Тогда бедолагу доставили в профильный НИИ, где были хорошие медики.

– Пендянка, – заявил пожилой опытный доктор.

– Как, простите? – смущенно переспросил боец.

– Пендянка. Болезнь, переносимая насекомыми[14]14
  «Пендянка», или «пендянская язва», лейшманиоз кожи (болезнь Боровского). Паразитарное заболевание, переносится москитами. Симптом пендянки – язва на лице.


[Закрыть], – ответил доктор. – Откуда Вы прибыли?

– Алтай, – соврал сопровождающий. Даже врачу нельзя было сказать правду.

– Это вряд ли. Такое только в Средней Азии водится. Ничего, вылечим, – сказал врач и понимающе улыбнулся.

Для жены бойца попросили справку с названием болезни. Иначе в семье был бы грандиозный скандал.

Но скандалы не прекращались. Жёны понимали, что их обманывают, но не понимали, почему. И за что.

– Признайся честно, где ты был! – звучало в десятках кухонь типовых многоэтажек.

За стенкой спали дети. Через дырявые стены и перекрытия всё слышали соседи. Жёны это знали и понимали. Но всё равно срывались на крик, когда мужья талдычили про партийные семинары в Ярославской области, про командировки в смежный НИИ в Горький, про конференции по обмену опытом на головном предприятии отрасли в Свердловской области и тому подобную чушь.

И чем быстрее СССР шёл к своей гибели, тем больше приходилось врать. Перевод Подразделения в высшую степень боевой готовности объявлялся все чаще. Бойцы возвращались с работы под утро. Ну как объяснить жене, почему ты, якобы «научный сотрудник», вернулся в четыре утра? Обычный ответ был – «готовили срочно документацию». Но что должна подумать жена, когда таких ночей в неделю выдавалось две-три?

Разводы в семьях наших сотрудников следовали один за другим. Их волна пошла на спад только в девяностые, когда всё изменилось.

Секретность лопнула, как мыльный пузырь. Журналисты публиковали факты, скрываемые десятилетиями, щедро привирая от себя. Сверхсекретные документы из архивов ЦК КПСС зачитывались с телеэкрана. А новый шеф госбезопасности, Бакатин, начал свою деятельность на новом посту с передачи американцам схемы прослушки американского посольства – в знак доброй воли. Тогда всем очень хотелось быть людьми доброй воли.

Однако нам, «альфовцам», стало проще. Мы были избавлены от постоянного унижения и стыда перед родными и близкими. Более того, появилось правило – жёны должны знать, на что идут. Ещё до назначения в Группу к супруге кандидата приходил человек из Подразделения и проводил беседу. Говорил, что её муж хочет начать службу, сопряженную с высоким риском для жизни. Жена должна была дать или не дать свое согласие. Бойца брали, только если жена соглашалась.

К моей жене приходили тоже, и она сказала «да». А потом начались бессонные ночи. Я недавно спросил её, и она призналась – когда был Будённовск, она не могла сомкнуть глаз. Ну а когда начались командировки в Чечню, бессонными были чуть ли не все ночи, и это продолжалось месяцами.

Раньше она никогда мне не говорила об этом. Берегла.

Иногда я думаю: да, мы были готовы умереть на каждом задании, без такой готовности в Группе было нельзя. А вот были ли готовы наши жёны?

Впрочем, теперь они хотя бы знают, на что идут.

Но тогда появился новый повод для семейных ссор – нищета. Страшная, безысходная нищета девяностых годов.

За чудовищно тяжёлую и рискованную работу платили гроши. Никакого довольствия не было. Буквально – никакого. Мы ездили в боевые командировки за свой счёт. Деньги на обмундирование и прочие необходимые вещи мы брали из семейного бюджета. Помогали ветераны подразделения, которые знали, каково нам. Без этих денег – хоть в кальсонах воюй.

Моя жена все понимала и слова лишнего мне не говорила. А были те, кто уходили. И как их винить? Хотели ведь не красивой жизни – хотели хотя бы детей одевать по-человечески. А тут – траться на бронежилеты и комбинезоны.