Текст книги "Нецелованные"

С первых секунд боя сражавшиеся попали в прицел автоматов и винтовок. Щелчки затворов. Пальцы на курках. Задержка дыхания.

– Не стрелять! – крик Ракитянского.

Это был не то чтобы неверный приказ в данных обстоятельствах – не докрученный, скажем. Толина ошибка уходила корнями в его боевую подготовку. Она была слишком хорошей. Мальчик так часто слышал стрельбу на полигонах, что привык к ней и переносил свою привычку на окружающую среду. Действительно, по слипшимся клубкам бойцов палить было нельзя – высока вероятность попадания в человека. Однако есть же ещё и воздух. Звуки выстрелов обратили бы рысей в бегство. Но мальчики не умели бить в «молоко». Когда Ракитянский запретил им открывать огонь, ребята замерли и стали напоминать столбы ЛЭП: при отсутствии движения – высокое напряжение в соединявших их взглядах-проводах. Долго так продолжаться не могло. Мальчикам требовалась разрядка.

– Буриков! – выкрик Ракитянского.

– Я!

– Оружие наземь! Пошёл!

– Есть!

– Огрызкин!

– Ослик! – брякнул Серёжа, верный себе в любых обстоятельствах.

– Убью!

– Иа!

– Пшёл!

– Есть!

Катавшиеся по земле комки из мяса и тряпок впитали в себя дополнительных бойцов. Не прошло и пяти секунд, как клубки развязались – отскочили рыси. Это было роковой ошибкой кошачьей четы. Как к ленинскому мавзолею, потянулись к рысям автоматные очереди. Паломничество пуль не давало кошкам упасть. Плотный огневой хадж со всех сторон заставлял их извиваться и корчиться. С полминуты они казались живее всех живых…

Хлопьями повалил снег. Охотники сгрудились вокруг раненого Агафонова. У него был вспорот живот. Кишки сосисочно-сардельковой лентой вывалились наружу.

– Дима! – стоя на коленях, тряс Ракитянский впавшего в забытье товарища. – Агафонов!

Заляпанный кровью мальчик открыл глаза.

– Зябну… Пить, – пролепетал он.

– Полушубок! Воду! – повернувшись, отдал команды Ракитянский стоявшим рядом товарищам и снова к раненому: «Димка! Не отключайся! Говори со мной!»

– Живо-о-от, – простонал Агафонов. – Горит там… Потушите, братцы. Снегом хоть.

– Буриков, промедол! – бросил через плечо Ракитянский. – Две ампулы! Быстро!

– Я вколю, – сказал Берциев и стал рыться в вещмешке. – Буриков это – отошёл.

– Как отошёл? – опешил Ракитянский. – Ведь вот же живым видел.

– Да не в том смысле, – успокоил Берциев. – Глаз просто пошёл искать.

– Чего?

– Глаз, говорю, ищет, – повторил Берциев.

– Какой ещё глаз?!

– Свой, какой.

– Да ты в своём уме?! – вскричал Ракитянский. – Какой, к чёрту, глаз?!

– Да правый вроде, – пожав плечами, буднично ответил Берциев, как будто потерянный глаз – это что-то вроде посеянных ключей.

Ракитянский хуком справа расположил Берциева по горизонтали.

– За что, кэп? – приложив снег к рассечённой губе, спросил Аслан. – Думаешь, я ему не говорил, что глаз он не найдёт, бесполезно это. Ладно бы выпал – вытек же. Одно слово – лужица. А теперь уж наверняка льдом взялась, мороз-то вон какой, – взялся размышлять Берциев. – Или помочь ему поискать? – встрепенулся он. – Так ты скажи, чё сразу драться-то?

– Встать! – бросил Ракитянский, и на всю тайгу: «Рассчитайсь! Всех касается! Одноглазые, лежачие включительно!

Ракитянский знал, что Агафонову крышка. Знали это и другие мальчики, и сам Агафонов. После того, как раненому вкололи обезболивающее, и ему стало легче, с ребятами стали твориться странные вещи. Они профессионально замедлили время, чтобы как можно дольше побыть с товарищем при жизни, как можно лучше запомнить его. Секунды были превращены не в тысячелетия – в эпохи. А у некоторых – в целые эры. Никакого чуда. С детства мальчиков учили, что при желании каждый может проводить операции по ускорению или замедлению времени. Науку о часах постигали с азов: хочешь убыстрить бег стрелок – не смотри на них, найди себе интересное занятие; желаешь обратного – не своди глаз с ходиков, выбери себе работу не по душе – желательно однообразную. Постепенно программа по управлению временем усложнялась, и к четырнадцати годам курсанты уже довольно хорошо умели водить time-машину.

Читатель, наверное, сейчас содрогнётся, но чтобы как можно дольше побыть с товарищем при жизни, как можно лучше запечатлеть его в памяти – Агафонову целенаправленно стали желать скорейшей смерти. И не как человеку, которого любишь, на страдания которого невозможно смотреть. Для замедления времени любовь не годилась совсем – с ней и оглянуться не успеешь, как надо будет закрывать другу глаза.

Требовалось чувство прямо противоположное – ненависть. И курсанты не дрогнули, воспылали ей один за другим. Они собрали в кучу немудрёные грехи Агафонова и раздули эти угольки в пионерские костры. Потом приписали ему и чужие. В итоге как бы получилось так, что пусть и не он двинул немецко-фашистские полчища на Советы, но мог бы вполне. Не он прибивал Христа к кресту, но был бы не прочь поучаствовать в распятии. Не он являлся инициатором Ледникового периода, но заготовил бы мамонтов впрок, представься ему такая возможность.

В общем, Диме желали смерти, как предателю и подонку. Наследники так не ждут кончины богатого родственника, мать так не жаждет того света для человека, который надругался над её дочерью, как желали смерти раненому. Сдохни, тварь, – как бы просили мальчишки. И тварь, соответственно, всё жила и жила. Чего курсанты и добивались.

– Толь, не увижу Россию-то, – обратился Агафонов к склонившемуся над ним Ракитянскому.

– Ты итак в ней, – ответил Ракитянский где-то через век.

– Настоящую бы, – попросил раненый, выждав примерно тысячу лет.

– На картинках же видел, – эры через полторы произнёс Ракитянский.

– Так то – на картинках, – выпалил Агафонов почти сразу, лет через сорок, и припух мезозоя на два. – Толя, почему я?

– Согнулся больше других, – протомил Ракитянский товарища не больше века, правда, каменного.

– Глупо всё, – молвил Агафонов всего спустя зиму, только ядерную.

Глаза Ракитянского увлажнились. Увидев это, время сорвалось с цепи и больше не лечило.

– У тебя глаза затопило, – сказал раненый. – Снежинки же тают?

– Они, – твёрдо ответил Ракитянский, чтобы Агафонов не сомневался, что он жил и умрёт среди настоящих, не знающих слабости мужчин. – Не глаза у меня сейчас – угли. Топят снег на раз. Ты же видишь их цвет.

– Ага, красные, а зрачок чёрный, – теперь вполне успокоился раненый. – А мне поделом, Толя. Я спину врагу показал.

– Ты просто сильно согнулся, когда шёл! Они ж сверху напали!

– Я показал спину, – отрезал Агафонов.

Раненый собрал последние силы для контрольного спича.

– Братья, ну не все же доходят до Берлина! – пережив судорогу, прокричал он не словно, а натурально оправдываясь. – Ну не всем же везёт! Ну кто-то ж и под Брянском должен кануть! И если б в наступлении – при отходе! Под проклятья женщин и детей! И не от пули – от солнечного удара! Пилотки ж не досталось!.. Всё – кончаюсь, братцы! Без меня теперь! Сами!

Агафонов дёрнулся, улыбнулся и вытянулся…

– Шапки долой! – бросил Огрызкин.

Не прошло и минуты, как начались огневые проводы товарища в последний путь, расстрел несправедливого неба. Звёзды падали, слетали с него, как с погон провинившихся офицеров. Досталось и земле. Окурки пуль – стреляные гильзы – сотнями тушились в её белоснежной ночнушке, как в пепельнице. На кончиках дул распускались оранжевые цветы. Пальба продолжалась до тех пор, пока автоматные магазины не опустели, как их советские тёзки. Ребята задыхались от задавленных рыданий. Агафонов стал двести восемьдесят шестым мальчиком, оплатившим собой проживание товарищей в одном из самых красивых и суровых мест планеты. Впереди ещё было много других авансов, плат, переплат…

– Не раскисать, – сказал Ракитянский, когда стрельба стихла. – Железняк, Берциев, Холодцов, Кувардин, готовьте носилки! Пройдёмся с Димкой в последний раз! Огрызкин, распрями брата, пока не закоченел! Никаких сгибов чтоб – похороны впереди! Чтоб был прямой, как подлежащее, а то оба сказуемым станете! Димка не первый и не последний – во всех концах города потери были. Привыкнуть бы надо, да не получается… А помните, как он мёд раздобыл, когда нас еды лишили?! Красть нельзя – в тайгу сбежал, несмотря на запрет. У леса украл, светлая душа. У пчёл, чтоб нас подкормить. Да и сам напоролся от пуза! Ушёл Димка, а прикатился Колобок. Глаз не видать – заплыли. «От жира, – говорит, – вспухли», – и улыбается. А жир капает, капает, течёт по щекам. Как добрался – не знаю. Не видел же. Впотьмах средь бела дня возвращался. – Голос Ракитянского сорвался. – Любил потому что нас, жалел!.. Чё с глазом-то, Ильюха?

– А нет его, да и Бог с ним, правый же, – сняв бинт с впадины, ответил Буриков так, словно правый глаз – это что-то вроде аппендикса, который вырезают и ничего. – Флибустьером теперь буду, как в книжках. А Диму не забудем. Попрошу, чтоб его Орловщину мне отдали. В нагрузку…

5

Прошло три года…

Жизнь на Большой земле перестала быть дёрганой. Её нельзя было назвать ни хорошей, ни плохой, а так – подготовительной то ли к хорошему, то ли к плохому. Люди и государство (да простят мне читатели это разделение) уже могли тратить, но делали это по мелочам, больше же откладывали на что-то серьёзное – то ли на осуществление заветных желаний, то ли на решение грандиозных проблем. Ни в одной сфере не виделось особого прогресса, но и регресса, надо отдать должное нулевым, тоже не наблюдалось. Все как будто накапливались в материальном и духовном плане, а для чего – никто не знал.

В стране завелись деньги. Ещё не прямо, но – слава Богу – уже хотя бы косвенно об этом можно было судить по выросшим в разы взяткам и откатам – тоже ведь показатель, а не тоже мне, как может подуматься сперва. Россия смахивала на барыню, которая питалась нефтегазовыми плюшками, жирнела, становилась всё более неповоротливой и убаюкивала себя тем, что в тяжёлые времена организм будет питаться целлюлитными отложениями. Движение свелось почти на ноль.

Что касается таёжного града, то он был переведён на самообеспечение в конце 2006-ого года. Заморозка финансирования, после которой полностью прекратились воздушные поставки грузов с Большой земли, несказанно обрадовала лесных жителей – особенно юных. И дело было не только в гордости, что, мол, мы теперь сами с усами.

Главная причина крылась в том, что надёжные, как слепоглухонемота, пилоты наряду с гумпомощью перестали сбрасывать на город самые настоящие бумажные деньги, которыми в тайге откровенно брезговали. Такое отношение к родному рублю (валюту не скидывали) объяснялось просто. В лесной республике денежные купюры использовалась не для операций по купле-продаже, а в качестве туалетной бумаги. Ежемесячно на город сваливалось целое состояние. Кабы такая наличность пару раз осталась на Большой земле и поступила в обращение, – произошла бы девальвация.

Многолетние финансовые бомбёжки достигли цели. Если у кого-то из курсантов и была генетическая предрасположенность к взяточничеству, заложенная в русском коде с незапамятных времён, – то уже к середине таёжного курса от неё не осталось и хромосомы на хромосоме. Деньги у юношей стали стойко ассоциироваться с экскрементами. При этом иностранная валюта презиралась больше отечественной, так как не годилась даже на туалетную бумагу (ну, раз не сбрасывают, значит, не годится – такой парни сделали вывод).

Эх, поглазеть бы на человека, который попытался бы в будущем купить лесных выпускников. Их, пропустивших через зад миллиарды. Их, истративших на гигиену вроде бы только тела (а на поверку и души) такие капиталы, что, увидь эти цифры дядя Скрудж, – крякнул бы сразу.

Жёсткость купюр, мягко говоря, не добавляла им популярности. Они ведь напоминали отнюдь не лопухи, пользоваться которыми (как и обычной бумагой) строго запрещалось. Банкноты, выпущенные на спецстанках, зачищали зады, как наждачка. Так курсантов учили ещё и финансовой экономии на предстоящей им государевой службе – лишний раз ведь не проведёшь между ляжек рубанком, себе дороже. В общем, десять лет к ряду проходы горели крапивным жаром вне зависимости от показателей в учёбе и поведении. Поносы становились карой небесной, запоры – благословением господним.

Отлучение от материковой титьки пошло таёжному граду только на пользу. По правде сказать, сосок давно надо было намазать горчицей, так как таёжная сечь уже с года эдак 98-го вполне могла сама себя прокормить. Нет, безусловно, случались времена, когда юным колонистам приходилось терпеть большую нужду. Но в этом, извините, они были виноваты сами. Видите ли, им до последнего не хотелось использовать для выхода из полной задницы те самые пресловутые дотации, о которых автор подробно поведал читателю в предыдущих абзацах. Ну да жизнь – штука жестокая. Научила она курсантов, что с большой нуждой шутки плохи: хочешь оправиться – используй все подручные средства.

И всё было бы в городе просто замечательно, если бы не корреспонденция из России. Начиная с 2005-го года и вплоть до закрытия воздушного пути, вертолёты из месяца в месяц сбрасывали на головы лесных жителей газеты и журналы, из которых становилось ясно, что криз миновал, страна вышла из комы и сменила постельный режим на авторитарный в либерально-демократическую крапинку. Казалось бы, таёжные поселенцы должны были радоваться если уж не новому государственно-политическому строю, то, по крайней мере, переводу России из реанимации в общую палату. Однако обнадёживающие сводки с материка вызывали не эйфорию, а тревогу, которая со временем переросла в противостояние между колонистами.

Камнем преткновения послужил вопрос о дальнейшем пути развития города. Там и сям стали раздаваться голоса, что угроза завоевания и распада России миновала, следовательно, необходимо покончить с военщиной и сделать ставку на подготовку юношей, прежде всего, по гражданским специальностям. Курс на реформы не встретил поддержки большинства наставников и курсантов. Многочисленным тем, которых называют «ястребами», раз за разом удавалось затыкать клювы малочисленным тем, коих именуют «голубями». Многоточие в конфронтации поставило пришедшее на имя мэра в октябре 2006-го официальное письмо из Кремля, который был, конечно, осведомлён о существовании лесной республики.

В тексте говорилось, что Россия вступила в новый исторический период, в котором возрастает потребность в высококвалифицированных рабочих, крестьянах, менеджерах, инженерах, учёных, программистах, строителях, врачах, педагогах, журналистах, экономистах (?), юристах (?), в связи с чем лесному городу настоятельно рекомендуется переориентироваться на подготовку кадров по гражданским специальностям. А что до армии и ВПК, то, мол, не волнуйтесь, – их переформатированием мы, материковые, уже активно занимаемся.

В конце письма стояли подпись и печать человека, рекомендации которого на Большой земле уже несколько лет приравнивались к приказам. Но откуда лесному мэру было знать, что приказам-то. Он ведь вышел не из верноподданнических нулевых, а из самостийных 90-ых, в которых вертикаль власти валялась пьяной по горизонтали и политического веса не имела. В общем, градоначальник по старой памяти рассудил, что мало ли что они там, наверху, решили, а нам, таёжникам, следует продолжать жить своим умом и резких движений не делать, тем более что кардинальные преобразования неминуемо приведут к дестабилизации ситуации в городе.

И мэр принял Соломоново решение. Он не стал убирать из программы военные дисциплины и даже не сократил часы на их изучение. Градоначальник просто добавил время на занятия по «мирным» предметам (это было сделано за счёт увеличения и без того длинного учебного дня до полуночи).

– Сон для слабаков, не кисейных барышень готовим, – мысленно успокаивал себя градоначальник, когда урезал шестичасовую, надо полагать, летаргию до ньютоновских четырёх часов. – Скажите спасибо, что я не поклонник Томаса Джефферсона. Тот, говорят, спал не более двух часов в сутки и ничего… Итак, теперь подъём в 05:00. С шести утра и до полуночи – непрерывная учёба или работа, после чего час на подготовку к завтрашнему дню и отбой. Личное время после 20:00, соответственно, отменяется. Ничего личного – учебно-производственная необходимость. Отдых – смена деятельности. Завтрак, обед, ужин – на ходу, как в развитых странах.

И всё же на один кардинальный шаг мэр пошёл, чтобы хотя бы формально выполнить спущенные сверху рекомендации. Утро (с 06:00 до 09:00), когда курсанты ещё наполовину спят, и вечер (с 18:00 до 00:00), когда они уже порядком устают – были отданы на откуп военным преподавателям. Гражданским же педагогам выделили отрезок с 09:00 до 18:00 – лучшее время для подачи и восприятия информации. Естественно, «ястребы» сразу заявили о явной дискриминации. И им было плевать, что в новом расписании на милитаризацию города отведено ровно столько же времени, сколько и на демилитаризацию – девять часов в сутки. По тайге прокатились митинги и манифестации.

– Измена! – кричали «ястребы». – В Кремле – предатели! Сдали страну, теперь и нас хотят!

– Если б измена, нас бы уже разбомбили с воздуха! – отвечали им «голуби». – В Кремле – патриоты! Отстояли страну, надо слушать их!

– Один чёрт – ситуация нестабильная, всё может в момент измениться! – не сдавались «ястребы». – Продолжаем точить мечи!

– Всё будет нормально, паникёры! – успокаивали товарищей «голуби». – Даёшь перековку мечей на орала!

Страсти бушевали две недели, но до драки дело не дошло, так как город населяли умные и интеллигентные люди, которые прекрасно понимали, к чему может привести революция на затерянном во времени и пространстве космическом корабле. Баталии на улицах и площадях перекинулись в учебные классы и аудитории. Развернулась нешуточная борьба за умы и сердца юношей. Преподаватели удесятерили энергию на занятиях. И тут часто доходило до смешного. Какой-нибудь учёный-астроном, будучи ярым «ястребом» по убеждениям, так вдохновенно рассказывал о Млечном пути, что даже до беспамятства влюблённые в ратное дело курсанты начинали мечтать совсем не о тех звёздах, что прикручивают к погонам и вешают на грудь.

Не будет преувеличением сказать, что город переживал необычайный взлёт военной, научной, культурной, общественно-политической и религиозно-философской мысли. Самолётные нагрузки по учебным дисциплинам, светившие выходом в небо, сменились ракетными перегрузками, за которыми темнел уже космос. Разговоры на бытовые и личные темы, процент которых в тайге итак всегда был низким (в переводе на выборы в Госдуму непроходным), – окончательно и бесповоротно сошли на нет. Речи о глобальном и высоком целиком и полностью вытеснили внесистемный оппозиционный трёп навроде «как бы пожрать, соснуть, погулять».

Юноши рвались в бой. Они горели и местами так даже опасно: не как олимпийский огонь, Жанна-д-Арк или Джордано Бруно – как бараки с пионерами, Хиросима и Нагасаки. Что удивительно – десять тысяч (без многого, потери) семнадцатилетних максималистов, загруженных учёбой и работой от восхода до заката, как-то даже умудрялись возводить БАМы и Беломорканалы. По ночам, а когда ещё? И пусть строительство сих замков велось исключительно во сне, пусть они разрушались с пробуждением, пусть от мальчишеских проектов содрогалась любящая точность в расчётах архитектура, – зато каждую следующую ночь на руинах вновь появлялись рабочие с кирпичами из воздуха, готовые начать всё с фундамента.

После перезагрузки в образовательном процессе юноши увидели, что главным делом жизни может быть не только война. Они с дымком, как пиво, открывали для себя мир – гуманитарный, естественнонаучный и просто. Ну, не то чтобы прямо впервые, а по-новому что ли. Откуда ни возьмись, явились физики и лирики. Какие-то пииты рифмовали родину со смородиной. Какие-то художники срисовывали воду с картин Айвазовского, а химики смешивали одни вещества c другими, чтобы получить третьи.

Мушкетёрский дух проснулся в юношестве. Короче, дрались. Дуэли на кулаках, ножах, нунчаках, пистолетах, автоматах, гранатомётах, гаубицах, БТРах и других вооружениях и техниках стали обычным делом. И если б из-за женщин! Нет, всё из-за какой-нибудь ерунды типа балканского вопроса. Сербы были бы удивлены, узнав, что где-то в русской глубинке Ваня Махотин вызвал и застрелил Алешу Куравлёва за один лишь намёк на то, что в 1999-ом Слободан дал слабину. Один принял смерть, другой получил год таёжной тюрьмы за Милошевича, – как мило. Честь была в чести. Дуэли, как и в 19-ом веке, официально запрещались, но негласно одобрялись.

Вот такие они были, наши сиротки. Средний воспитанник дремучего леса представлял собой гремучую смесь из французского философа-вольтерьянца со всей его просвещённостью и свободомыслием и греческого воина-спартанца, долг которого был неразрывно связан с дисциплиной, слепым подчинением приказу и подавлением творческого начала. Воистину – метисы духа. По-детски наивные, по-библейски мудрые, по-нижнетагильски суровые – это были настоящие рыцари печальных и других образов и подобий. В тайге взращивали сверхлюдей, которые в перспективе за срыв какой-нибудь посевной будут готовы пустить себе пулю в лоб и проследовать в ад за суицид.

В городе действовало множество тайных обществ самого разного толка. Собирались молодые люди в основном после отбоя. Казалось бы, некоторым объединениям (например, «Клубу почитателей Уильяма Шекспира») совсем необязательно было скрываться от таёжной полиции. Однако курсанты прятались и ещё как. О причинах ухода в литературные катакомбы расскажем чуть позже, пока же заметим только, что запрещённая поэзия действовала на её поклонников, как мат на ребёнка – запоминалась сразу и навсегда. И впрямь, не пропагандируй, а поставь Шекспира вне закона, и через год последний сапожник станет крыть подмастерьев цитатами из его трагедий.

Были, если так можно сказать, и классические тайные общества, не довольные не то чтобы там мэром, городским устройством или местной конституцией (всё это имелось), а так – несовершенством вселенной. Недовольство выражалось не в подготовке переворота, а в дерзновенных мечтах, осуществить которые подпольщики намеревались после окончания лесного курса.

Только лишь спасение России наглецов не устраивало. Они жаждали осчастливить весь мир, но сначала, конечно, третий. Тщательно изучались языки, обычаи, традиции, история, религиозные верования и социально-экономическое положение африканских и азиатских стран. В городе то и дело можно было встретить закручинившегося юношу, рвавшего себе сердце из-за того, что ему никак не даётся ни северный, ни восточный, ни хоть южный (и кто решил, что он проще?) выговор языка урду. «У меня акцент, у меня акцент», – горевал курсант приблизительно так же, как попавшийся на коррупции федеральный чиновник (в смысле не посадят, конечно, но приятного всё же мало). Что касается языков международных и метивших в таковые, тот тут и говорить не о чем. Ими, конечно, к 17-ти годам курсанты овладели в совершенстве, и никто из них этим не кичился, не мечтал заполучить в будущем тёпленькое место переводчика, дипломата или консультанта в корпорации. Языки изучали не карьеры ради, как это нередко делалось в России, а коммуникаций для, как это было принято в Европе.

За инязами не забывался и русский. Несколько лет в тайге говорили даже не на правильном, а на модельном (90—60—90) языке, который накладывает массу ограничений на его носителя. Когда же спохватились (слава Богу, быстро), что красота – сила далеко не глянцевая, а страшная, – ввели факультативы по мату, жаргону, канцелярщине и другим речевым уродствам.

Это всё прекрасно, заметят читатели, но уж какая страница проносится перед нашими глазами со скоростью, за которую тормозят и выписывают штрафы (смею надеяться, что так), а мы до сих пор не имеем подробного городского плана. Мол, в начале книги он нарисован лишь в общих чертах да и то такими мазками, которые сойдут, разве что, для анализа на флору. Даже не знаю, что на это ответить. Можно, конечно, сказать правду. Ну, что забыл там, увлёкся и т. д.

Но это не мой вариант. Мой вариант – найти себе оправдание. Притом такое, чтобы устраивало и читателя, и меня. И я таки нашёл. Но далеко не сразу. На поиски реальной отмазки ушло целое 13 августа, а это, – на секундочку, – день рождения моего друга Саньки Зуденко. Пацану тридцаха стукнула, а я не только не пришёл к нему – даже позвонить не соизволил. Санька, впрочем, не обиделся, так как я его сто раз от смерти спасал. Правда, только в мечтах. Но он мне сам как-то сказал, что 100 раз в мечтах приравнивается к одному разу в реале. И не поспоришь ведь. Санька же МЧСник, шарит в спасении поболе моего. Он настоящий профессионал своего дела, ни грамма в нём от любителя, и это, если честно, напрягает. Однажды я даже не выдержал, когда он кого-то в очередной раз спас. Прорвало меня, короче, как трубу с нечистотами.

– Грёбанный ты герой! – говорю. – Ты ж людей спасаешь, как смеситель меняешь, как плитку кладёшь, как овощами на базаре торгуешь! Ты ж как сыщики Скотланд-Ярда! Они профи, и ты профи, но книга Конан Дойла, если что – о любителе Холмсе! А знаешь, почему? Потому что Холмс не превращал расследование убийств в работу. Вся эта возня с собакой Баскервилей – это ж просто хобби, чтоб ты знал. Просто увлечение! Ну, как лит-ра для меня. Вот скажи, ты хоть раз слышал, чтоб я отрекомендовался писателем? Никогда! Я кто угодно, но не литератор! Если люди, не дай Бог, узнают, что сочинительство – главное дело моей жизни, что я могу сутками пыхтеть над предложением, вытачивать его, как деталь, что от абзаца до абзаца не минута, а неделя непрерывной работы, то всё – мне конец. Я автоматически становлюсь не любителем, а профессионалом. Это два полюса, – понимаешь? Если ты любитель, то твоей творческой удачей все восхитятся. А коли профи ты, то на фанфары можешь не рассчитывать, потому что удача твоя – это нечто само собой разумеющееся, работа твоя, как говорится. В случае неудачи то же самое. Любителя слегка пожурят, профессионала разнесут в пух и прах. Поэтому все должны думать, что я не пишу, а пописываю, что кропание романов – это типа похода в тренажёрный зал после трудового дня. Ну, для поддержания формы, только не физической, а интеллектуальной. А ты у меня что творишь?! Нормальные люди по утрам шлёпают в офисы, а ты – спасать людей! Ты ж подвиг в профессию превратил! В обыденность! В рутину! Ты обесценил героизм – так и знай! Ты же даже погибнуть за людей не способен, потому что настоящий спец, всегда найдёшь, как ребёнка из огня вытащить и самому не сгореть!

Помню, Санька на это ничего не ответил. Улыбнулся только. Иной раз думаю, как один и тот же человек может жульничать в карты, не отдавать долги годами, доводить жену до белого каления и в то же время без раздумий бросаться в пекло, когда малыш говорит ему: «Дядя, в доме ещё Ниф-ниф». Морской, надо полагать, боровок, если пожар не в частном секторе, конечно.

Ну да отвлёкся я. Вернёмся к отмазке. Думал я, короче, думал и придумал, что браться за детальное описание населённого пункта можно только тогда, когда он уже намолен, как храм. А для этого, как минимум, нужно, чтобы названия улиц, площадей, парков, скверов, учреждений и чего там ещё были десятки тысяч раз произнесены на радостях и в горе, как молитвы перед иконами. Вот тогда город – город, а не один смех и много построек. За двенадцать лет таёжные жители выполнили необходимое условие, а потому – к делу.