Текст книги "Ворота из слоновой кости"

5

Он шел под утренним солнцем по родному городу, вглядываясь в лица прохожих, и словно какой-то миксер в его душе непрерывно взбивал коктейль из самых различных чувств: там была радость от встречи с вновь обретенной «малой родиной» и от возвращения в годы собственного детства; там была слабая горечь от осознания невозможности возвращения в свое – пусть и тяжелое – время; там была растерянность от неопределенности будущего; он не переставал удивляться необычности ситуации, в которой оказался по чужой воле, он был слегка подавлен и в то же время целеустремлен, он чего-то боялся и на что-то надеялся… Стучали по рельсам трамваи, суровым взглядом провожал его еще целехонький Карл Маркс, точнее, бюст классика, пристроившийся у ограды городского сада; перед Путевым дворцом российских царей пока еще горел Вечный огонь (потом его перенесут в другое место), и две античные богини на фронтоне дворца нежно, вполне по-свойски обнимали герб Союза Советских Социалистических Республик… Переулок, ведущий к старому волжскому мосту, был как всегда забит автомобилями, и две пушки времен Великой Отечественной непоколебимо стояли у входа в суворовское училище, но над деревьями за Тьмакой не возвышалась еще мрачноватая громада нового универмага, окрещенного в народе «Бастилией»…

Он шел по Советской, и никак не мог понять, чего же здесь не хватает, а когда понял – чуть не рассмеялся. Не было рекламы – всех этих рекламных щитов, панно, лайт-боксов, троллов, баннеров-шманнеров, вертушек, растяжек и разных прочих бигбордов, – которая заполонит улицы градов и весей и намозолит глаза через четверть века. Разве что скромные призывы хранить деньги в сберегательной кассе, при пожаре звонить по телефону «01» и летать самолетами Аэрофлота; разве что дымящие трубы и колосящиеся поля, а на их фоне безадресное «Решения ХХIV съезда КПСС – в жизнь!»; разве что красный крейсер «Аврора» и неувядающий вечный, тоже красный Владимир Ильич, указывающий рукой куда-то за горизонт, где всем всегда и навсегда будет очень хорошо; разве что бесхитростное «Слава КПСС!» – без указания номеров телефонов и факсов, без «мыла», без разъяснений насчет того, как эту самую «славу» поиметь – оптом, кубометрами, со скидками, по предоплате, самовывозом?.. «Решения – в жизнь». А до того, до ХХIV-го съезда КПСС, было, конечно же, – «Достойно встретим!». И опять же – где встретим? когда? почем билет? Кого пригласят и будут ли на халяву кормить на презентации?.. Слабоваты были советские люди на предмет рекламы.

Для того, чтобы уточнить, в расчетный ли день он угодил, Кононов не стал приставать к прохожим (хотя ничего страшного в этом бы не было: ну, в запое, видать, мужик, счет дням потерял – дело житейское, привычное – с кем такого не случалось?). Он просто, отойдя от универмага, свернул из Кооперативного переулка на улицу «Правды» (которую затем переименуют в Новоторжскую) и остановился у застекленного газетного стенда рядом с паспортным столом.

Да, команда Сулимова не ошиблась в расчетах – свежие номера «Калининской правды» и «Комсомолки» извещали о том, что на дворе пятое июля одна тысяча девятьсот семьдесят первого года. Среда. («А день – какой был день тогда? Ах, да – среда…» – вспомнилось Кононову и он с радостью подумал, что теперь обязательно прорвется в театр на Таганке и своими глазами увидит легендарного актера и барда; прошлое оборачивалось привлекательной стороной… А сколько еще было тех, кого не довелось увидеть и услышать тогда, в «первой жизни»…).

Стоя рядом с сутулым пенсионером – авоська, бутылка кефира, батон по шестнадцать копеек и плавленый сырок, – Кононов прошелся взглядом по газетным заголовкам. Они показались ему такими забавными, что он не удержался и громко фыркнул. Покосился на пенсионера – и наткнулся на недоуменно-сердитый взгляд.

«Эх, батя, а ведь не доживешь ты до смутных времен, – подумал он. – А может, оно и к лучшему… для тебя. Хоть умрешь спокойно». Впрочем, собственные шансы он тоже расценивал не очень высоко.

Внезапно он остро почувствовал всю свою необычность, все свое разительное отличие от этих людей, идущих по тротуарам, толпящихся у входа в паспортный стол. Они могли только строить предположения о будущем, он же абсолютно точно знал, каким оно будет. А уж о том, что начнется в стране через каких-то четырнадцать лет, никто из них не мог даже и предполагать…

Кононов еще раз полюбовался заголовками.

«Ударная вахта»… «В Президиуме Верховного Совета СССР»… «Отъезд делегации КПСС»… «Отпор силам контрреволюции»… «Нет – капитулянтской сделке»… «Навстречу форуму»… «США: вопреки воле народа»…

В «Калининской правде» было примерно то же самое: «Приезд в Москву» … «Праздник крепнущей дружбы»… «Сохранить и упрочить мир»… «Работать – только по программе-максимум»… И прочее, и прочее, и прочее…

Да, доводилось ему читать подобное в школьные годы…

Нужно было направляться к следующему пункту заранее намеченного маршрута, однако ноги сами понесли Кононова в совершенно другую сторону. Торопливо шагая, он вышел на улицу Урицкого, с которой еще не сняли трамвайные рельсы, и, разглядывая знакомые места, устремился к дому, в котором прожил полжизни. Влетел в знакомый до мелочей двор – и задохнулся от прихлынувшей к сердцу пронзительной сладкой горечи.

Это был его двор. И двухэтажный дом, выглядывающий из-за лип, дубов и тополей, был его домом. И куст сирени… И солнечные часы… И заросли лопухов у сарая…

Он стоял, не сводя глаз с двух окон на первом этаже… потом сделал несколько медленных шагов назад и вновь очутился на улице, чувствуя, как кружится голова. Он никогда не считал себя сентиментальным, но сейчас ему хотелось плакать.

Вернуться назад – невозможно?

Возможно…

Вопреки естественному ходу событий, он преодолел течение – и вернулся. Ему вспомнились запавшие когда-то, в юности, в душу строчки Марины Цветаевой:

 
С фонарем обшарьте
Весь подлунный свет,
Той страны на карте -
Нет, в пространстве – нет.
Выпита как с блюдца:
Донышко блестит!
Можно ли вернуться
В дом, который – срыт?
 

И щемящее, горькое окончание, откликнувшееся в иных временах, в будущем:

 
Той, где на монетах -
Молодость моя,
Той России – нету,
Как и той меня.
 

Все-таки он вернулся в ту Россию. И пусть он, действительно, был уже не тем, а иным, но он – вернулся…

Сулимов был послан ему судьбой и принес воздаяние за не сложившуюся жизнь. Нельзя попасть в две тысячи восьмой? Ну, так что ж? Ему хорошо здесь, в собственном прошлом, и очень замечательно, что он вынужден остаться здесь, в собственном прошлом…

Правда, эйфория вскоре прошла, но на душе у Кононова все равно было гораздо легче, чем несколько часов назад, ранним утром, в коридоре универмага.

…Центральная часть города осталась далеко позади, а он все шел по направлению к рабочему району фабрики «Пролетарка» параллельно текущей неподалеку за домами Волге и параллельно трамвайным рельсам, по которым то и дело проносились, обдавая его теплым ветерком, прыткие красно-желтые чехословацкие «татры». Конечно, на трамвае он давно бы уже добрался до нужного ему места, но денег у него не было, а ехать «зайцем» он не хотел: и неудобно – в сорок-то лет! – и на контролера запросто нарваться можно. Лучше уж пешком; хоть и долго, зато – без лишних проблем.

Солнце поднималось все выше, ощутимо припекая, и неплохо было бы чего-нибудь съесть… Кононов тешил себя мыслью о том, что скоро сможет быть «и сыт, и пьян, и нос в табаке». Выпивкой, правда, он баловаться не собирался, но плотный завтрак предвкушал – пусть даже и в самой заурядной столовой.

Очередной красный Ильич в красной кепке, подцепленный вместе с «Авророй» на углу улицы Лизы Чайкиной, указывал точнехонько на расположенное в сосновой роще Первомайское кладбище.

«Верной дорогой идете, товарищи!» – усмехнулся про себя Кононов и повернул в указанном вождем революции направлении.

Не сбавляя шага, он миновал устроившихся на табуретках и складных стульчиках вдоль тротуара женщин с букетами цветов – ему пока некому было нести эти букеты. Пока… Могила отца, а потом и могила мамы появятся на этом кладбище еще не скоро. Возможно, даже позже, чем его собственная могила… Ему, Андрею Кононову, сейчас сорок, а его отцу – всего тридцать три. И оставалось еще двадцать два года до того рокового тысяча девятьсот девяносто третьего…

Сосны закрыли солнце, пахло хвоей, где-то в вышине стучал дятел. Городской шум отодвинулся и растворился, и песчаная дорога, усыпанная растопыренными шишками, вела к черным прутьям ограды и приоткрытым кладбищенским воротам.

В это обычное утро обычного рабочего дня на кладбище никого не было. Кононов в полной тишине пробирался между оград, памятников, надгробных плит и крестов и чувствовал себя очень и очень неуютно – если не сказать больше… Десятки глаз смотрели на него с фотографий и портретов, в глазах этих затаилась нездешняя печаль, и чудился во взглядах укор ему, живому: мы под землей, мы не можем встать, а ты вот ходишь, ты дышишь, и сердце твое пока еще стучит…

Кононов совершенно взмок, пока нашел то, что искал. А когда нашел – сразу же забыл обо всех своих страхах и разных печальных мыслях, навеянных этим городом мертвых. Перед ним, за высокой витой оградой, возвышалась в тени старой сосны черная мраморная плита. Ни фотографии, ни портрета, только надпись потускневшими золотыми буквами: «Матюнин Петр Григорьевич». И даты, между которыми вместилась вся жизнь: «1898 – 1964». Могила густо поросла ирисами и «анютиными глазками», но не выглядела неухоженной. Внутри ограды, в углу, были врыты в землю круглый железный столик и скамейка, и под скамейкой лежал веник.

Оглядевшись по сторонам, прислушавшись и ничего не услышав, Кононов разогнул и вытащил заменявшую замок проволоку и, открыв калитку, ступил на территорию, где покоился прах неведомого ему Матюнина. Поставил сумку на столик и достал из нее позаимствованный в универмаге перочинный нож. Еще раз огляделся и прислушался – тихо-тихо шумели сосны, – зашел с тыльной стороны надгробия и, присев на корточки и упираясь спиной в ограду, принялся рыть ножом землю у самой плиты. Хотелось верить, что Сулимов ничего не напутал и, тем более, не обманул.

Маленькое лезвие не очень подходило для такой работы, пот заливал Кононову лицо, капал с кончика носа – не от физического напряжения, а, скорее, от волнения, но он был упорен в своих намерениях. Он копал и копал, отгребая землю свободной рукой, – и наконец докопался! Зашуршал под ножом полиэтилен, Кононов утроил свои усилия и вскоре извлек из земли пакет, крест-накрест перевязанный веревкой. Веревка не сгнила – значит пакет находился тут не так давно. « Ура! – возликовал Кононов, силясь перепилить веревку своим тупым ножом. – Да здравствует дон Корлеоне и седьмой отдел!»

Пакетов оказалось целых три, они были вложены один в другой. Кононов заглянул внутрь и слегка дрожащими пальцами вытащил пачку красноватых, с белым полем купюр, стянутых резинкой для волос. Ильич присутствовал и там – воистину, он был вездесущ! – в виде чеканного профиля, не такой революционно – (или кроваво-?)-красный, как на уличной «рекламе», но все-таки красноватый, в тон купюре. Напротив медальона с профилем разрушителя старого мира колосился герб СССР с придавившими весь земной шар серпом и молотом и нависшей над оторопевшей планетой пятиконечной звездой, а между вождем и гербом лесенкой скакали надписи: «Билет Государственного Банка СССР. Десять рублей».

Десять рублей образца тысяча девятьсот шестьдесят первого года. Это были весьма солидные деньги. Весьма.

Истекающий потом Кононов прикинул, сколько может быть в пачке таких «ильичей» – судя по толщине, никак не меньше сотни, – потом вытряхнул на землю все содержимое полиэтиленового сейфа. Пересчитал пачки. Всей спиной привалился к ограде и вытер ладонью лоб. Пятнадцать пачек. Пятнадцать пачек по тысяче. Пятнадцать тысяч рублей. Вполне достаточно, чтобы считать себя новым Корейко… Таких денег у Кононова никогда не было – ни в старые, ни в новые времена.

Умиротворенно шуршали сосны, солнечные лучи игриво постреливали сквозь кроны, безмятежно синело небо, такое чистое, словно его отмыли стиральным порошком из телерекламы… хотя о том, что такое телереклама, граждане Страны Советов тоже еще не знали.

Кононов встрепенулся, подхватился, ринулся к столику, извлек из сумки новенький, добытый в универмаге пакет. Торопливо побросал туда перехваченные резинками пачки, пакет засунул в сумку, но тут же вновь достал, вытащил из-под резинки несколько купюр, перегнул пополам и спрятал в карман джинсов. Потом сгреб ногой землю обратно под плиту, утрамбовал подошвой, подобрал чужие пакеты и тоже спрятал в сумку, решив выбросить их в первую же попавшуюся урну. Вновь вытер потный лоб и, подхватив сумку, резвым шагом пустился в обратный путь к кладбищенским воротам, уже не обращая внимания на фотографии, памятники и кресты. По словам Сулимова, следственные органы должны были изъять эти деньги отсюда только в октябре, но мало ли что… Лучше уж не рисковать: забрал – и ходу!

Сумка на плече уже не болталась из стороны в сторону, ощущалась в ней этакая приятная тяжесть, и только теперь Кононов прочувствовал вкус расхожего высказывания о том, что деньги нужны не для того, чтобы их копить, а для того, чтобы не думать о них и быть свободным. Эти пятнадцать тысяч – при средней зарплате населения не более ста пятидесяти рублей в месяц, а то и меньше – позволят ему обзавестись паспортом и несколько лет жить без проблем, как лилии, как птицы небесные…

А ведь это еще не все, далеко не все. В памяти машины времени, как в органайзере, хранились сведения о других тайниках в разных городах страны, тайниках, которых еще не было, но которые должны были появиться в ближайшем будущем. Кононов не знал, откуда Сулимов раздобыл всю эту информацию – дон Корлеоне не ссылался на источники, – но собственное мнение на сей счет у него имелось, и оно с большой долей вероятности могло быть правильным. Седьмой отдел, судя по всему, имел доступ к архивам правоохранительных органов и сведения о тайниках добывал из уголовных дел.

Поживилась где-то денежками шайка-лейка какого-нибудь Васьки Косого или даже и не шайка-лейка, а какая-нибудь вполне солидная бригада расхитителей социалистической собственности – и кто-то кое-что припрятал у могилы любимого дядюшки. На время, пока не утихнет шум. Или на черный день. А потом доблестные работники милиции накрывают шайку-лейку, преступники колются – и деньги с кладбища изымаются. Все запротоколировано: и местонахождение тайника, и суммы…

Кононов вспомнил, как в бытность свою грузчиком универмага неоднократно наблюдал процедуру доставки главных бухгалтером денег в банк, расположенный в двух кварталах от магазина, на площади Ленина. Бухгалтерша шла по людной улице со своей маленькой дамской сумочкой, а за ней катил железную тележку грузчик дядя Саша – и на тележке этой лежали у всех на виду брезентовые мешки с деньгами, завязанные веревочками. Подходи и бери! Но никому из прохожих и в голову не могло прийти, что в этих выставленных на всеобщее обозрение небольших мешках – деньги. И весьма немалые деньги – дневная выручка универмага… Но он-то, принятый на временную работу грузчиком студент истфака Кононов, это знал! И другие грузчики знали. И кто-то из них мог поделиться этими любопытными сведениями еще с кем-нибудь, например, с дружбаном Васькой Косым – а потом получить свою долю за наводку.

Может быть, эти пятнадцать тысяч и перекочевали к могиле Петра Григорьевича Матюнина именно из универмага.

В октябре их должны были обнаружить и вернуть государству – но теперь не обнаружат и не вернут. Вмешательство в прошлое? Несомненно. Только ни государство, ни прошлое даже не почешутся от такого вмешательства. Так говорил Сулимов, и так же думал сам Кононов.

Конечно, могло тут иметь место и некоторое моральное неудобство, но неудобства этого Кононов не ощущал. Да, раздобытые им деньги были ворованными, но ворованными не у какого-то бедолаги, а у государства. А государство советское, по известному высказыванию, было очень богатое: пятьдесят с лишним лет его разворовывали, а разворовать до конца никак не могли. Каких-то пятнадцать тысяч, вытянутых из кармана советской державы, были такой мелочью, которую она, держава, заметить просто не могла.

Эти деньги были частью вознаграждения за безвозвратное погружение его, Андрея Кононова, в прошлое. Командировочными за пожизненную командировку.

Другое дело – вернуть деньги за умыкнутое в универмаге продавцам. Совершенно конкретным людям. Людям, а не безликому и бесполому государству. Это Кононов собирался сделать в самое ближайшее время. Только сначала нужно поесть, купить светлую (непременно!) рубашку, галстук и пиджак и сфотографироваться на паспорт – в другой одежде фотографироваться не положено. Потом заказать этот паспорт у мастера по подделке документов – и такой адресок любезно предоставил Сулимов – и отправиться, наконец, выполнять задание, ради которого и было затеяно все это путешествие в один конец. По этакому анизотропному шоссе.

Ближайшая столовая, насколько Кононов помнил, находилась кварталах в трех-четырех от кладбища, напротив старого (пока еще единственного) здания полиграфкомбината. Туда он и направился, продолжая вживаться в образ этакого нувориша, богача-скороспелки, и строя разные увлекательные планы относительно использования своего солидного «капитала».

В столовой пахло пережаренным луком и еще чем-то не весьма аппетитным, в пыльные окна, завешенные поблекшим от солнца тюлем, с жужжанием бились мухи. Народу там было немного, человек десять-двенадцать, сплошь потрепанного вида мужики неопределенного возраста, и не макаронами они лакомились, и не овощными салатами, и не яичницей, а распивали дешевое плодово-ягодное вино местного, калининского разлива с простым и гордым народным названием «гнилушка». Завтракать в такой компании Кононову не хотелось, но выбирать было не из чего – до проникновения в эти земли зарубежных макдональдсов оставалось еще очень много лет. Имелись, конечно, в Калинине и рестораны, но, во-первых, они открывались позже, а во-вторых – какой же обычный советский гражданин пойдет поутру в ресторан?

Набрав на поднос всякой еды, Кононов расплатился, разменяв первого «ильича», и устроился за столиком в углу, подальше от пробавляющихся вонючим плодово-ягодным вином, громко матерящихся мужиков. Он уже почти управился с салатом, когда один из участников утреннего возлияния встал, с грохотом отодвинув стул, и нетвердой походкой направился к выходу, и Кононов невольно обратил внимание на его визави по столику, до того закрытого спиной удалившегося клиента. Это был длинноволосый парень в светлой безрукавке, и, в отличие от других, перед ним не стоял стакан с «гнилушкой». Парень сидел неподвижно и очень прямо, убрав руки под столик, и смотрел в одну точку, словно пребывал то ли в трансе, то ли в коме, то ли в еще каком-то неестественном для человеческого организма состоянии. Парень сильно напоминал кого-то, и, порывшись в памяти, Кононов вспомнил, что очень похожего субъекта видел при последнем визите в свою квартиру, в не наступившем еще две тысячи восьмом году. Впрочем, лицо того обкурившегося или обколовшегося Кононов представлял себе уже довольно смутно, и внимание его привлекло, пожалуй, не портретное сходство, а сходство позы и состояния.

«Это ж надо, – подумал он. – Наверное, есть типы, общие для любых времен. Пребывающие в почти перманентном ступоре вследствие злоупотребления…»

И принялся за шницель с гарниром из слипшихся макарон, сдобренных вызывающей изжогу подливой.

Но что-то в душе возникло, какая-то шероховатость – и не собиралась исчезать.

6

Кононов сидел на верхней палубе речного «трамвая», привольно раскинув руки на спинке скамейки и подставив лицо под жаркое послеполуденное солнце. В мерное тарахтение двигателя то и дело врывались пронзительные крики чаек. Сидя вот так, с закрытыми глазами, ощущая порывы приятного волжского ветерка, без всякого труда можно было представить, что ему не сорок, а тринадцать лет, и катер везет его вместе с другими пацанами и, конечно же, девчонками, в пионерский лагерь «Луч», на вторую смену. Под скамейкой стоит старый, мамин еще, коричневый чемодан с одеждой, красным галстуком «из скромного ситца», пакетом с печеньем и конфетами и запрятанной на самое дно, в носок, купленной украдкой пачкой сигарет. А в другой носок завернута колода карт – весьма существенный атрибут пионерлагерного быта. Далеко позади, за Старым мостом и Новым мостом, привезенным после войны из Ленинграда, с Невы, остался речной вокзал, осталась мама – она со своими старшеклассниками отправляется в поход по Верхневолжью. А папа уехал к своей родне, в Удмуртию, – у них там какие-то сложные отношения…

Кононов открыл глаза. Да, это был, кажется, тот самый речной «трамвай» его детства, только не сновала по палубе, не скакала по трапу вверх и вниз неугомонная пионерская пацанва, не летели в серо-сине-зеленую волжскую воду конфетные фантики и бутылки из-под лимонада – немногочисленные пассажиры, направлявшиеся в Отмичи, Кокошки и еще куда-то дальше, были людьми взрослыми и вели себя солидно. Вдоль одного берега тянулся бесконечный забор вагонзавода, другой был усеян крупноблочными пятиэтажками, доходящими чуть ли не до военного аэродрома Мигалово, окруженного густым сосновым лесом. Где-то в одной из этих пятиэтажек играла в куколки трехлетняя Таня Шияненко, с которой он танцевал на палубе этого – или очень похожего на этот – катера, возвращаясь из пионерского лагеря. Тогда по высокому берегу мчались, провожая их, деревенские мальчишки на велосипедах, и тянулись из-под колес пыльные шлейфы, и звучала над палубой музыка из динамиков, и они все вместе подпевали жизнерадостному певцу, чей голос летел над покачивающимися на воде бакенами, над длинными медлительными баржами и резвыми моторками.

 
Я видел Каир и бродил по Парижу,
С Балкан любовался дунайской волной,
Но сердце забьется, когда я увижу
Калинин, Калинин – мой город родной.
Прекрасны дворцы и булонские парки,
Волнуют, волнуют и радуют глаз,
Но старый рабочий район «Пролетарки»
Милей и дороже мне в тысячу раз.
 

Третий куплет он уже подзабыл, но две последние строчки из памяти никуда не делись: «Я верю, ты станешь красивей Парижа, Калинин, Калинин – мой город родной…»

Кононов вновь закрыл глаза – и рокот движка превратился в ту нехитрую музыку, музыку его детства…

За последние два с половиной часа он успел кое-что сделать. Во-первых, вернувшись в центр – уже не пешком, а на быстроходной «татре» производства теперь уже ненадежного партнера по Варшавскому Договору и Совету Экономической Взаимопомощи (три года прошло со дня вторжения в Чехословакию), – он вновь посетил универмаг и обзавелся довольно убого выглядевшим черным пиджаком отечественного пошива, белой нейлоновой рубашкой «Адам» и черным, с серебристой крошкой галстуком на резинке – тоже изделием отечественного ширпотреба. Во-вторых, вернул деньги за позаимствованное из универмага утром. Улучив момент, подошел к рыженькой молодой продавщице, скороговоркой выпалил: «У вас тут недостача должна быть, и в других секциях – вот, просили передать», – сунул деньги в карман ее фирменного халата и быстро удалился, лавируя между многочисленными посетителями главной торговой точки города Калинина. Вслед ему никто не кричал и погони тоже не было. К деньгам он приложил перечень умыкнутых вещей с указанием стоимости; он написал этот перечень на бланке телеграммы, зайдя на почтамт на Советской площади.

И наконец, он сфотографировался на паспорт, переодев рубашку за сараем в каком-то дворе неподалеку от фотоателье. После чего там же проделал обратную процедуру и запихнул уже не нужный больше реквизит в сумку – ну не выбрасывать же в помойку совсем новые вещи! Можно было бы, конечно, внезапно осчастливить какого-нибудь бомжа, но бомжи в Стране Советов начала семидесятых еще не водились (всего десять лет оставалось до объявленной Никитой Сергеевичем Хрущевым даты наступления коммунизма), а если и водились, то не попадались на глаза. А скорее всего, принудительно трудились на многочисленных стройках народного хозяйства, осужденные по статье за тунеядство и паразитический образ жизни – кажется, именно так это называлось. Впрочем, слова «бомж» в лексиконе советских людей семидесятых годов еще не существовало.

Оказалось, что фотографии будут готовы только через два дня, а значит на быстрое изготовление паспорта и вытекающую отсюда возможность поселиться в гостинице – пусть даже не в «Селигере» или «Центральной», а хотя бы в менее презентабельной «Волге» –

рассчитывать не приходилось. Оставался вокзал с круглосуточно открытым залом ожидания или ночные поезда на Ленинград – купил билет (предъявлять удостоверение личности при этой процедуре придется только лет через двадцать, а то и позже), взял комплект постельного белья, завалился на полку и спи себе до утра, а утром – обратно, в Калинин. Однако, билетов вполне (и скорее всего) могло и не быть, и уж слишком сложным представлялся такой способ ночевки. Поразмыслив, Кононов отыскал другой вариант, вполне подходящий для теплого времени года, и, дождавшись идущего в Заволжье трамвая, отправился на речной вокзал, который был запечатлен (точнее, пока еще не запечатлен) в художественном фильме «Чучело» с Юрием Никулиным и страшненькой девочкой-подростком Кристиной Орбакайте…

Грозный гул, возникший где-то поблизости, заставил размякшего на скамейке катера Кононова встрепенуться. Буквально через мгновение он узнал этот гул и, приставив ладонь ко лбу и все равно щурясь от солнца, проводил взглядом взмывший из-за прибрежных сосен поджарый реактивный бомбардировщик. Прошло несколько секунд – и с мигаловского аэродрома в небеса скользнул второй, и помчались ведущий с ведомым куда-то на запад, чтобы к вечеру, снижаясь над городом, вернуться уже с востока. Потом, через десяток лет, их сменят в калининском небе пузатые громады военных транспортных самолетов.

Последние дома скрылись за поворотом Волги, город исчез, сменившись лесами, и солнце отражалось в неспешно текущей к далекому Каспию воде, и над обрывами неустанно сновали ласточки, и мир был безмятежен и неуязвим – таким он представляется только в детстве…

А полчаса спустя катер замедлил ход, повернул к берегу и остановился, едва не зарывшись носом в песок – никакого причала у деревни Отмичи не было. Кононов спустился по шаткому трапу, сделал несколько шагов вперед и замер на тропинке, ведущей через пойму, заросшую густой травой. У него щипало глаза.

Над поймой вздымались зеленые холмы, увенчанные соснами, и в сотне метрах от Кононова чернел на склоне, почти у самого подножия, мраморный памятник, поставленный еще в девятнадцатом веке на могиле «рабы Божьей Анны» – эту надпись Кононов помнил с детства. Памятник сбросили сверху, с деревенского кладбища, куда Кононов вместе с другими пацанами из их отряда бегал после «тихого часа» и полдника обрывать черемуху и землянику, в изобилии растущую возле могильных оградок. Он помнил, что край кладбища, выходящий на Волгу, весь изрыт окопами и пулеметными гнездами – в сорок первом тут рвались к Калинину немцы, и даже через три десятка лет в окрестных лесах было полно пробитых пулями касок, осколков и гильз, а порой попадались и целые патроны. За кладбищем – Кононов прекрасно помнил и это – находился деревенский свинарник с очень устойчивым и неописуемым ароматом, а дальше, за развалинами церкви, поросшими высоченной крапивой и огромными лопухами, располагалась и сама деревенька – три десятка изб в два ряда, друг напротив друга. А еще дальше, за футбольным полем, стояли под соснами бледно-голубые домики пионерского лагеря «Луч».

Все оказалось именно так, как Кононов себе и представлял. И кладбище было именно там, где ему положено быть, и свинарник, и руины Божьего храма. Непрерывно разглядывая все вокруг, чувствуя, как сладостно-горько сжимается сердце, он поравнялся с этими руинами, и увидел впереди, у плетня, двух беседующих мужчин. Тот, что стоял к нему лицом, был явно из местных, деревенских, – коренастый, грубой работы мужичок в вылинявшей, не первой свежести майке и потертых брюках, заправленных в покрытые засохшей грязью сапоги. Мужичок энергично жестикулировал одной рукой, как записной мим (хотя, в отличие от мима, еще и говорил что-то, то и дело сплевывая в сторону), а в другой держал топор. Его собеседник (вернее, слушатель), стоящий спиной к Кононову и время от времени кивающий в такт монологу своего визави, был одет в легкую, кремового цвета рубашку с короткими рукавами и кремовые брюки, подпоясанные узким ремешком; его светло-коричневые сандалии составляли разительный контраст с тяжелой поношенной обувью представителя колхозного крестьянства. Скорее всего, этот невысокий темноволосый мужчина был горожанином, приехавшим погостить к сельским родственникам.

Медленно приближаясь к этой пока не замечающей его паре, Кононов уловил обрывки фраз: «…вытоптали, бля, будто стадо прошло… ведь обдрищутся от этого гороха… еще и дразнятся, бля… мамок вызвать или гнать в шею… и в школу докласть, и родителям на работу…»

– Примем меры, – вставил «горожанин». – Обязательно примем меры.

Кононов совсем сбавил ход и невольно улыбнулся. Смысл спича колхозника стал для него прозрачен как добросовестно вымытое оконное стекло. Юные пионеры, наплевав на заветы Ленина, каковые они должны были, как пелось в песне, «хранить с честью» (помнилось Кононову, как два раза в неделю – кажется, по средам и пятницам, – после полдника, всех собирали у лагерной эстрады и заставляли под баян разучивать всякие правильные пионерские песенки типа: «Пионер, не теряй ни минуты, никогда и нигде не скучай, пионерским салютом утром солнце встречай, ты всегда пионерским салютом солнце Родины встречай!» Или: «Здравствуй, речка, здравствуй, лес, мы попали в край чудес, здравствуй, лагерь пионерский, здравствуй, хорошо живется здесь!». «Только мало дают есть», – добавляли всякие несознательные элементы); так вот, юные пионеры, пренебрегая заветами Ильича и забив на готовность к борьбе за дело Коммунистической партии, совершали набеги на колхозные поля близ деревеньки Отмичи, воруя горох. «И турнепс», – добавил про себя Кононов. Да, бывало такое, и не раз, и он сам охотно принимал участие в подобных вылазках. И купаться убегали без спросу, и мотались за три километра в соседнюю деревню, где был магазин, чтобы купить папиросы «Прибой» или жутчайшие по своей крепости, зато дешевые, по десять копеек пачка, сигареты «Памир», или «Нищий в горах», как они называли это чудо табаководства за изображенного на пачке мужика с посохом, зачем-то забравшегося на голое скальное образование. Контингент второй смены пионерлагеря «Луч», судя по доносящейся от плетня филиппике, не очень спешил идти «за партией к ряду ряд», как утверждалось в еще одной жизнерадостной песне, а все больше норовил нанести урон сельхозугодьям отнюдь не во имя светлых идеалов коммунизма, а в угоду собственным ненасытным желудкам («Наши бедные желудки-лудки-лудки-лудки были вечно голодны-ны-ны…»). А этот, в кремовой рубашке, был вовсе не приехавшим отдыхать горожанином, а кем-то из пионерлагерной администрации. И не воспитателем, не физруком, не баянистом, и уж тем более не старшей пионервожатой – а начальником лагеря! Именно! Кононов вспомнил, что в его годы начальник лагеря, грозный Иван Федорович (кажется, директор или завуч какой-то калининской школы), жил не в лагере, вместе со всеми, а в деревне, благо это было совсем рядом.