Текст книги "Бездомный"

Странно мне, однако, что Зинаида Филипповна тебе от ворот поворот дала, не разрешила пожить у нее первое время, пока не наметиться у тебя что-нибудь с работой, а тем более странно, что не посоветовала тебе, куда обратиться, ведь у нее-то там кругом связи. Ну, да “времена меняются – и мы вместе с ними”. А больше всего те из нас, кому подфортунило в свое время из узников совести на свободу выпрыгнуть.

О Бостоне ты забавно пишешь, всегда ты мастером был по части впечатлений. Лихо ты в один день все достопримечательности города охватил. Только не заостряйся, Костик, на впечатлениях, а ищи в Америке главное – поганые грины. Главное, соглашайся на все, что предложат. Хоть пять долларов в час, хоть четыре, хоть три – а все деньги. И если за год скопишь что-нибудь, то мне моя бабка сказала, которой на днях девяносто стукнуло, что пять кусков от себя даст. Сказала, что припрятано у нее на гробовые. На шикарные похороны себе копила и фамильное золото продала. Так она сказала мне, что нечего ей веселые похороны себе устраивать, а правнучке даст на приданное, выраженное в квадратных метрах – на комнатушку в Москве.

Пиши мне Костик на деревню, адрес оставляю. Туда почтальонша заходит раз в неделю, и в дом моих родителей раз в две неделе, потому как тот-то дом на горе, а наш на отшибе. Не знаю, долго ли письма будут к тебе лететь, ну да ведь наше свидание теперь не скорое. А я, как в сентябре в Москву вернусь, новый свой адрес тебе сообщу, можно и на Главпочтамт писать, до востребования. Как прошлым летом ты мне писал, когда в Саратове страховку за сгоревший дом дожидался, и выехать с родного пепелища не мог.

Жду тебя и надеюсь, что вернешься ты из земель обетованных живым при капиталах. Без них, ты как в России бездомным был, так и останешься. И никакие новоявленные ипотеки нашу любовь не спасут.

Твоя Женя.

29 апреля

Дорогая Женя!

Получил твое письмо. Дали мне последнюю возможность в монастыре на Интернет выйти. Но ответ тебе пишу уже из другого места, однако, обо всем по порядку. Понимаю, что не было у тебя времени растекаться мыслями насчет моего внезапного отъезда за океан, и что вернулась ты в Москву только для того, чтобы чемоданчик на лето в деревню собрать – но и то хорошо, что ладно. У меня же новостей за две недели хватает.

Во-первых, была у меня в Бостоне первая работа. Та самая, в русском магазине, где ребята из Пскова трудились. Место это, впрочем, не в самом Бостоне, а в Ньютоне – от монастыря четыре остановки на трамвае, – Зеленая ветка подземки за городом из-под земли выходит и превращается в трамвай. Богатое это местечко, Ньютон, каменные особняки во все четыре стороны. Хозяин магазина из Киева, в Америке десять лет, а дядя его, древний старичок с трубочкой, попал сюда после войны, во время великих перемещений народов в Восточном полушарии. Теперь, правда и он с трудом передвигается, старость – не березовый сок, но долго мне рассказывал, как после войны он за океан перебирался, сначала пешком через всю Европу, а потом в трюме парохода в сундуке с полотнами немецких живописцев. Рассказывал свою историю, и при этом повторял, “победителей, хлопец, не судят, а вот побежденных осуждают”.

Только короткая первая работа у меня вышла. На третий день хозяин мне сказал, что бизнес у него пошел на спад, потому что рядом с их магазином вчера открыли большой супермаркет. Так что собирается он свой магазинчик перебазировать в другое место, может быть, не такое спокойное и достаточное, как Ньютон, но зато, в смысле товарооборота надежное. Работал я с двумя поляками. Они и по-русски прилично говорили, и по-английски складно. Только по– русски они со мной сразу перестали разговаривать, заявили, что по– английски с москалями в американских краях им проще общаться. В общем, не знаю, почему именно меня уволили, а не поляков, которым и платили больше, чем мне, но, как сказал Виктор из Белоруссии, в их магазине повар из отдела кулинарии, “увольняют в Америке быстро, в рабочем порядке и без обходных листов”. Вот на меня это правило и распространилось, как говорят “last in, first out” – в том смысле, что последним ты пришел и первым выскочишь. Вызвал меня хозяин к себе в офис, деньги в конверте вручил и говорит: “Брал я тебя, Ефимов, с расчетом на долгий срок, но всего не рассчитал, так что вот тебе расчет”. Замысловато выразился, впрочем, яснее не бывает. И когда я конверт распечатал, то денег там оказалось больше, чем положено. Должно мне за три дня было сто двадцать баксов прийтись, а пришлось сто пятьдесят, на что хозяин мне сказал, что надбавка эта вроде компенсации за неожиданность, все– таки неожиданно он меня увольняет. В общем, не оправдался мой расчет на работу грузчиком по образу и подобию псковских ребят. Рано я, стало быть, губу на гараж с минимальными жилищными удобствами в Дорчестере, где по ночам постреливают, раскатал.

Однако нет худа без добра. А добро ко мне вот откуда пришло. Когда я в магазинчик ньютоновский на работу пошел, то сразу попал в поле зрения отца Андрея как пилигрим, не соблюдающий монастырского режима. Возвращался к монастырской молитве поздно, да после того, как ящички покидаешь, уже не до Бога, а тут – молись, а потом на кухню – кастрюли на сорок литров мыть. Подумал я тогда, что конец моей монастырской койке и бесплатной миске с супом пришел, и вскоре уходить мне придется на вольные пастбищен– ские хлеба. Однако отец Андрей понимающим монахом оказался, с христианским подходом к человеческим судьбам. Много мы говорили с ним о жизни в России. Он все рассказывал мне про дом их московский, который, когда его еще в живых не было, на Земляном валу стоял, тогда это была окраина Москвы. Даже фотография дома у него сохранилась. О том двухэтажном особняке он в детстве от мамаши много живописных рассказов слышал и на всю жизнь запомнил, как она в Париже горевала, что зря они обменяли окраину Москвы на подвал на Монмартре. На что папаша его возражал, что не окраину Москвы на подвал на Монмартре они обменяли, а спасли верные монаршие идеалы от камеры в Бутырке и расстрельной стенки в ее дворе. И тут я отца Андрея очень понимал и сочувствовал. Все-таки непростой была история нашего отечества, так что отголоски ее до сих пор в американских монастырях слышны. Одним словом, понял отец Андрей, что приехал я в Америку не с духовными приоритетами, а с материальными, и поведал мне, где здесь можно бесплатно жить, да так, чтобы при этом вообще не молиться по ночам. Бумагу мне написал в такое место, где его давний друг со славянским прошлым кладовщиком работает. Добавил при этом, что путь к Богу бывает сложен, но рано или поздно мы все приходим к нему. Так что теперь, Женечка, у меня надежный тыл есть, куда отступать можно, а то ведь я и впрямь подумывал под пастбищенским небом в центре Бостона ночевать после прощания с монастырскими стенами.

Очутился же я по рекомендации отца Андрея в “Доме святого Франциска” – “Saint Francis House”. Попросту говоря, это ночлежка на 98 коек на пятом этаже в двух минутах от Пастбища. И ночлежек таких в Бостоне и окрестностях, оказывается, немало, причем, во многие попасть просто невозможно, потому как на хорошую ночлежную койку здесь очередь, как за колбасой при социализме. Помнишь те времена? Хотя ты тогда совсем маленькой была. Ночлежка эта, впрочем, вполне сносная. Кровати двухъярусные. Койка мне досталась верхняя. Жаль только, что поменять ее нельзя, потому что она закрепляется за тобой на все время постоянного здесь проживания. Есть в ночлежке и “привилегированные” койки. Более привилегированные находятся у окон, на них обитают чернокожие, а менее привилегированные в центре комнаты – для мексиканцев и белых. Впрочем, белых ночлежников тут раз-два и обчелся, так что я даже оказался, в некотором смысле, на привилегированном положении. Двое нас здесь русских, – я и Иннокентий Виссарионович. О нем отдельная страничка. Уж больно меня его история за душу взяла.

В ночлежке Иннокентий четыре года, а всего в Америке тридцать лет. Он приехал сюда из Ленинграда в начале семидесятых, когда СССР на короткое время приоткрыли и выпустили много евреев. Здесь женился на русской, много работал, копил деньги на дом, наконец, купил его, а потом развелся с женой и автоматически потерял, согласно американскому закону, и дом, и половину заработка, и возможность видеться с детьми. Впрочем, как он утверждает, последнюю возможность он потерял, когда провел неделю в федеральной тюрьме за то, что случайно оказался в супермаркете рядом с бездомным, который втихаря набивал карманы консервами. То есть очутился Иннокентий, по его же словам, “in wrong time in a wrong place”, то есть, “не в то время, и не в том месте”. Однако он философ и на свою жизнь смотрит философски. Говорит, что лучше капиталистическая судьба, чем нары на Колыме. Почему он о Колыме заговорил, я понял, когда он рассказал мне о своем участии в самиздате. При этом добавил, что обошлись с ним в КГБ по– божески, по-человечески, а не по-хамски, как с другими самиздат– чиками. Потому и отделался он только пятнадцатью сутками общественных работ за оказание сопротивления представителям правопорядка, когда кричал на всю лестницу кагэбэшным сатрапам, что занимался самиздатом именно потому, что честный коммунист.

Ну, а теперь о ночлежном питании. Кормят в ночлежке скудно, с монастырским супом не сравнить, однако, бесплатно. Утром дают кукурузные хлопья, овсяную кашу и яйцо. В обед – блюда из макаронных изделий. А то ведь, если мне по самому минимуму в макдоналдсах питаться, то пять-шесть долларов в день на еду отдай – и не жужжи. Правда, на ужин в приюте дают рис и картофель с подливкой из гнилых помидоров с крошками мясного фарша. Впрочем, известное дело – завтрак съешь сам, обед раздели с другом, а ужин отдай врагу. Так что единственное, что я ем здесь на ужин с аппетитом – это фруктовое желе, которое каждый вечер выносят в ночлежную столовую в больших алюминиевых лоханях. Целую гору желе выносят, и протянуть на ночлежном питании какое-то время можно. Ну а потом, volens-nolens, в том смысле, что не по своей воле, я в макдоналдсы буду ходить.

О ночлежном режиме тоже пара слов. В семь утра вся казарменная толпа устремляется в умывальную комнату – три душа, три умывальника и два унитаза на 98 ее обитателей. Так что по совету Иннокентия, да и по собственному туристическому разумению, я стал брать пример с ночлежных старожилов, которые моются здесь ночью. Утром из казармы ночлежников выгоняют, а вечером, тех, кто перманентную койку получил, впускают. Главное – это не опоздать к вечерней переписи ночлежного населения, а то придется в бездомную очередь вставать, и тогда рекомендация отца Андрея уже бессильной окажется.

При входе в ночлежку стоит регистрационная стойка, за которой выдают бумажные номерки на ужин, а на стене правила для посетителей. Я по малому, но растущему с каждым днем пониманию английского языка некоторые из них перевел, и вот что у меня получилось. “Запрещается проносить в помещение контрабанду: оружие и боеприпасы, слесарные инструменты и медицинские шприцы”. “Между посетителями воспрещаются телесные и сексуальные контакты”. “Недопустимо неосмысленное поведение”. “Войдя в ночлежку, запрещается ее покидать”. “Недопустимо кормить животных внутри помещения и за его пределами”. Дельно написано, а главное, без всяких яких. Так что теперь, Женечка, я каждый вечер прихожу на свой законный ночлежный матрас, лишь бы не опоздать к вечерней переписи ночлежного населения. Ведь на свободные койки у входа очередь выстраивается. Собираются бездомные, как грифы-стервятники, и ждут, когда какой-нибудь ночлежник свою койку-добычу из клюва выпустит, то есть не вернется к положенному часу. И поэтому мне свой кусок сыра, так удачно Богом посланный, терять никак не хочется.

Но главная новость это та, что скоро у меня будет работа. А нашел я ее вот как. Когда меня из русского магазинчика в Ньютоне закруглили, то пошел я на “Русский угол”, это здесь что-то вроде Брайтон-бич в Нью-Йорке. Вообще-то, официальное название Русского угла – “Coolidge Corner”, то есть, угол Кулиджа, был такой американский президент. Несколько русских магазинов на том углу имеется, а в магазинах объявления висят: о продаже, о работе, о сдаче квартир, и о прочих иммигрантских заботах. Познакомился я на Русском углу с Александром. Он ко мне сам подошел, сказал, что узнал соотечественника по взгляду, на что я ответил ему известной мудростью – “зри в оба”. Вот мы с Александром как соотечественники, и разговорились, зашли в бар, где он меня за свой счет угостил, сказал – “first drink is on the house”, пояснил это, как вроде первый стакан не за мой счет. А второй стакан он и подавно мне не разрешил покупать, так что выпили мы с ним по второму и по третьему стакану не за мой счет, а потом он мне много живого об Америке поведал. Сказал, что когда пять лет назад на заре перестройки, он сюда приехал, разочаровавшись в советском кооперативном бизнесе, от которого ноги за океан от крутых казанских паханов едва унес, то поначалу гусем по историческому городу расхаживал, и коньячок из карманной фляжечки попивал. Все думал, какой он молодец – в Америку попал. Ну, попасть-то он попал, а кушать хочется всегда, коньячком на голодный желудок сыт не будешь. И разглядел тогда Александр эту Америку, как свои пять пальцев, как будто прозрение на него нашло и откровение заокеанское, а именно – понял он главное отличие русского от американца. Не видит, по его словам, здесь народ у вещей обратной стороны медали, потусторонней, так сказать, сущности предмета. Потому и выходит, что снаружи они все орлы начищенные, да медяки под золото, а посади такого америкашку на химзавод в Нарофоминске, так он через месяц там и сдохнет. И не от химии сдохнет, а от неверия в светлое будущее. И хотя я всей глубины его мысли сразу не ухватил, но выпил за здоровье соотечественника полных три стакана от поплавка до днища, после чего с Александром у меня совсем доверительный разговор пошел, как, наверное, и должно быть при встрече соотечественников на чужой территории. А знаешь, говорит он мне, как большое на расстоянии лучше увидать? Я ему: “Откуда же мне знать, если я пока только контуры этого большого проглядываю”. Он: “В сравнении, Константин! Зри большое не на расстоянии, а в сравнении, а точнее в сравнении лиц, потому что лицо – это зеркало национальной души”. Я тогда ему рассказал, как свою американскую мечту пытаюсь в реальность претворить, а он, со своей стороны соотечественника, наделенного большим заокеанским опытом, о возможностях ее претворения.

И знаешь, какой вариант он мне обрисовал? Работа таксистом. Беспроигрышный, говорит, вариант. Он сам, когда сюда приехал, такси гонял, а теперь женился на мистерше-твистерше, в Гарварде учится, большим студентом себя почувствовал. Только для работы в такси, говорит, нужны небольшие капиталовложения – на лицензию и на аренду таксомотора. А больше нигде на сносный заработок мне сейчас рассчитывать нечего по причине всеобщего экономического спада. Когда же я ему заметил, что официальных прав на работу у меня нет, то он мне, как будущий юрист, и говорит, что в такси кроме умения водить машину и знания города, никаких прав вообще не нужно. А насчет небольшого заработка Александр мне сказал, что посодействует, потому что видит – парень я свой. Знакомая его супруги имеет в Бостоне сувенирный магазинчик, и ей нужен помощник для распространения листовок об ее товаре. Бизнес, говорит, у мадам сейчас плохо идет, и, вообще, не в то время я в Америку приехал, чтобы на молочные ручейки в кисельных берегах рассчитывать. Мне на это возразить, конечно, было нечего, в вопросах экономики я слабо разбираюсь, Фроммов, Прудонов и Ма– киавеллей в Гарвардах не читывал. Так что завтра выхожу на листовочную работу. Агитатор я, может быть, и никудышный, но ведь не боги горшки обжигают, а тем более по блату. А там посмотрим, какой такой экономический спад “день грядущий мне готовит”.

Духом, Женечка, я теперь крепче стал, чем когда паспортный контроль в Бостоне проходил, и черти на душе у меня скреблись, что липовой моя американская виза, которую твой знакомый художник делал, окажется. Так что прямо из аэропорта меня под белы рученьки, да в самолет, да обратно за океан, чтобы не травил я себе душу понапрасну мечтами всякими американскими, а довольствовался бы своей долей саратовского погорельца. Но знать, Бог меня в обиду не дает и дверцу лучшей судьбы для нас приоткрывает, чтобы в то окошечко потаенное, судьбоносное я смог пролезть, как верблюд в игольное ушко, или кто-то там еще на верблюде – сейчас не помню.

А откуда это письмо я тебе пишу, ты не поверишь. Из той Публичной библиотеки на площади Копли, что напротив Церкви Святой Троицы. Солидная здесь библиотека, не просто книгохранилище, а просто храм-дворец знаний. В читальном зале купол-потолок под десять метров, мраморный пол и дубовые столы с зелеными лампами-абажурами. В центре “греческий дворик” под открытым небом – квадратная галерея со скамейками по периметру, фонтаном с чугунной Венерой. Вот только патрициев на тех скамейках не хватает, а так – полный исторический оазис в век Интернета и всепоглощающего нашу матушку Землю жилищного вопроса.

Вот в этой библиотеке в читальном зале десять компьютеров стоят, по пятнадцать минут бесплатного интернетовского времени для любого читателя. И, как и в монастыре, на одном из компьютеров русская клавиатура имеется. Читательскую карточку мне по моему русскому паспорту без проблем выписали. Так что за тем компьютером с русской клавиатурой я письмо тебе уже целый час как пишу. Сегодня воскресенье, и народу в библиотеке немного. Хотя библиотекарша мне сказала, что это просто на удивление сегодня такой день. Так и повторила три раза: “wonder, wonder, wonder” – любопытно, любопытно, любопытно. А для меня это просто везение, потому как не пятнадцать минут я могу Интернетом пользоваться, а целый час. Где еще такую благотворительность в Москве найдешь?

Впрочем, пора мне закругляться. От первой зарплаты перевел тебе сто долларов. Сходи в “Western Union”.

Любящий тебя, Костя.

7 Мая

Здравствуй, Костик!

Деньги от тебя получила, сбегала в “Western Union”. Спасибо, тебе Костик. В сентябре, когда вернусь из деревни, будет на что первое время жить. Сам понимаешь, стипендия моя академическая 600 рублей (24 доллара) – котовы слезы.

Пятнадцать минут взяла в Интернет-кафе, и ответ мой короткий, неверное, получается. За те три недели, что ты в Америке, судить о чем-то в смысле долгоиграющей работы тебе рано, тем более что английский язык твой – враг твой, но сдается мне, что не там ты ищешь, и потому все ненадежное у тебя что-то выходит. Хорошо, конечно, что ночевать тебе есть где, а не под монастырским Богом ты ходишь – на молитву не пришел, вот тебе и пинка под зад из божьей обители. Понятное дело, что за просто так никто тебя в монастыре держать не будет, хоть ты самый, что ни на есть русский и православный, пусть и атеист. Эта истина известная, и от твоего местонахождения не зависящая.

Только знать бы, где спастись – там бы и местечко утрамбовал. Смутно что-то у меня теперь на душе насчет нашей совместной американской мечты. Понимаю я, конечно, что только время даст ответ, быть ей или не быть. Время мечту нашу сможет материализовать в конечную московскую жилищную действительность. Только отчаяние меня охватило вдруг, что тебя нет, и как бы мечты нашей уже нет. Как будто все наши планы до твоего отъезда были, как на ладони ясными линиями судьбы выложены, а как уехал ты, то разжала ладонь, а там никакой судьбы уже и нет, а только чистый лист – Tabula Rasa этакая. А впрочем, все это так, ерепень одна.

Время мое интернетовское вышло, и 15 минут мои закончились. Пиши мне теперь, Костик, во Владимир, в деревню письма в конверте. Сессию я сдала досрочно, видно, по моему уму, да по моей памяти горя мне с успеваемостью в Финансовой Академии не видать.

Твоя Женя.

11 Мая

Дорогая Женя!

Прочитал я твое краткое письмо, и совсем не нравится мне, что разговор наш о спасении и отчаянии, который мы на общежитской койке вели перед твоим отъездом в деревню, ты вдруг к отчаянию свела. А я так именно теперь в наше спасение верю, в наше с тобой спасение на собственных квадратных метрах, “в дыму отечества, что сладок и приятен”.

Заработали же здесь пскопские ребята на квартиры со своими кремлевскими видами, а полтора года в гараже обитали, как скотина какая. А ведь у меня теперь не гараж, а настоящие апартаменты американского бездомного. И с койки моей бездомной меня никто не сгонит, кроме неявки по месту жительства к шести тридцати вечера. А если посмотреть на вещи из другого угла, то за короткое время я третью работу имею, и притом, без всякого раскидистого английского. Мы-то с тобой думали, что камнем преткновения здесь язык окажется, а оказалось, что английский ко мне теперь, как муха к меду липнет. Вот думаю, пишу тебе сейчас на русском, а как поживу здесь полгода, то при отсутствии словесных колебаний родной языковой атмосферы, начну по-английски писать. Такие воспоминания о будущем у меня иногда возникают.

О третьей работе я тебе еще не писал, но все по порядку. В сувенирном магазинчике я проработал недолго. Магазинчик тот недалеко от Гарвардского университета, так что я краешком глаза и на университет взглянул, и на университетскую публику. Продают в магазине маски из Конго, барабаны из Зимбабве и прочие предметы той культуры, которая от барабанов и масок позднее к джазу и року переметнулась. Стоял я под припекающим гарвардским солнцем, зазывал народ на африканские сувениры, но к концу рабочего дня склонился к тому, что прав был Александр – экономический спад здесь. Как выпить дать, рецессия. Хотя, как эту рецессию на себе гарвардские студенты ощущают, я пока не уяснил. Ходят все с солнечными лицами, да с самодовольными физиями на открытых террасах пивко потягивают, хохочут и книжками перебрасываются. В общем, дали мне в магазине отбой. Не нужен им зазыватель на колониальные товары.

Так что на следующий день я опять на “Русский угол” пошел объявления о работе читать. Но в объявлениях тех почему-то везде женщины требовались. Об этом мне Александр, впрочем, говорил, что женщинам в Америке работу намного легче найти, чем мужчинам. Я тогда на это усмехнулся, – эх, дернуло меня мужчиной родиться, но теперь понимаю, что с тайным смыслом и не простым намеком мне соотечественник об американском женском вопросе рассказывал. И тут в книжный магазин старушка зашла, и свое объявление повесила: “Нужен русский человек, раз в месяц убираться по дому”. Я старушку спросил, а почему именно русский, на что она ответила, что русскому толково объяснить можно, где, что и как мыть, английского-то она не знает, и знать не хочет, так что на следующий день я у нее все лаконично привел в порядок – пришел, увидел, убрал.

А потом старушка мне и говорит, что племянница ее, которая тут основательно влилась в американский образ жизни, ищет маляров, чтобы красить квартиры в многоквартирном доме, где она менеджером работает. Так вот у ее племянницы я двести пятьдесят баксов заработал. Работал на пару с пуэрториканцем. Он у меня бригадиром был – бригада ух, работаем за двух! Любит этот латинос пиво “Гинесс”, и меня уверял, что самое это пуэрториканское пиво, потому как темное и с густой пеной. Ну, а по мне-то, что с пеной, что без пены – главное, чтобы за работу платили. В общем, намахался я за неделю валиком по стенам и потолкам чуть не выше крыши. Помалярив, гулял по Бостонскому Пастбищу, водоэмуль– сионку из штанов выветривал. А ночью в ночлежке отмывался, чтобы назавтра получить новую порцию белизны.

Кстати, про утят, которым в Публичном саду бронзовый памятник стоит, я в библиотеке сказочку нашел. Глупая какая-то сказка. Прилетела утка с селезнем в Бостон, и не знают, где жить. А тут нашли этот Публичный сад с прудом, а в центре его маленький островок. Вот на том островке они и обосновались, потомство вывели. Прочитал ее, и одно из той сказки мне стало ясно – утиное это место в Бостоне, Публичный сад. Уток в саду видимоневидимо. Потому, наверное, даже имена утят в той сказке как будто квакают: Джек, Кек, Лек, Мек, Нек, Уек, Пек и Квек. Мы ведь рождены, чтоб сказку вылить в бронзе, не так ли?

А еще в библиотеке, в русской секции, у меня интересная встреча произошла. Секция эта третья по величине после испанской и китайской, что, наверное, соответствует доле русского книжного потребителя в общеамериканской потребительской корзине. Ходил я вокруг стеллажей, не знал, на чем глаз остановить – на Набокове, Солженицыне, Аксенове, или на Лимонове? А потом Тургенева взял. Читал наугад о какой-то Зинаиде, как она с завязанными глазами кавалерами манипулировала. Читал и думал – вот Фемида глазастая, “казнить нельзя помиловать”. И только я название той тургеневской повести решил посмотреть, как ко мне старичок подходит и начинает по-русски говорить вперемешку с английскими восторгами. Говорит, что часто он в русскую секцию заходит, и что сам он писатель, и американец венгерского происхождения. Поговорили мы с ним немного, с трудом, впрочем. А в конце разговора он сказал, что любит русских за то, что они глубокие люди. Однако, я эту тему о русской глубине развивать не стал, потому что вся глубина нашего разговора в слова уперлась. У него – в русские, а у меня – в английские. Было же кем-то сказано: “Все слова, слова, слова”. И в начале, как ты помнишь, тоже Слово было, а что в конце будет, одному Богу известно.

Питание у меня улучшилось. На обед я в макдоналдсы хожу и в супермаркет “Звездный рынок”, где беру овощной салат с чипсами – два доллара за полный натюрморт. Так что на ужин в ночлежке ем желе, а потом веду с Иннокентием философские беседы. Иннокентий в “любви мыслить” большой черепок с извилинами оказался. В шашки он тоже играет отменно, так что по вечерам я с ним долгую партию раскручиваю. В ночлежке его никто обыграть не может, но со мной у него вечная ничья. Сидим мы как-то раз с ним за партией, и я спрашиваю: “А что, Иннокентий, не тянет ли домой, в Россию?” На что он мне отвечает, что не с того конца я вопрос задаю, а правильно спросить: “домой или в Россию, хотя по Гегелю крайности когда-нибудь должны сойтись”. А когда о ночлежном питании у нас разговор заходит, то Иннокентий мне полный прейскурант цен на советские столовые золотых застольных времен выдает. Рассказывает, как в Ленинграде, в столовой на Желябова, он брал борщ за тринадцать копеек, ромштекс за пятьдесят шесть копеек, компот из сухофруктов за семь копеек, и два кусочка черного хлеба по копейке за штуку. Ну, просто ходячая кулинарная энциклопедия конца Прекрасной эпохи.

А вообще-то непростой философ этот Иннокентий, потому как по каждому пункту борьбы Добра и Зла с того исторического момента, когда “вначале было Слово”, он свою точку зрения имеет. Наверное, поэтому и не дали ему житья-бытья в родном отечестве органы государственной безопасности, а вовсе не потому, что он какие-то там книжки самиздатовские распространял. Впрочем, другие времена – другие нравы. Хотя, как Иннокентий говорит, кто за те, то есть, за советские, времена и нравы в ответе перед миллионами безвинно ушедших в сырую землю душ во всех наших концлагерях “с южных гор до северных морей”, теперь только поискать. А уж если искать, то “либо всех казнить, либо всех миловать”, потому что в цепочке от палача до жертвы пустых звеньев нет. Но, как говорит философ, совесть наша здесь не причем, а только данная нам Богом природа, потому что все мы звери, все мы человеки, и чтобы против матери-природы идти – тут космическая совесть требуется, а не обезьянья. В общем, как заходит у нас с Иннокентием разговор на темы бытия и небытия, то тягаться мне с ним не приходится. Хотя, на самом деле, задумка его с ночлежным бытием весьма простая, как у всякого мудреца, на которого довольно простоты. Гегелем здесь и не пахнет, а один голый Маркс – чтобы творить, выдумывать и пробовать, человек должен сначала есть и пить.

Задумка Иннокентия с ночлежным бытием, как оказалось, вполне простая. В ночлежку Иннокентий пришел для того, чтобы получить бесплатную квартиру. Интересный финт, правда? А оказывается, что всякий американский бездомный, постоянно проживая в приюте для бездомных, приобретает тут официальный статус бездомного, и с этим статусом может встать на очередь на муниципальное жилье. Очередь, правда, движется лет семь, и все это время ты должен бездомным оставаться. А ведают списками на жилье в “Доме святого Франциска” два бородача. Кругом здесь жилищная мафия, однако, приветливая, христианская. Хипаны те истинные католики. В церковь бородачи ходят молиться за будущую квартиру, а потом заглядывают в ночлежку и с очередниками на жилье о Боге разговаривают.

Вот я свидетелем такого разговора Иннокентия с ними стал. У философа-то английский хоть куда, за тридцать лет во всех заусенцах его разобрался. “Как продвигается моя очередь на жилье?” – спрашивает Иннокентий. “Мы делаем все возможное, чтобы ускорить этот процесс, Инокент, и Вы в нашем списке стоите почти что вторым”, – отвечает бородач. Иннокентий ухмыляется: “А кто же тогда почти что первый?” “Никакого секрета, – говорит бородач, – первый в списке я. Я намеренно стал бездомным и пошел жить в ночлежку “Отель Сосновой улицы” для того, чтобы получить бесплатную квартиру. И да поможет мне Бог!”. Он: “А если ту муниципальную программу прикроют?” И тут бородача эта неожиданная мысль как по живому резанула и за фибры души так взяла, что он по ночлежке кругами заходил, а потом к Иннокентию подбежал, и у него под носом кулаками замахал: “О, я понимаю, о чем Вы думаете, Инокент! Вы приехали из России, где государство обманывает свой народ! В нашей же свободной стране государство никого не обманывает, и всегда дает то, что обещает. Нужно только терпеливо ждать!” Чуть было до кулачного поединка у них между двумя великими державами, что поделили мир пополам, не дошло. Но, как я уразумел, много здесь лазеек есть, чтобы капельку американского солнца с квадратными футами себе отхватить, и притом без всяких взяток и зятьков на российский манер, а честно и по справедливости – “каждый человек рожден свободным и имеет равные со всеми права”. Стало быть, и квадратные футы тоже должны быть со всеми равные.

Иннокентий мне потом, когда те хипаны ушли, говорил, что на пушку бородача брал, потому что верит всей душой, что не зря он свои нынешние жилищные неудобства терпит. И если бы у него хоть какое-то сомнение в его квартирной вере было, то ни за что бы он ни пошел на привилегированную ночлежную койку свой семилетний срок отбывать.