Текст книги "Путь домой"

Алексей Гравицкий
Путь домой

 
Путь домой, путь домой,
Если мы придем домой…
Мы помянем этот ветер.
Если мы придем домой.
 

Андрей Макаревич

 
Нет дороге окончанья, есть зато ее итог:
Дороги трудны, но хуже без дорог.
 

Юрий Визбор

Часть первая

Из кустов торчала кривая ослиная морда и мерзко улыбалась. Бред какой…

Замутило. К горлу подкатил тошнотворный ком. Значит, перепрыгнул. Это когда просто со слоя на слой переходишь – ничего. А когда перескакиваешь из одной червоточины в другую, чаще всего тошнит. Поначалу было совсем паршиво: выворачивало наизнанку. Со временем научился сдерживаться. Но ощущения так себе.

В голове глухо гудело, мысли разметало мелкими острыми бессодержательными осколками. Я тряхнул башкой и попытался упорядочить хоть что-то, вспомнить, выстроить, расставить по местам.

Была вспышка. Хлопок по ушам. Потом эта гнилая улыбка перед глазами. И оцепенение.

Так всегда. В смысле, вспыхивает всегда, и ощущение сродни тому, что испытывает рыба, выброшенная на берег – тоже всегда следом приходит. Во всяком случае, у меня так.

Вот по ушам хлопнуло первый раз. Наверное, потому что на прошлом слое не было звуков, а здесь вернулись. Где это «здесь»?

Я сделал шаг, пошатнулся, но удержался на ногах. Осел продолжал улыбаться и не двигался. Он и не мог. Бронза потемнела, подернулась зеленью, между ноздрей засох белесый шлепок – привет от местных пернатых. Интересно, какому ослу вшпилило в голову ставить памятник ослу?

– Rūp pận,[1]1
  Статуя (тайск.).


[Закрыть] – мягко проговорили за спиной.

– Что?

– Статуя, – напевно с мяукающим тайским акцентом повторила Звездочка.

В последнее время моя спутница наблатыкалась говорить по-русски значительно понятнее. Или я просто привык к ее лепету. А может, и то и другое: все-таки почти полтора месяца прошло как мы так скачем.

Отвечать на очевидное я не стал. Подошел ближе и раздвинул ветки кустов. При ближайшем рассмотрении памятник оказался сложнее. На спине у осла стояло нечто напоминающее собаку, на бронзовую псинку взгромоздился такой же кот, а на загривке у кота размахивал потемневшими крыльями петух.

Зверье выглядело довольно корявым. Не то время изуродовало, не то скульптор, что это когда-то сотворил. Но сюжет угадывался вполне явственно.

– Бременские музыканты, – вернул я Звездочке ее очевидность, кивнув на уродливый монумент.

Звезда зябко повела плечиками.

– Это Бремен? – промяукала она в своей обычной манере.

У тайцев удивительный язык, что бы они ни говорили, звучит как-то по-кошачьи. Но разобраться в нем и научиться произносить хоть что-то – выше моих сил. Я еще тогда, до всеобщей спячки, пытался, но понял, что для меня это неподъемный труд. Как говорить на языке, где все зависит от интонации? Где одно и тоже слово, сказанное чуть иначе, меняет смысл? Это не английский, где «mother» – «мама», а «fuck off» – «от…» пардон, «отвали». У тайцев все иначе. Ты думаешь, что сказал спасибо, а на тебя лезут с кулаками, потому что ты ударение не туда поставил и, оказывается, сам того не желая, человека обидел.

Говорят, живое общение позволяет лучше выучить язык. Возможно. Но мы со Звездой общаемся полтора месяца, а мои познания в их тайском мяу-мяу по-прежнему на нуле. Зато Звездочка молодец – по-русски говорит, конечно, так себе, но мысль передать может. А это главное.

– Хрен его знает, – хрипло ответил я, отвернулся от криворожего осла и неспешно зашагал по тропинке между кустов.[2]2
  На самом деле памятник, с которым столкнулись герои, находится в Риге.


[Закрыть]

Кто ж его теперь разберет: Бремен это или не Бремен. Я и раньше не сильно понимал в географии. Для меня вся Европа на одно лицо. И Бремен этот на карте не покажу, искать надо. Но музыканты точно бременские: мультик-то советский, в отличие от тайской Звезды, я наизусть знаю.

Мысли постепенно переставали скакать с одного на другое. Бессмысленный поток ассоциаций сбавил темп, голова потихоньку очистилась. Я вдохнул полной грудью прохладный воздух, остановился и снова огляделся. Теперь уже осмысленно.

Чуть позади и справа осталась слепящая стена золотистого свечения, из которого мы вышли. Что находилось там, за светом, разглядеть с такого расстояния было решительно невозможно. Если интересно, то нужно подальше отойти. Тогда свет теряет силу, перестает слепить, становится полупрозрачным.

Кругом буйствовала растительность. Кусты и деревья здесь пёрли со страшной силой. И неудивительно – под ногами сквозь пожухлую траву и наметенный слой земли кое-где проглядывала брусчатка. За кустами и деревьями виднелись потрепанные временем стены низкорослых кирпичных и каменных домов.

Растительность была знакомой. Листва на деревьях и кустах окрасилась в желтый и оранжевый. Для конца сентября это естественно. В груди екнуло, я захлебнулся холодным осенним воздухом и закашлялся.

Звездочка что-то заботливо промяукала. Вопроса я не понял, но разбираться не хотелось: я просто помотал головой.

А ведь холодно. Еще немного времени пройдет, адреналин после прыжка уляжется и станет совсем фигово. А что будет ночью?..

Надо найти теплую одежду.

Радость от того, что я попал, наконец, в родные широты, поспешно улетучивалась. В голове один за другим вспыхивали вопросы.

Где я? Это на самом деле Бремен? Если Бремен, значит это немцы. Кажется.

Сколько отсюда до дома?

На каком я слое?

Есть ли здесь люди? Если есть, то как они живут?

Где взять теплую одежду?

Где ночевать?

Но главное то, что половина проблем умножалась на два, потому как Звездочка моя ясная во многом от меня теперь зависела. Раньше я от нее, теперь она от меня. Такая хренька.

Я оглянулся на Звезду. Та топала следом. Перехватив мой взгляд, покорно улыбнулась. Высокая с черными, как смоль, волосами, еще более черными узкими восточными глазами и охренительной грудью. Улыбалась моя Звездочка тоже сногсшибательно. Ей-богу, если б не маленький нюанс, я бы влюбился.

– Бремен? – невпопад переспросила она.

– Я почем знаю? Раньше по вывескам можно было бы хоть что-то понять. Спросить хоть что-то можно было. А сейчас… ни указателей, ни местных жителей.

Звезда кивала и улыбалась. Из улыбки я сделал вывод, что не поняла она ни черта. Надо говорить медленнее. Но не повторять же.

Я выбрался из зарослей на более-менее открытое пространство и зашагал дальше, наугад сворачивая с одного проулка в другой. Город был старым. Совсем старым. Таким, по моему представлению, мог быть центр какого-нибудь европейского городишки, где к началу двадцать первого века еще озадачивались сохранением «исторического облика города».

Асфальта не было. Только основательно заросшая брусчатка. Дома невысокие. Кирпич, камень. Облезлые фасады. Облупившаяся краска и штукатурка. Проваленные крыши, торчащие сквозь проломы молодые деревца. Черные провалы окон, вывалившиеся стекла.

Кое-где, на совсем уж древних строениях, болтались на перекошенных ржавых петлях гнилые ставни. Местами стены опутывал увядший по осени плющ.

Из головы упорно не выходило дурацкое словосочетание «исторический облик города», подслушанное когда-то в прошлой жизни в каких-то новостях. Облезлая готика.

В заросшие и разваленные дома заходить не хотелось. Бесцельно ходить дальше было глупо. Хорошо бы найти людей.

Додумав до этой мысли, я осекся. Люди теперь всякие случаются. Бывают и такие, которых лучше не встречать.

– Stāt![3]3
  Стоять! (латыш.).


[Закрыть] – рявкнули совсем рядом.

Я невольно дернулся и повернулся на голос. Мужик был одет в старый камуфляж и ссохшиеся, растрескавшиеся берцы. Немудрено, что мы его не заметили. Интересно, ему в этих говнодавах засохших удобно? Синтетика пережила тридцать лет спячки лучше кожи. Мог бы с кого-нибудь кроссовки снять… А этот – мог.

Мужик был крепким. В руке он сжимал подернутую когда-то ржавчиной, но очищенную от рыжего налета многими прикосновениями арматурину. И рука с арматурой была неприятно напряжена.

Серьезный настрой.

Я медленно поднял руки, демонстрируя открытые ладони и готовность к мирным переговорам.

– Jūs no kurienes? – интонация была вопросительная. – No Baloža?[4]4
  Вы откуда? От Болодиса? (латыш.).


[Закрыть]

Мужик явно чего-то хотел, но я упорно не понимал чего. И язык, кажется, был не немецкий.

– I donʼt understand, – честно признался я. – Do you speak English?[5]5
  Я не понимаю. Вы говорите по-английски? (англ.).


[Закрыть]

– Vai tu kāds ārzemnieks? Vai dzimto valodu aizmirsis?[6]6
  Ты иностранец, что ли? Или речь родную забыл? (латыш.).


[Закрыть] – нахмурился мужик, но арматурина в его руке даже не дрогнула, готовая в любой момент взлететь вверх и опуститься на чью-нибудь черепушку. На мою, например.

Хреновый признак.

– Шпрехен зи дойч? – на всякий случай поинтересовался я, задним числом понимая, что даже если он «шпрехен», то я все равно ничего не пойму кроме «хенде хох», «октоберфест» и «Гитлер капут».

Эх, надо было учить языки. Хотя я и учил. Английский. С ним должны были понимать везде. С ним можно было устроиться везде. И люди устраивались. Так какого ж банана этот папуас европеоидный не отвечает?

– Tu tiešām latviski nesaproti?[7]7
  Ты, правда, по латышски не понимаешь? (латыш.).


[Закрыть] – ответил европеоидный папуас в какой-то еврейской манере.

Идиотизм ситуации накалялся. Более идиотски могла выглядеть разве что попытка китайца с эскимосом травить друг другу грузинские анекдоты на русском языке.

– Блин горелый, да как же с тобой говорить-то! – не выдержал я.

Мужик переменился в лице, посмотрел косо, как на врага. Рука с арматуриной напряглась сильнее.

– Русские, что ли? – спросил он неприязненно на вполне понятном русском с легким прибалтийским акцентом.

– Русский только я.

Я улыбнулся и сделал шаг навстречу. Арматурина тут же взлетела в полузамахе.

– Стоять! – велел мужик таким голосом, что сразу стало понятно: лучше повиноваться.

– Стою. – Я успокаивающе повел руками.

– Руки выше, – потребовал мужик. – Так вы не от Балодиса?

– Мы издалека, – уклончиво ответил я, покорно вздергивая ладони над головой.

– Откуда? – мужик был настроен решительно.

Я кивнул в ту сторону, откуда мы пришли. Там позади, за домами, золотился воздух. На мужика это произвело странное впечатление. Будто я только что признался во всех смертных грехах и еще чем-то пострашнее.

– Врешь, – уверенно сказал он. – Зачем врешь? Это земля Яниса. Янис к русским относится лучше, чем к тем, кто пришел из проклятого места. Русские работают. Те, кто пришел из проклятого места, умирают.

Я запнулся от подобной новости. Покосился на Звездочку. Та стояла у меня за спиной удивительно серьезная. Обычно она незнакомым вежливо улыбается, но камуфлированный мужик ей явно не нравился. Впрочем, испуганной она не выглядела.

Мужик глядел пристально, переводил взгляд с меня на Звезду и обратно. Поигрывал арматурой.

Сейчас бы хоть какое-то оружие, но все, что было, мы потеряли в прошлой червоточине. Не знаю даже, где она была, но история там хреновенькая вышла. Пришлось убегать. Убежали, блин. Из огня да в полымя.

Пауза затягивалась. Мужик ждал.

– Я пошутил, – пробормотал я. – Мы от Балодиса.

– От Балодиса все бегут, – понимающе кивнул мужик. – Не бойся. У нас хорошие условия. Спать будешь в общем бараке. Работа тяжелая, но два раза в день будешь пайку получать. И связывать никто не станет, только запрут.

– Не боишься, что и от вас сбегу?

– Нет. От нас не бегают.

– А она? – Я кивнул на Звездочку. – Тоже за пайку работать будет?

Мужик растекся в улыбке.

– С ней все будет в порядке. Восточная красавица. В коллекции Яниса такой нет. Она будет работать иначе. И если будет делать это хорошо, нуждаться не будет ни в чем.

Камуфлированный многозначительно подмигнул и махнул арматуриной.

– Отойди в сторону.

Я отступил на шаг, еще и еще.

– Дальше, – сердито потребовал мужик. – И руки не опускай.

Пришлось повиноваться. Убедившись, что я стою достаточно далеко, мужик подошел к Звездочке. Та стояла спокойно. Никаких нервов, никакого испуга. Молодец. Хотя, судя по выражению лица, камуфлированный товарищ ей не нравился категорически.

– Твоя баба? – покосился на меня мужик.

– Своя собственная, – пожал плечами я, ни разу не слукавив. Звезда всегда сама выбирала, кто ей симпатичен, кто нет.

Мужик осмелел, решив, видимо, что раз «баба не моя», то планку у меня не сорвет, и бесцеремонно положил пятерню на грудь Звездочки. Рожа его наполнилась блаженством.

– Янис тебя точно заберет себе, – поделился мужик с моей спутницей. – Точно. Знаешь, он всегда берет лучшее. Я смотрю на его девочек, и мне хочется. Аж зубы сводит, но нельзя.

Пятерня мужика яростно мяла грудь. Камуфлированный явно заводился. Звезда терпела.

– Нельзя, потому что чужое, – снизив голос до громкого шепота, бормотал мужик. – А с тобой можно. Пока можно, потому что ты не его, понимаешь? Завтра будешь его, а сегодня…

Мужик глядел в восточные черные глаза. Слов Звездочка не понимала, но суть происходящего была ясна и без лишних разговоров. Рука мужика отпустила грудь и скользнула в низ живота. И тут Звездочка не выдержала.

Легко отклонившись назад, резко качнулась вперед, ударяя перевозбужденного мужчину лбом в переносицу. Хрустнуло. В том, что у Звезды совсем не женский хорошо поставленный удар я успел убедиться уже много раз, так что случившееся не стало откровением.

Мужик взвыл и схватился двумя руками за расквашенный нос. Звякнула упавшая арматурина.

Звезда смотрела на меня едва ли не извиняющимся взглядом. Камуфлированный сложился пополам и орал что-то невнятное на родном языке. Понять было невозможно, но вряд ли там стоило что-то понимать. Когда тебе нос вправляют в череп – не до цензуры.

Я отпихнул корчащегося от боли мужика, подхватил упавшую арматурину и подтолкнул Звезду.

– Что стоишь? – сказал медленнее, чем хотелось бы. – Уходим.

– Thī̀hin?[8]8
  Куда? (тайск.).


[Закрыть] Назад?

– Нет, блин, к Балодису. Не отставай.

Больше не оглядываясь, я побежал назад. К свету. К чертовой червоточине.

Внутри все сжималось от обиды и злости. Первый раз, первый раз за полтора месяца я попал в свои широты и на тебе: даже на клены эти пожелтевшие полюбоваться не успел. И пусть это была какая-то Латвия, судя по Янисам и Балодисам, но от нее явно ближе до дома, чем от Таиланда.

Звездочка топала за спиной, не отставала. Светящаяся стена была уже рядом. Свет набирал силу, теряя прозрачность, становясь нестерпимым.

В червоточину. Когда начинается такая хренька, путь только один. Обратно в свет. Многие боятся этих стен и следом не сунутся. Здесь, судя по тому, что пришедших оттуда убивают, точно не сунутся.

Свет стал ослепительным настолько, что я закрыл глаза. Еще несколько шагов и свет отступил, поутих, потерял силу. Уже с открытыми глазами я сделал еще десяток шагов.

Стена первозданного света осталась за спиной. Мир вокруг изменился до неузнаваемости. Пейзаж остался тем же, но приобрел закатные багряные тона, будто все вокруг залило кровью. Это не пугало. К червоточинам и их странностям я привык. К людям, сорвавшимся с катушек привыкать труднее.

Где-то рядом что-то тихо насвистывало. Совсем рядом. Я огляделся. Никого, кто мог бы свистеть. Никого и ничего. В шаге от меня остановилась Звездочка. Посмотрела обеспокоено, и я только теперь почувствовал насколько у меня должна быть кирпичная и злая рожа.

– Ты молодец, – улыбнулся я ей. – Все правильно. Все хорошо.

Она тут же растеряла всю свою тревожность, заулыбалась. Как ребенок! Может быть, поэтому я и таскаю ее за собой?

…Со Звездочкой я познакомился, если так можно сказать, еще до спячки. Но обо всем по порядку.

В Таиланд мы прилетели вдвоем с Олежкой. Борян так и не смог к нам присоединиться, сославшись на дела и подписание какого-то там договора. Тай мягко принял нас в свои душные влажные объятия. Олег шарашил себя пяткой в грудь и орал, что знает об этой стране все, но отчего-то забыл упомянуть о сезоне дождей.

В итоге мы либо валялись у бассейна поближе к корпусу отеля, либо пили в номере местное пиво со слонами на этикетке, разлитое почему-то в бутылки по шестьсот шестьдесят миллилитров.

Пивопитие заканчивалось пережором. Не то оттого что бутылки были такими объемными, а воспринимались, как обычные по ноль пять, не то из-за дикой влажности.

Через неделю овощной отдых окончательно надоел, и мы с Олежкой стали искать новые развлечения. Олег нашел их быстрее. Собственно, ему и искать не пришлось. В Таиланде он на самом деле отдыхал не в первый раз. И вообще, по официальной версии, он здесь не отдыхал, а работал.

На свою беду Олежка рано женился. Жена его была не глупа, красива и обладала еще массой достоинств. Характер у жены тоже имелся. Олег был влюблен, неопытен и, сам того не заметив, радостно попал под каблук.

Когда правда о том, что Олег подкаблучник, стала понятна не только окружающим, но и самому Олегу, что-то менять было уже поздно. Он попытался взбунтоваться, но кроме скандалов и угрозы развода ничего не добился, а так как жену все же любил, то, опасаясь ее потерять, смирился со своей подкаблучной долей окончательно.

Как и любой мужчина подобной породы, попавший в подобный житейский омут, Олег тихо мечтал о свободе. Но без жены он добирался только до работы. И тут судьба сделала ему подарок.

Олежик зарабатывал на жизнь тем, что снимал рекламные ролики. Одному из заказчиков вшпилило снимать рекламку в Таиланде. Так подкаблучник впервые оказался по работе на свободе и без жены.

Неожиданная свобода на родине секс-туризма – жуткое дело.

Не сказать, что Олег до того отличался нормальностью – нормальные люди рекламу не снимают, – но после этого крышу у него снесло окончательно. И поездки «в Таиланд по работе» стали происходить минимум раз в полгода. То, что тот самый ролик давно отсняли, Олега не останавливало. Неиссякаемо фонтанируя фантазией, он придумывал новым заказчикам, что можно снять в стране тайцев. А если ничего не придумывалось, просто врал жене, что работа есть, и улетал.

В этот раз работы не было, зато Олег уболтал нас с Борзым – вернее меня – лететь с ним.

В свете всего вышесказанного неудивительно, что Олега понесло в очередной секс-тур. Мне бегать по тайкам не хотелось. Не то чтобы мне они категорически не нравились или я исключал возможность секса за деньги. Нет. Просто в свое время наслушался про страшные последствия жутких венерических болячек привезенных соотечественниками из Африки и Азии и, видимо, серьезно напугался.

Потому я решил тупо побыть заурядным туристом и пройтись по обыкновенным туристическим маршрутам. Первая стандартная экскурсия привела меня на змеиную ферму, вторая – на крокодиловую. Третий выезд был в Паттайю – ближайший к нашему отелю городишко.

Поездкой я, пожалуй, остался доволен. Городок имел свой колорит и посмотреть на обычную тайскую жизнь изнутри было занятно. Потом любопытство и скука привели меня на сеанс тайского массажа, затем в «Тиффани» поглазеть на травести-шоу.

Там я впервые и увидел Звездочку. Это не я ее так назвал. Просто под конец травести-шоу на сцену «Тиффани» вышло что-то вроде конферансье и громогласно сообщило на нескольких языках, что все желающие могут на выходе сфотографироваться со звездами шоу.

Звездочка стояла у входа среди прочих и белоснежно улыбалась. Не знаю, какая моча мне ударила в голову, но я все же решил сфоткаться в обнимку со звездой травести.

Грешен, каюсь, я трогал ее… его… Черт, как правильно? Не важно. Короче, я лапал эту Звезду в тот самый момент, когда мы с ней фотографировались. Я взял эту девочку за талию и понял, что щупаю мальчика. Слишком твердое тело для девки.

А потом последовал мяукающий тайский аналог дребедени про «сыр» или «вылетающую птичку».

Вспыхнуло.

И я проснулся через несколько десятилетий.

Отсюда мораль: нефиг лапать всякую гадость…

Из вереницы воспоминаний меня выдрала та, о которой я как раз вспоминал. Потеребила за рукав.

– Что это? – спросила мягко, вслушиваясь в странное посвистывание.

– В душе не е… – я споткнулся на полуслове, покосился на Звездочку. – Не знаю.

Странное дело: зная, что оно – трансвестит, я почему-то все время относился к ней как к женщине. Как к женщине, с которой у меня никогда ничего не будет. И даже при этом отсутствии будущего, из меня периодически начинало переть джентльменство. Ну выматерился бы, и что? Не поймет ведь. А поймет и по фигу, ведь мужик. Но язык я почему-то прикусил. И было бы понятно, если б первый день общались. С непривычки всякое бывает. Но мы ведь с ней полтора месяца вместе ходим.

Свист не прекращался, но менялся в тональности и напоре. Временами казалось, что это человек. Высокохудожественно насвистывает какую-то то грустную, а то пугающую, незнакомую мелодию. Но стоило только свыкнуться с этой мыслью, как иллюзия разлеталась в прах, и звук шкалило на одной неприятной ноте. Лирика уходила бесследно, свист становился механическим.

Может, это ветер заблудился в каких-то трубах или щелях полуразваленных окрестных зданий?.. Но ведь не было ветра.

Звездочка зябко повела плечами. Мне и самому было страшновато, но по опыту я знал: фигня это все. Иллюзия. Просто тут, за светом, что-то произошло с пространством. То ли боги ставили странные опыты, то ли природа сошла с ума, но это все ерунда. Здесь нет ничего страшного. Все страхи порождает человеческий мозг. А здесь… просто что-то непонятное. Не такое. Иное.

Зато при помощи этих червоточин можно прыгать. Не знаю как это возможно, но иногда войдя в стену в одной червоточине можно выйти из стены в другой. На другом краю географии. Надо только найти точку.

Почти затихшее посвистывание усилилось, будто мы приблизились к его источнику. Теперь в звуке не было ничего живого и естественного, от этого в самом деле становилось жутко.

Стоп. Главное взять себя в руки, успокоиться. Есть только один реальный эффект всего этого безумия – прыжок. Все остальное – игра больного воображения. Надо успокоиться, сосредоточиться, переключиться.

Сейчас мы на первом слое. Точно на первом. Об этом проговорился мужик в камуфляже, когда рассказывал, что неведомый Балодис убивает пришедших из проклятого места. Проклятое место – червоточина. Балодис ее боится, как и всего, что оттуда выходит. Жутко боится. Если бы он сидел на первом слое, отношение было бы несколько иным. Да и проявлений взбесившейся природы по ту сторону света не было никаких. Обычный старый мертвый город, просуществовавший без человека тридцать лет.

Значит, это залитое красным светом безобразие – первый слой. Если на первом такая жуть, значит червоточина небольшая. Неглубокая. Выходит, точку можно искать уже на границе между первым и вторым слоем.

Я посмотрел на Звезду. В багряном свете она выглядела как девочка из кровавого анимешного мультика. Красивое восточное лицо в красном цвете, красные белки глаз и черная, сливающаяся со зрачком радужка.

– Вперед, – распорядился я и зашагал туда, где по логике должна была находиться граница другого слоя.

Звездочка топала рядом послушно, почти неслышно. Благо кроссовки способствовали. Когда мы только проснулись, на Звезде было ветхое, превратившееся в тряпку вечернее платье и туфли на шпильке. Каблучки, впрочем, мгновенно поотлетали. Но выглядели мы со Звездой тогда весьма колоритно. Звездно, можно сказать.

Это было давно. Настолько, что вспоминать уже вроде незачем. Но любое воспоминание имело смысл – особенно здесь, в царстве торжествующего сюрреализма. Память включалась спонтанно, выкидывала какие-то сцены прошлого. Неожиданные сцены. Иногда это позволяло переключиться, порой наталкивало на нужные решения.

Улочки изворачивались, сменяли одна другую. Тесные, словно в каком-то кино про Средневековье. В одном месте проулок оказался узким настолько, что встав посреди дороги можно было раскинуть руки и потрогать одновременно стены домов, находящиеся по разные стороны улицы.

Растительность на этом слое практически отсутствовала. Город здесь не пощадило время, но почти обошла природа. Быть может, виной тому был красный свет? Но, если все это лишь иллюзия, то она не должна иметь влияния на мир, жизнь, природу…

Я резко оборвал мысль. Не думать об этом. Никогда не думать. Все вокруг иллюзорно. В червоточинах всё обман. Это не реально. Реален только прыжок. И точка.

Свист поутих, снова стал жалостным, будто где-то за ветхой стеной старинного дома тонко поскуливала обиженная жизнью собака.

Граница второго слоя возникла вдруг. Из-за багряного освещения видно ее не было до последнего. Когда стало понятно, что новый слой уже рядом, разглядеть, что на нем происходит, стало уже невозможно. Свет сделался плотным, ярким, непрозрачным.

Так всегда. Границу червоточины издалека практически не видно. Она смотрится совершенно естественно, будто ты стоишь на холме в сентябрьский день, над тобой бегут облака, а там вдалеке сквозь них пробивается солнце. И та часть пейзажа освещена последними предзимними лучами, а эта, где стоишь ты, – в серой хмари.

Вот только с червоточинами при ближайшем рассмотрении все иначе. Чем ближе подходишь, тем ярче свет. Когда подходишь к границе – свет становится невыносимым, слепит, и разглядеть что-то с той стороны нереально. Многие боятся этого. Другие опасаются. Я знаю, что свет безобиден. И та жуть, что творится за светом – тоже.

Иллюзия не может быть опасной, хотя может напугать.

Я остановился и снова поглядел на Звезду.

– Готова?

Тайская девочка-мальчик кивнула. Как обычно не сказала ни слова, но в глазах ее сквозил привычный испуг. Она всегда относилась к светящимся стенам с большой опаской, но сдерживалась и не говорила об этом.

Я закрыл глаза и шагнул в свет. Шаг, еще шаг. Накал света стал нестерпимым, затем пошел на спад.

Что слой грядущий нам готовит?..

Я осторожно приоткрыл веки. Свиста больше не было, красного свечения тоже. Зато город преобразился. Здесь и сейчас он выглядел так, словно ничего не произошло. Будто не было тридцати лет анабиоза, не появлялись червоточины, не оккупировала города матушка-природа.

Город жил.

Светило обманчиво-теплое осеннее солнце. Желтели листья на деревьях, срывались от мельчайшего дуновения ветерка и опадали на землю, устилая ее ярким ковром. По улочкам бегали люди, обычные, живые, в нормально сохранившейся одежде – они спешили по своим делам. Ездили машины. Возвышались нетронутые временем дома.

Я такое уже видел один раз. И это тоже морок. В это хочется верить, но этого на самом деле нет. Будто подтверждая мысли, шедший прямо на меня и не замечающий препятствия на пути прохожий, рассыпался на тысячи золотистых искорок, облаком окутавших меня и Звезду.

– Khīnk![9]9
  Птичье дерьмо (тайск.).


[Закрыть] – пробормотала моя спутница.

Понять я не смог ни полслова, но, если судить по интонации, мысли у нас текли сейчас примерно в одном ключе. Самые гадостные иллюзии не те, что пугают, а те, в которые хочется верить.

Ну что, условия известны, теперь начиналось самое противное. Если повезет, то точка перехода нащупается быстро. Если нет – можно протоптаться здесь и несколько суток.

Я отступил чуть в сторону, зажмурился и шагнул обратно в стену света. Последовала вспышка, и снова послышался свист. Не перепрыгнул. Вышедшая из света, подсвеченная красным, Звезда опять напоминала персонажа, сбежавшего из японского комикса.

Еще шаг в сторону и новый нырок в свет. И снова мимо. Так можно обойти по периметру всю стену. И даже тогда точка может не найтись. Тогда придется идти до следующей стенки и начинать все заново.

Шаг в сторону. Шаг в свет. Вспышка. Свист.

Если до заката не прыгнем, придется ночевать здесь. Вопрос, что приятнее: слушать свист при кровавом освещении или заснуть и проснуться в несуществующем прошлом?

Можно, конечно, поставить метку, выйти из червоточины и ночевать снаружи, но общаться с Балодисом и прочими ему подобными отчего-то не хотелось.

Я оглянулся на Звезду. Она не отставала. Мы с ней вместе с самого первого дня, с того момента, как проснулись посреди Паттайи возле «Тиффани».

…Пробуждение было жутким. Не стану расписывать все те сюрпризы, которые выкидывал очухавшийся после многолетней спячки организм. Кто проснулся, тот знает, каково это. А других уже не осталось.

Мне повезло особенно. Причем во всех смыслах. Я проснулся в чужой стране на пороге «Тиффани» в обнимку с трансвеститом. И это на самом деле было удачей, потому что вокруг не нашлось ни единой живой души.

Смердело. Рядом валялись не очень свежие трупы, совсем уже истлевшие скелеты. А живых было только двое: я и Звездочка.

Потом я много думал, как так вышло, что все умерли, а мы остались живы. Быть может, за тридцать лет Паттайю накрывало цунами или ливни в сезон дождей затопляли город. Не сильно. Ведь лежащему лицом вниз человеку не нужно много воды, чтобы захлебнуться. Наверное, эти несчастные, что отключились на улице рядом с «Тиффани» просто утонули. Причем кто-то утоп давно, других накрыло позже. Нам со Звездочкой повезло. Невероятно повезло. Но эти объяснения пришли намного позднее.

А тогда в чугунную голову лезли поочередно две фразочки из совершенно несовместимых песен: «нас оставалось только двое из восемнадцати ребят» и «верхом на звезде». Сквозь эти не к месту вылезшие музыкальные темы пробивался единственный здравый вопрос, не имеющий ответа: «Что за на хрен?»

Звезду тошнило, рвало желчью. Я чувствовал, что близок к тому же, но каким-то чудом сдерживался. Кругом были только трупы. Звездочка тоже обратила на это внимание.

Вывернувшись наизнанку, она начала лопотать что-то на своем мяукающем языке. По-тайски я не понимал ни единого слова. Звезда почти не говорила по-английски, а из русского тогда знала только тексты «Калинки-малинки» и «Катюши», под которые артисты травести-шоу выкаблучивались на сцене «Тиффани». Да и то знала больше на слух, не особо понимая смысл.

В итоге излияния желудка оказались куда как понятнее излияний души. Я пробовал говорить по-русски, по-английски. Понимания не было. Звезда в свою очередь мяукала безостановочно. Наконец я не выдержал:

– Так, тормози, Звезда.

Та запнулась. Вероятно, услышала знакомое слово. Еще бы, если она каждый вечер слышит раскатистые вопли конферансье: «а теперь вы можете сфотографироваться со звездами нашего шоу» – наверняка давно запомнила. Может даже понимает, что «звезда нашего шоу» это она и есть.

Я потянул клеенчатую отельную браслетку с надписью «Ambassador City Jomtien» на запястье, не особенно думая о том, почему название отеля на ней так сильно выцвело. Если нельзя изъясняться словами, значит можно жестами. Потеребив браслет, я ткнул пальцем в логотип отеля и сказал раздельно, дублируя слова жестами и мимикой.

– Где. Это? Мне. Туда. Нужно.

Звезда выслушала мои, произнесенные как для дебила, слова и снова замяукала, активно размахивая руками. Единственное, что я понял из ее жестикуляции – это направление, в котором находился отель.

– Тормози, – попросил я, выставляя руку ладонью вперед.

Звезда снова притихла.

– Ты, – я ткнул пальцем трансвеститу в грудь, – меня, – тычок себе в грудь, – туда проводишь.

Я махнул рукой в указанном направлении и изобразил пальцами топающие ножки. Звезда мгновенно взорвалась долгими тирадами. Параллельно она мотала головой и размахивала руками настолько яростно, что нежелание работать проводником стало очевидным.