Текст книги "Летоисчисление от Иоанна"

Глава 3
Царские печали

Монах в оборванной рясе ошарашенно глядел в маленькое высокое окошко подвальной каморы дворца. За окошком по деревянной мостовой шагали ноги людей. Вдруг монах бросился к скамейке, на которой, раскрытая, лежала большая книга, схватил эту книгу и загородил ею окошко. Страницы книги качались перед лицом монаха.

– Кто по… поклоняется зверю и обра… образу его… – впотьмах начал читать монах, – тот будет пить вино… вино ярости Божией…

Монах бросил книгу на земляной пол и кинулся в дальний угол каморы, где в киоте висела небольшая икона Спасителя. Монах достал её, забился в угол и, скорчившись, поднял обеими руками икону перед собой, страстно вглядываясь в лик.

– Пью вино ярости твоей, а сам ты где? – жарко прошептал монах, прижал икону к груди и начал озираться, словно кого-то искал. – Где ты ходишь? Или в ком ты воплотился?

Монах вновь поднял перед собой икону и требовательно поглядел Спасу в глаза.

– Почему весточку не подашь? – гневно спросил он.

Большая лавка, что подпирала дверь каморы, вдруг с шорохом чуть-чуть отъехала. Кто-то пытался открыть дверь.

Монах быстро вскочил на ноги, бережно поставил икону обратно в киот, на цыпочках подкрался к двери и стал прислушиваться.

На косяк внезапно легла человеческая ладонь, просунутая в щель. Кто это мог быть? Ладонь узкая, холёная, нежная, в перстнях… Такие ручки бывают у ангелов. А вдруг это дьявол принял обличье ангела и явился сюда, в подвал?.. Как отличить дьявола от ангела?

Ангел скорбит о грехах людских, ему больно. А дьявол ни о каких грехах не скорбит, ни о своих, ни о человечьих. Дьяволу – не больно!

Монах с силой навалился плечом на дверь и прищемил руку незнакомца. Закричит – значит, это не дьявол. Но за дверью молчали.

Монах давил, давил на дверь, а ответом была тишина. Нет, дьявол бы закричал, чтобы выдать себя за ангела, он же лукав! А вот ангел – терпит! Монах отскочил в сторону и резко распахнул дверь.

К ногам монаха через порог тихо упала чернокосая девушка в узком черкесском платье. Она обхватила колени монаха и зашептала:

– Прогони их, Ваня!.. Затемно пришли, надоели!..

Монах сопротивлялся объятиям девушки, пробуя освободиться, но не слишком ретиво. Ему нравилось, когда его так молят.

– Оставьте меня, изверги! – притворно-жалобно взвизгнул он. – Всю душу вы мне изъязвили!

Девушка мягко поползла вверх по монаху, целуя его грязную рясу. Обнимая монаха, она поднялась на ноги, а потом за обе руки ласково потянула монаха через порог к выходу из каморы.

В сумрачной дворцовой палате толпилась челядь, негромко переговариваясь и поглядывая на двери в царские покои. Внезапно под ногами челяди в полу откинулась крышка люка, ведущего в подвал. В люке появилась голова монаха. Монах озирался и словно не замечал, что смотрит между чужих сапог. Челядь испуганно раздалась по сторонам вдоль стен и вразнобой поклонилась.

Монах, кряхтя, выбрался из люка и устало пошагал по проходу дворца, не глядя ни на кого, точно был один. Вслед за монахом из подвала выбралась и чернокосая девушка.

Монах сутулился и волочил ноги. Челядь почти бесшумно толпой побежала следом. Дворцовые слуги укрывались за углами.

Один из челядинов осмелился выскочить вперёд и накинул на плечи монаха дорогой кафтан, потом попытался поймать руку монаха и просунуть её в рукав. Другой прислужник отчаянно кинулся на пол, стараясь обуть монаха в расшитые татарские туфли. Монах сунул в туфлю правую ногу и перешагнул распростёртого человека.

Монах шёл по дворцовым палатам, постепенно обрастая одеждой. И шаг его становился всё увереннее, а спина разгибалась. Чернокосая девушка отстала. За плечами монаха словно сами собой появились два телохранителя-рынды с серебряными топориками.

В большом зале со столпами, коробовыми сводами и маленькими окошками монаха встретили опричники. Здесь были и оба Басманова – Алексей и Федька, и Генрих Штаден, и Василий Грязной, и братья-близнецы Очины, и татарский царевич Кай-Булат, и беглый поп-расстрига одноглазый Вассиан. Отдельно стоял сам Малюта Скуратов, держа перед собой драгоценную царскую шапку.

Монах проходил сквозь толпу опричников, и опричники осторожно и молча накидывали ему на шею золотые царские бармы, золотую мономахову цепь, золотой крест, золотую панагию. В руку кто-то сунул царский посох, и монах цепко сжал его в ладони. Сзади на плечи монаха набросили шубу из горностаев. Монах превращался в монарха.

Очины, братья-близнецы, дружно распахнули двустворчатые двери, золочёные и резные. Двери вели на гульбище дворца. Монарх поднял ногу, перенося её через порог, и в этот последний миг Малюта Скуратов нахлобучил идущему, будто колпак, Шапку Мономаха.

На гульбище крыльца в полном облачении выступал уже не мятущийся монах в рваной рясе, а грозный русский царь Иоанн IV.

Трёхэтажный Опричный дворец был выстроен четырёхугольником – с внутренней площадью. Отделка дворца ещё не закончилась, и всюду, закрывая здание, громоздились строительные леса. Но царь уже переехал сюда жить, и сюда же приходил народ.

Осыпанная снегом толпа бояр покорно стояла с самого раннего утра. Бояре знали, что ждать придётся долго, а потому бабы не взяли с собой детишек, и все пришедшие оделись в толстые шубы, будто в меховые колокола.

Над толпой нависало просторное и длинное гульбище, а с него на двор стекала широкая лестница, застланная алым бухарским ковром. Двустворчатые двери царских сеней оставались надменно закрыты.

Но вот они распахнулись, и на гульбище стремительно шагнул царь. Толпа очнулась общим вздохом. Бобровые шапки-трубы и расписные платки дружно наклонились к крыльцу.

А царю Иоанну показалось, что перед ним вовсе не толпа. Это зверь, который весь разом подался вперёд, собираясь прыгнуть на него. Царь мгновенно развернулся и кинулся в двери обратно – прочь с крыльца. Отлетел Василий Грязной, сбитый Иоанном с ног.

Однако Басмановы быстро и молча схватили царя, развернули и почти силком выставили за порог. Они привыкли к тому, что царь в любой миг может взбрыкнуть, и были готовы. Удерживая Иоанна под локти, Басмановы вывели его к перилам гульбища. Прочие опричники, не дрогнув бровью, сурово встали по бокам царя и за его спиной.

Иоанн глядел на запорошённую снегом толпу со злобой и страхом. Зверь рассыпался на тысячу клочьев. Теперь это просто его бояре. И всем им чего-то надо от государя. Никто из них ничего не дал царю – но все просят, просят, просят!..

– Чего ждёте, стервецы? – закричал Иоанн, доводя себя до ярости. – Чего по моему двору топчетесь?

– Прости грешных, государь! – крикнули из толпы.

Всё правильно, так и должно быть: он, царь, ругает, а у него молят о пощаде. Иоанн вздохнул глубже, зажигаясь вдохновением.

– Довели митрополита! – крикнул Иоанн.

Он знал, зачем пришли бояре, – так пусть сами же и плачут.

– Не гневись!..

– От вас, от вас он в монастырь укрылся! – точно хлестал царь.

– Не сироти опалой!..

– Не моя – ваша вина! – надрывался Иоанн.

Он опалял толпу бешеным взглядом, и его уже подмывало сотворить чего-нибудь дикое, чтобы узнать, до какого предела можно давить и гнуть этих вельможных холопов.

– Казни изменников!.. – покорно крикнули из толпы.

Это и хотел услышать Иоанн.

Он словно коршун распростёрся над толпой.

– Кого казнить? – горько воскликнул он. – Всю Москву?

Иоанн хотел парить над холопами на крыльях истины.

– Про вас писал Иоанн Богослов, – загремел он, – «В один день придут на землю казни, и будет сожжена огнём, потому что силён Господь Бог, судящий её»!..

Наклонившись к уху Иоанна, Алексей Басманов шепнул спокойно и деловито:

– На каждом богатства краденого – хоть трижды башку срубай.

– Мы все к обители пойдём! – кричали из толпы.

– Их бы в грязи брюхами повалять, государь, – с другой стороны сладострастно шепнул Иоанну расстрига Вассиан.

– Упросим митрополита вернуться!.. – обещали из толпы.

Иоанн быстро посмотрел на одноглазого Вассиана. В торжестве царя Вассиан мгновенно прочёл злорадство скомороха, который презирает своих зрителей. За страх, который Иоанн испытал, выходя на гульбище, бояр надо наказать.

Всё поняв, Вассиан кинулся с гульбища на двор, схватил за нижний край ковёр, расстеленный по ступеням, и потащил его на себя, спиной распихивая бояр.

Иоанн тоже пошёл вниз по лестнице.

– Смерть государю без митрополита! – вещал Иоанн.

Ковёр, изгибаясь на ступенях, словно отползал от его ног.

– Того и надо вам, знаю! Радуйтесь, дьяволы!

Иоанн угрожающе наклонился вперёд.

– Жрите! Воруйте! Гуляйте на деньги новгородские!

Иоанн потрясал кулаком с зажатым в нём царским посохом.

– Зовите себе Жигимонта!

Опричники угрюмо сходили вслед за Иоанном.

– Своему государю вам не по чести и колени преклонить!

Вассиан в восторге сцапал ближайшего боярина за бороду, дёрнул и повалил в снег ничком.

– Ниц перед государем надо! – завопил он.

Вассиан толкнул в затылок и уронил другого боярина.

В толпе уже всхлипывали и рыдали. Кто-то забубнил молитву.

– Ниц! – метался, раздавая тычки, Вассиан. – Ниц!

Все люди во дворе – и дородные бояре, и чинные боярыни – ошалело опускались на колени, а потом укладывались животами в снег. Вся площадь словно полегла перед Иоанном, как скошенная.

Иоанн вышел на середину ковра посреди распростёртой толпы и величественно, словно пророк, воздел руки.

– Митрополит! Услыши скорбь мою! – воззвал Иоанн. – «Аз есмь альфа и омега, первый и последний!» На коленях, с народом тебя молю! Вернись!..

Не опуская рук, Иоанн обрушился на ковре на колени.

Глава 4
Двое на мосту

По взрытому, грязному снегу сани Филиппа толчками ползли к москворецкому мосту сквозь сутолоку торга. Филипп с удивлением видел вокруг сразу так много людей, и странно было, что все – чужие. На Соловках в любой толпе половина оказывалась знакомцами.

Торг гомонил, мешался сам в себе, хватал за рукава, суетился, залеплял слух и зрение, сбивал с дороги, врал с размаха, лез в душу.

– Пирожки, пирожки горячие! С печи, с пылу, с жару!

– Сбитень! Сбитень!

– Подайте, Христа ради!

– Ложки, ложки кленовые, сами в рот прыгают!

– А вот ленты, бусы, девичий наряд!

– Свечи! Свечи! Свечи!

– Подайте увечному!

– Сапоги, обутка, не ходи в лаптях!

– Платки-варежки, зимой как летом!

– Яблоки мочёные!

В небе носились галки. Вдалеке поднимались стены и башни Кремля. Посреди торга, перегораживая путь, плотной кучей стояли перепуганные, растерявшиеся деревенские мужики и сдуру крестились на Свиблову башню, как на колокольню.

За годы соловецкой пустынности Филипп отвык от городской толпы и московского многообразия. Теперь всё казалось ему здесь избыточным, а от избытка – упавшим в цене.

В галдеже отчётливо раздавался плач ребёнка. Закутанный в пуховый платок, перевязанный верёвкой карапуз отчаянно ревел, разевая рот, и какая-то сердобольная торговка за ручонку тащила его к своему лотку с калачами и баранками.

– Как же ты, маленький, потерялся-то? – квохтала она. – Сейчас я тебе сухарик сахарный дам… Ах ты, батюшки!.. Найдём мамку – ух, как мы ей всыплем, ротозейке!..

Филипп искоса глянул на Машу. Этой девочке уже не поможешь сладкой баранкой.

– Большой город, конечно… – пробормотал Филипп, подтыкая на Маше шубу. – Не бойся, Машенька, я тебя не брошу.

Маша не ответила.

Широкий мост через Москву-реку торговцы обступили по краям в два ряда. Лёд под мостом был засыпан мусором. Неподалёку от бревенчатых опор над прорубью-иорданью, покосившись, стояла шатровая сень. За ней, то и дело падая, поднимая друг друга, на кремлёвскую сторону брели два пьяных мужика. Сизо-багровые, рябые стены и башни Кремля цветом напоминали перемороженную говядину.

В правом ряду торговцев Филипп увидел продавца обуви. Люди и лошади двигались по мосту сплошным потоком. Филипп заворочался и выбрался из саней.

– Егорыч, давай вперёд, а я на том берегу догоню, – сказал Филипп вознице. – А ты, Машенька, подожди меня чуть-чуть.

Егорыч кивнул. Сани поехали дальше, а Филипп остался. Заваливаясь назад, Маша испуганно оглядывалась на Филиппа.

Рядом с Филиппом прямо на досках мостового настила сидела толстая, старая цыганка, замотанная во множество одежд и цветастых юбок. Рыжий воевода протягивал ей широкую, как лопата, ладонь.

– Погадаешь, ведьма?

Цыганка глянула на ладонь и сразу отвернулась.

– Ступай, воевода, – буркнула она. – Другая тебе погадает.

Филипп протискивался к примеченному торговцу. Он невзначай толкнул молодого боярина, который, улыбаясь, глазел на румяную девушку, что выбирала ленты. Продавец лент юлил вокруг девушки, приседал и ахал от восхищения.

– Покупай! – жарко убеждал он. – Сегодня ты обнову берёшь – а завтра саму замуж берут!

– Может, я и возьму, – охотно подтвердил молодой боярин. – Как тебя зовут, государыня?

Филипп давно не видел сразу столько женщин. На суровых Соловках он уже начал забывать, как важна людям эта сторона жизни.

Филипп добрался до своего купца, обвешанного гроздьями разных обуток, связанных за ушки. Купец с готовностью развернул грудь перед покупателем. Но Филипп рассматривал не мужские сапоги, а нарядные женские сапожки.

– Как считаешь, вот эти впору девчонке, ну, годов тринадцати? – неловко спросил продавца Филипп.

Продавец хмуро посмотрел на Филиппа.

– Как я без девки скажу? – строптиво ответил он.

– Не подойдёт она сюда, боится, – пояснил Филипп.

– Все боимся, да босыми не ходим, – отрезал продавец.

– Ладно, – вздохнул Филипп. – Давай эти… Велики окажутся – тряпочкой набить можно…

Вокруг Филиппа вдруг что-то изменилось: до этого мгновения на торгу каждый говорил о своём, а сейчас – словно бы все заговорили об одном и том же. Нарастало беспокойство.

– Чего там, люди добрые?..

– Государь призывает!..

– Кого бить собираются?..

– Деньги-то швыряют?..

– Ну, государь, нет ему покоя!..

Народ потихоньку потёк с моста на замоскворецкий берег.

Продавец решительно выдернул сапожок из рук Филиппа.

– Девкам обновы покупать – не дело для тебя! – сердито сказал он Филиппу. – С такими монахами нам спасенья не будет! Все вы там!..

Продавец не договорил, обхватил весь свой товар в охапку, оберегая, и торопливо пошагал прочь с моста. Люди бросали свои дела и тоже убегали.

Филипп растерянно оглядывался, ничего не понимая. Наконец он увидел странную толпу, что двигалась к мосту от Боровицкой башни, и услышал крики с завываниями.

По сходу улицы от Кремля к мосту ползла огромная толпа. Именно – ползла на карачках. Филипп разглядел спины множества людей. По краям толпы ехали конные опричники. В руках у них были мётлы: опричники с сёдел словно заметали встречных прохожих в ползущую кучу народа. Люди разбегались с пути опричников.

– На колени, холопы! – кричали опричники. – Все за государем!

Толпа то ли рыдала, то ли молилась, то ли каялась. Из её гущи доносились вопли отчаянья, стоны и всхлипы. Филипп никогда не видел такого. Но изумление постепенно превращалось в негодование.

Ничего из того, что ему встречалось, Филипп не пропускал без размышления. У него был хозяйский ум владыки большого монастыря. А на той Руси, в какую Филипп вернулся с полуночного океана, всё оказывалось не так, как надо, – нехорошо. Не по правде. И всегда виной тому были кромешники.

Во главе толпы два опричника – Вассиан и Васька Грязной – за углы тянули по дороге яркий и богатый ковёр. На нём на коленях стоял царь Иоанн. Он крестился и кланялся, падая лбом в ковёр.

– Митрополит!.. – кричал Иоанн. – Не покидай раба своего смятеннаго!..

Перед ковром с плетью в руках шагал Алексей Басманов.

– Близок Страшный суд, кто за меня заступится! – взывал Иоанн.

Упрямо наклонив голову, Филипп ждал царя посреди опустевшего моста – один.

– Вернись, батюшка! – не умолкал Иоанн. – Всем миром пред тобой колена преклоняем!

Басманов приблизился к Филиппу.

– Ты почему всегда на пути стоишь, отче? – спокойно спросил он. – Другой дороги нет? Сойди.

Филипп уже очень давно не видел царя Иоанна. Ваня, друг детства, исхудал, обрюзг, оплешивел. Не таким должен быть царь. Он должен быть дородным, важным, ласковым.

Не так царь должен являться народу. Не на коленях. Царь должен выезжать на коне весь в золоте, улыбаться и раздавать милостыню.

И совсем не так должен встречать царя народ. Не должен он разбегаться кто куда. Народ должен ломиться к царю, кланяться ему, шапки кидать от радости.

Не заметив Басманова, Филипп решительно шагнул к царю и обрушился коленями на ковёр рядом с Иоанном. Вассиан и Грязной в рывке потеряли углы ковра, придавленного тяжестью Филиппа, и покатились с ног. Филипп обхватил Иоанна за плечи, не давая упасть в новом поклоне.

– Государь, что с тобой? – гневно спросил Филипп, встряхивая царя. – Нельзя так!

Залитый слезами Иоанн непонимающе смотрел на Филиппа.

Ковёр застрял посреди моста, и толпа, обтекая его, поползла дальше. Растрёпанные, рыдающие, полубезумные люди не могли опомниться. А Филиппу это стадо человеческих спин напомнило магометанский молебен.

– Федя!.. – узнал Иоанн. – Филипа!.. Приехал, родной!.. – Иоанн так увлёкся покаянием, что не мог сразу вынырнуть из игры. – Молись со мною!.. В ноженьки митрополиту упадём!..

Иоанн ослаб, собираясь снова рухнуть, и Филипп сжал его крепче.

– Образумься, Ваня! – сурово и внушительно сказал он. – Митра не шапка – снял, надел…

Расстрига Вассиан и Васька Грязной уже поднялись на ноги и снова схватились за углы ковра.

– Ну-ка прочь, рыла похабные! – рыкнул на них Филипп.

– Осиротел народ без митрополита! – с прежним настроем взвыл Иоанн, сквозь слёзы присматриваясь, куда повернётся дело.

Вассиан и Грязной отскочили.

– Кто осиротел-то? – разозлился на Иоанна Филипп. – Царь – отец народу, а ты жив, слава Богу! Постыдись! Встань на ноги!

Филипп вскочил и силком начал поднимать Иоанна под мышки, словно обезноженного.

– Оттащить его? – тотчас спросил подошедший Басманов.

Царь, вставая сам, отмахнулся от Басманова.

– Стыд ты сразу увидел, а скорбь мою – нет? – ревниво спросил Иоанн у Филиппа.

Скорби Филипп и вправду не видел. Скорбь должна быть смиренной и кроткой. А когда посреди площади с воплем лбом бьёшь в грязь так, чтобы всех вокруг окатило, – это не скорбь.

– Ушёл митрополит – горе, конечно, – сурово и твёрдо ответил Филипп. – Но ты – владыка мира. Другого архирея себе возьмёшь.

Иоанн рукавом вытер слёзы с лица – как пот со лба.

– А не всякий мне и нужен, – с насмешкой сказал он. – Тарелки долизывать и так народу хватает.

Филипп насуплено молчал. Иоанн усмехнулся.

– Вот тебя, Филипа, позову – пойдёшь? – лукаво спросил он.

Филипп тяжело задышал. Всегда, с детства он уступал Ване в проворстве мысли. Уступал в выдумке.

Да, он бы не отказался от митры митрополита. После того как у него всё получилось на Соловках, ему хотелось другой большой работы. Чтобы держава цвела. Но царского призыва он ожидал не такого – трах-бах, будто с печи во хмелю сверзился.

А толпа на карачках по-прежнему ползла мимо.

– Лучше людей отпусти и без суеты подумай, – сварливо ответил Филипп. – Дуришь ты, Ваня! Какой я митрополит…

Иоанн всё понял. Простодушный Федя опять попал впросак. Отказаться он не мог – зачем тогда ехал в Москву? И согласиться не мог, потому что позвали не так, как ему хотелось. Сам, значит, перед царём виноват. А это чтоб неповадно было государя своего укорять. Неужели Федя думает, что хоть в чём-то может превзойти царя?

– Эх, Федя, – Иоанн уже широко улыбался. – Забыл ты, как мои бармы надевал? А тогда ты от меня не отказывался.

Филипп пристыжено отвёл взгляд.

Глава 5
Царские бармы

«…Мои бармы надевал…» Много лет прошло с тех великих пожаров и стрелецких мятежей, но Иоанн и Филипп ничего не забыли.

Филипп – а тогда просто Федя Колычев, отрок, – смотрел в разбитое окошко кремлёвского терема. Москва, погибающая в огне, вязко и тоскливо гудела набатами. То ли день был, а то ли ночь. Тёмные острозубые стены Кремля плыли в дыму, как ельник в тумане. Мутное небо местами дрожало и багрово отсвечивало – это на облаках играли отсветы зарева. Сажа сыпалась, словно чёрный снег.

У дворца ревела стрелецкая толпа. Стрельцы взбунтовались и осадили дворец, но ещё не решили, кого им поднимать на пики и рвать на куски. Челядь попряталась. Распихивая мятежников, раздавая зуботычины, отталкивая бердыши, сквозь толпу стрельцов продирался к дворцовому крыльцу отважный боярин Андрей Шуйский.

– Ты правитель, Шуйский! – орали озверевшие стрельцы. – Ты велел Москву запалить!

– Чего мелете! – орал в ответ Шуйский. – Там и мои дома горят!

– Все вы, Шуйские, дьяволы!

– Бельских кляните! – натравливал бунтовщиков Шуйский. – Это они за своего Ивашку кабаки подожгли!

– На глаголи всех вас вздёрнем!

– У Ивашки мать колдуньей была! – Шуйский вырвался к крыльцу.

Он взбежал повыше и оглянулся на стрельцов.

– Крест на мне! – закричал он. – Я вам выведу Ивашку – сами спросите выблядка!

Федя всё смотрел в окошко, лёжа животом на подоконнике, а Ваня – другой отрок – стоял на коленях под киотом и молился.

– Мати Божия Пречистая, от сети диаволи избави мя… – плачуще просил он.

Отроки были в большой палате, по которой плыла горькая дымка московского пожара. Маленькие окошки палаты вспыхивали алым светом – как глаза сатаны. По дворцу разносились крики и ругань, топот беготни, звон посуды, треск.

Ваня напялил на себя все царские одежды – не по размеру большие, расходящиеся раструбом. На груди и на спине у него висели резные золотые пластины, соединённые цепью, – царские бармы. Ваня боялся: если его убьют, он станет просто ангелом, летающим в лазури по чужим поручениям и без своей воли. Ваня надеялся, что царское звание спасёт его от гибели, хотя знал: всё зависит от этой женщины с печальными глазами, что на иконе прижимала к груди младенца.

А Феде было страшно от того, что люди кричат и бегают, ломают вещи и рубят всё, что подворачивается под руку, хотя за стенами Кремля пожар и так жрёт строения и богатства – жрёт труд, время и порядок жизни. Федя боялся, что стрельцы убьют Ваню – поднимут на пики, будто сноп соломы на вилы, – и товарища у него уже не будет.

– Ванюша… Они за нами придут, – с ужасом сказал Федя от окна.

Душа Вани уже вылетела из тела и металась в палате, натыкаясь на стены, будто птица. Как спастись? Ему нельзя умирать, он царь! Пусть вместо него растерзают Федю! Ваня знал, что погибнуть за него – великая честь. Но как подвести Федю к этой жертве за друга и царя?

– Феденька, а ты-то веришь, что помазанник я, а не выблядок? – дрожащим голосом спросил Ваня.

– Верю, Ваня, – просто ответил Федя.

– У помазанника знаешь, какой силы молитва? – горячо заговорил Ваня. – Мёртвые восстают, если помазанник просит! Веришь?

– Как не верить? – ответил Федя.

– Надень, Феденька, бармы мои… Нас с тобой в дыму не различат… – страстно убеждал Ваня. – А я тебя отмолю у Богородицы!

Ваня начал торопливо снимать с себя бармы, потом тряхнул плечом, сбрасывая царскую шубу.

Федя спрыгнул с подоконника и подбежал к Ване, принял шубу и стал всовывать руку в рукав.

– Только не забудь, Ванюша, – попросил Федя.

Трясущимися руками Ваня навешивал на Федю бармы.

На крыльцо дворца боярин Андрей Шуйский выволок за шкирку отрока в царских одеждах и кинул его на сход лестницы.

– Вот за кого дома ваши пожгли, братцы! – закричал Шуйский стрельцам. – Терзайте его!

Два других стрельца вытащили на крыльцо другого отрока и тоже швырнули на доски помоста, наступили на отрока сапогами.

Но мальчишка, упавший на лестнице, не молил о пощаде. Он начал вставать, заплетаясь в своей шубе.

– Псы вы! – тонким голосом закричал он. – Пожар – кара вам, что вы Шуйских выше царя поставили!

На груди мальчишки болталась барма. Мальчишка кинулся на стрельцов, толпившихся внизу, и обеими руками схватился за остриё стрелецкого копья, уткнул его себе в грудь.

– Коли меня, рожа! – кричал он. – Ты же для этого вломился!

Стрелец оторопело отодвигал копьё и пятился.

– Чего ты, государь… – забормотал стрелец.

Передние стрельцы тоже попятились от крыльца, поднимая пики и бердыши, чтобы не поранить Федю.

А Ваня, лежавший под стрелецкими сапогами, услышал, как бунтовщик назвал Федю государем. Ваня бешено завертелся, вырываясь, вскочил и оттолкнул тех, кто давил его подошвами.

– Царя узнать не можете?! – завопил он.

Стрельцы растерялись от ярости двух отроков, от того, что не понимали, кто из этих двоих – Иван, сын ведьмы Еленки Глинской.

Тот мальчишка, что первым сбежал по лестнице, упал на землю и забился в рыданиях. Спина его точно горела зеркалом царской бармы.

А на крыльце Ваня подскочил к Шуйскому, схватил его за бороду и потянул вниз по сходу.

– Прочь пошли отсюда! Все! – визжал Ваня стрельцам. – И Шуйского своего забирайте! Вместе с ним в аду горите!

Мимо упавшего Феди Ваня толкнул Шуйского в толпу стрельцов. Шуйский канул в толпе, будто камень в омуте.

Толпа стрельцов в смятении отступала перед Ваней. Передние стрельцы уже стаскивали шапки и кланялись, опустив бердыши.

– Государь, прости!..

– Отемнели!..

– Помилуй, государь!..

В гуще стрелецкой толпы вдруг раздался дикий рёв, и над головами стрельцов словно всплыл боярин Андрей Шуйский. Он извивался, поднятый на остриях стрелецких пик.