Текст книги "Если вы хотите с ним поговорить… Новеллы"

История любви на десять минут

В больших городах становится тесно. Особенно по вечерам, когда поток серых пальто запруживает подземку и остановки. В полудрёме служащие банков, контор и конторок, рабочие, грузчики, продавцы разъезжаются по своим районам. Они ужинают с родными, уставившись в одну точку, не замечая никого вокруг, и ложатся спать. Но ворочаются до полуночи – у каждого полно проблем: просроченные кредиты, тупые дети, алкоголики мужья или сварливые жёны. И только в мечтах о другой жизни, которая, увы, не наступит никогда, потому что жизнь – не сказка, они забываются тяжёлым сном. А наутро вновь едва поднимаются с постелей, в оцепенении плечом к плечу плетутся в конторы или в порт, да мало ли куда. Их жизнь проходит в этой нескончаемой круговерти и тесноте. Им бы любви… Но ее нет на улицах.

Я знаю одно местечко в городе: от собора на центральной площади нужно пройти вправо пару сотен метров, завернуть в ближайший проулок, а там, напротив дома под номером «36» – зайти во двор-колодец. Тут притаился тихий клуб, что называется, «для своих». Если тебя не привели сюда за руку, то сам его ни за что не найдёшь. Пожалуй, это единственное место, где чувствуешь, что соскочил с подножки поезда жизни, мчащегося куда-то в туман. Потом, конечно, на неё опять придётся взобраться – никуда не денешься – не в сказке в конце концов. Но часы, проведённые здесь, надолго согреют сердце. Частенько тут устраивают милонгу. Когда такое случается, тангерос со всех окраин забиваются в него как селёдки в бочку. Удивительно как здесь танцуют-то ещё!

Сегодня здесь пусто. На танцполе нулевой трафик. Музыка тихая. Вечер понедельника не для клубов, как известно. Две дамочки, раньше я их не видел, кокетливо косятся на меня из-за соседнего столика, улыбаются, пьют коктейли из высоких бокалов. Бывали времена, когда за вечер я менял по шесть-семь красоток, которые не снились и богачам! А сегодня мне не до танцев. Только выпивка. Да и обувь не танцевальная. Вчера жена, с которой прожил пять лет, бросила мне в лицо: «Катись к чёрту!» и ушла. Душа в душу, если честно, мы никогда не жили. Я устал от её истерик по поводу и без, она – от безденежья. Поэтому, может, к лучшему, что все так получилось. Но ни мой неудачный брак, ни моя никчёмная, как и у большинства, жизнь горечью плещется на дне стакана виски, а тот вечер, когда я выпустил из рук своё счастье.

Я смотрю на танцпол, где в прошлое воскресенье негде было протолкнуться. Сквозь дымку хмеля являются воспоминания: звуки, запахи, её прикосновения. Она новенькая, стоит в первом ряду. Невысокая, стройная. Пришла с кавалером, моим приятелем, но тот охотится по другую сторону зала. Ясно, что явились вместе с практики, а теперь – каждый сам за себя. Несколько локонов её черных волос струятся по тонкой белой шее. Глаза восторженны и широко распахнуты. Первая милонга, – угадываю я. Сразу ухватываю её мираду. С моей стороны следует кобесео. Она едва заметно кивает. Наши руки встречаются. По мне тут же растекается её живое тепло.

Мы сливаемся в танго милонгеро. Стряхиваем оцепенение унылого быта. Укрываемся тёплыми объятиями, растворяемся друг в друге. Я веду, угождая ей. Она дарит себя без остатка. Ее изящные адорнос обращают ритм в поток чувств. Дробь шагов сменяется тягучим замедлением, очо следует за хиро, поворот за поворотом. Одурманенные, мы все продолжаем дегустировать новые рисунки ритма. Через движения мы выкрикиваем всё несбывшееся. Наши мечты, желания, боль. Флирт, скандал и тут же примирение! Я увлекаю её за собой, прижимая с нежностью, словно она небесное существо. Прощаю ей все, тону в её глазах, пьянею, когда она щекочет волосами мою шею.

За танду мы проживаем жизнь, полную любви, по которой так истосковались. У нас одно сердце, одно дыхание, одна судьба. Нашедшие друг друга в большом городе, мы теснее прижимаемся грудью к груди в страхе, что вот-вот растает всё нас окружающее, как бывает во сне, что очнёмся в своих холодных квартирах, где живём бок о бок с нелюбимыми. А музыка висит мгновение на последней ноте и замолкает. Мы стоим взмокшие, боясь отпустить объятия и потерять друг друга. Я ошеломлён. Я влюблён. А она смотрит на меня нежно глазами, полными слёз. «Когда я тебя увижу вновь, родная?», – спрашиваю её. «Больше никогда, родной», – шепчет она, отстраняясь. Она оставляет меня. Пересекает танцпол, где всё еще аплодируют тангерос. Бросает взгляд из зала и скрывается. Меня прошибает холодный пот. Я кидаюсь к выходу. Но её уже нигде нет.

Сейчас мне стало понятно – она бежала от того, чего ждала, может, всю жизнь. Её нежное сердце, испугавшись разочарований, которых было наверняка немало, предпочло привычное одиночество. И я позволил ей это сделать. Тоже в силу привычки. Непростительная ошибка. Все мои попытки расспросить приятеля, кто она, откуда и где её найти, оказались безуспешными. Он назвал только имя. Клялся, что больше ничего не знает. И никто не знал. Она растворилась в тесном городе, как наваждение.

Стакан опустел. В клубе прибыло народу. Слышу чьё-то: «Привет»! Взмахиваю рукой, выдавливаю улыбку. Меня здесь хорошо знают. Быть угрюмым – дурной тон. В голове звучит танго на две четверти. Дамочки, что напротив, потеряли ко мне интерес. К ним подсели двое. Смеются. Я плачу по счёту и выхожу на улицу. Поезд моей жизни заждался единственного пассажира. Пора вспрыгивать на подножку и лететь прочь. Может, в окне мелькнёт фигурка той, что за десять минут танго стала единственной любовью. Тогда соскочу. Чего бы ни стоило. Даже если переломаю все кости, соскочу, прижму ее к себе и больше ни за что не отпущу.

Холодный зимний воздух колется. Поднимаю воротник серого потёртого пальто. Людской поток подхватывает и несёт. Поддаюсь. Уже всё равно, куда идти среди тысячи одиночеств, вечно делающих не тот выбор. И только воспоминания греют меня.

Февраль 2016 г.

Тихие огни

Объектив её фотоаппарата выхватывает в ночи геометрию окон. С крыши высотки отлично просматривается почти весь город, поэтому затвор только успевает щелкать. На электронной матрице отпечатываются чёткие границы жизни, отвоёванные у темноты прямоугольниками желтого тёплого света. Появилась трещинка в шторах, мелькнула тень. Щёлк! Вспыхнула искорка сигареты. Щелк! Замерцал экран в глубине комнаты. Щелк! Город не спит. Копошится. Из глубины лабиринтов улиц доносится вой сирен. На ближайшем перекрёстке скрип тормозов, нервные клаксоны. На проспекте ревут двигатели срывающихся с места на едва загоревшийся зелёный автомобилей. И миллионы голосов на улицах, в домах, офисах, барах, клубах. Кадр за кадром вырисовывается картина обыденного, одновременно заурядная и притягательная настолько, что в неё хочется окунуться с головой и жить, жить, жить. Впитывать запахи, звуки, ощущать, как время проходит сквозь тебя. Строить своё счастье. Как умеешь. Как можешь.

Легкий летний ветер касается её волос. Она смахивает прядь, упавшую на лицо, не отрываясь от видоискателя. Но ветер приносит что-то раздражающее, разрушающее замысел кадра. Она опускает фотоаппарат и смотрит в сторону центральной площади, до которой отсюда четыре-пять кварталов. Дым. Да, определённо что-то горит, но где и что – не видно. Всё скрыто новостройками. «Черт!» – она спохватывается, – «Договаривались же, что я сегодня работаю для европейского конкурса. Так нет же! Послал на чёртов митинг!». Она нервно костерит редактора, накидывая мимоходом куртку армейского кроя и рюкзак. «Проклятые революционеры! Чтоб по вам ОМОН сегодня проехался!».

Спускаться приходится по пожарной лестнице. Единственный лифт застрял на шестнадцатом этаже и не подаёт признаков жизни. Когда натужно хлопнула дверь подъезда, она уже едва дышит. «Нет, в двадцать пять нельзя подвергать себя таким нагрузкам», – жалеет она себя, хотя понимает, что пора бросать курить и заняться хотя бы фитнесом. Она нащупывает в кармане рюкзака пачку сигарет. Ещё одну и все! Закуривает, с наслаждением затягиваясь дымом. Включает аудиокнигу на телефоне и торопливо шагает в сквер, где вот-вот начнётся десятый или двадцатый по счёту, в общем, всем давно надоевший митинг за евроинтеграцию. В наушниках льётся мерный, вдумчивый голос диктора, заглушаемый иногда шумом улицы.

Человек в этом мире представляет собой унылое зрелище. Как алкоголик, заблудившийся в ночи среди небоскребов чужого мегаполиса, он шатается от стены к стене, натыкается на яркие витрины супермаркетов, откуда на него косятся разодетые куклы, липнет к неоновым вывескам, на каждой из которых лживые обещания райской жизни здесь и сейчас…

***

Город не только не спит, но и наэлектризован, кажется, донельзя. Снуют толпы молодёжи, приветливой, но настороженной. То тут, то там мелькают полицейские патрули, хотя в обычные дни их нет и в помине. Машинами с синими проблесковыми маячками перегорожены несколько перекрёстков. Застрявшие в пробке водители нервно сигналят, кричат друг на друга и полицию. Те безучастны. Они делают, что им сказали. Тротуар запружен людьми. Она продирается сквозь поток. Он такой плотный, что приходится прикрывать фотоаппарат, чтобы ненароком не разбить.

…Одинокий, потерявший надежду найти дорогу к дому, он ослеплён мертвой красотой этого мира, лишён ориентиров, лишён цели. Но он полагает, что всё еще трезв и движется в правильном направлении. И любой, кто попытается разубедить его в этом, станет ему непримиримым врагом…

***

В сквере людно. Здесь всегда горланили протестующие хипстеры, но сейчас особенно нервно. Резче взгляды, движения. Многие в чёрном. Многие скрывают лица под шарфами и масками. Её внимание привлекает взъерошенный молодой человек. Он взобрался на скамейку и кричит надрывно толпе. Она вынимает наушники. «…нацистские шествия в Восточной Европе, терроризм и нарастающий градус политической истерии в мире – всё это предвестники реставрации заклеймённых позором идей исключительности и превосходства! Как вирусом ими сегодня поражены миллионы людей! Этот опасный код стал новым смыслом жизни!». Его обрывают. «Ты чего там раскудахтался!?». В оратора летит пластиковый стаканчик с остатками спиртного. Она наводит на его лицо объектив. Её завораживает уверенный взгляд. Щёлк! Но её толкают в плечо. «Ты кто? Кто такая!?» – кричит над ухом неизвестный в чёрном с перегаром. Она достаёт из кармана карточку. «Ааа! Пресса! Ну, фотай, фотай! Щас тут начнётся!» Черный отходит, орёт своим: «Братва, гони этих либерастов отсюда!». Толпа как по команде качнулась в сторону взъерошенного. Но тут в глубине сквера сухо затрещали выстрелы. «Менты!» – орут в толпе. Все бегут к центральному выходу.

Напряжение такое, что, кажется, воздух сейчас взорвётся. И он взрывается. Всё становится белым. Дикая боль в ушах, звон, переходящий в непрерывное «и-и-и-и-и-и-и….». Она, спотыкаясь, бредёт сквозь режущий глаза белый свет. Её подхватывают чьи-то крепкие руки. «Эй, ты в порядке?», – эхом звучит голос такой же, как у парня, вещавшего со скамейки. Значит, живой. – «Светошумовая. Провокация, или кто-то решил порезвиться. Хорошо, что не рядом с тобой рванула. Ты беги отсюда лучше». Она кивает. Руки выпускают её. Она делает несколько шагов. Натыкается спиной на щербатую стену, сползает по ней на тротуар. Наконец зрение возвращается. Оказывается, она на ощупь прошла, большей частью проползла, метров пятьдесят. До площади рукой подать. Оттуда сильно тянет дымом. Нужно поворачивать. Дворами добраться до дома, где заждался кот. Хватит и этих фотографий. Но слишком поздно.

…Человек впитывает фашизм из воздуха этого мира. Интериоризируясь, он заставляет желать человека того, что господствует над ним и эксплуатирует его. Мир переживает это зло вновь и вновь…

***

Речитативом тяжёлых ботинок на неё хлынул кипящий ненавистью людской поток. «Революция! Свобода», – ревут исступлённые голоса. Она фотографирует, не глядя в объектив. Острые взгляды в прорезях масок. Щёлк! Побелевшие пальцы сжимают камни, куски асфальта, велосипедные цепи, обрезки арматуры, фашистские флаги. Щёлк, щёлк, щёлк! Над многотысячной толпой стелется красноватый дым от зажжённых фаеров. Вспыхивает несколько огней. Двое крепких парней в кожаных куртках выскакивают с горящими бутылками вперёд и что есть мочи несутся в сторону площади, где в сизой дымке проглядывает нестройный полицейский кордон. Звенит стекло. Вспыхивает улица. Пламя разделяет протестующих и полицию. Кордон выравнивается. «Мимо! Ещё давай!» – орут двое в кожаном. Их засасывает поток. Со стороны площади хрипит громкоговоритель: «Разойдитесь… вы нарушаете… мы применим…». В ответ – безумный рёв и осколки асфальта. Сухим холодным стуком смыкаются полицейские щиты. Хлопок. Другой. Звенит в ушах. Едкий дым царапает глаза. Гранаты с газом подхватывают и швыряют в сторону полицейских.

Она жмёт и жмёт на кнопку. Происходящее для неё – туман. Полчаса назад она сидела на крыше, а теперь – всё сон, где тьма лезет изо всех щелей. Демон вырвался из преисподней и ползёт по ночной, ещё вчера цветущей улице огнём, дымом, рёвом толпы. И наливаются чернотой окна домов. Свет гаснет в них. Жизнь затихает, напуганная восстанием ненависти.

…Фашизм как незавершенный гештальт современности является к нам под знаменами ультранасилия, неоконсерватизма, исламского радикализма, глобализации…

***

Её руки дрожат. Не с первого раза удаётся попасть ключом в замочную скважину. На лице сажа, ссадины, волосы спутались. Рукав куртки надорван. На кедах капли чужой крови. Она заходит в квартиру, тускло освещённую занимающейся зарёй. Кот трётся о ноги, принюхивается к принесённым ею запахам, раздраженно крутит хвостом. Её начинает трясти от ужаса пережитого. Она едва сдерживается, чтобы не разрыдаться. Скидывает одежду в коридоре, держась за стену, плетётся в ванную.

Смыть грязь. Облить кипятком каждый сантиметр тела, очиститься от въевшейся копоти жжёной резины, от прикосновений кровавой толпы, с садистским удовольствием проламывавшей черепа под щёлканье фотоаппарата. «Давай снимай, сука!» – звенят до сих пор голоса, – «Пусть знают, как нам далась свобода!».

И она снимала. Как напряжённый бесстрастный автомат.

Площадь, улица, Дом профсоюзов.

Больше нет эмоций.

Сквер, парламент, площадь.

Больше нет любви. Нет жизни.

Каждый кадр – свидетельство зверства и дикости. Искаженные в ярости рты. Щёлк! Окровавленные кулаки. Щёлк! Трупы под ногами… и флаги. Кругом эти мерзкие флаги. Щёлк, Щёлк!

Она ещё не знает, что это только начало. Смыть грязь. Кипятком. Забыть всё. Этот кроваво-огненный вихрь, сломавший веру в гуманность человеческой природы. Заглушить сонм диких голосов.

Как только струи воды касаются её лица, она возвращается в себя. Даёт волю эмоциям и уже не в силах сдерживать рыдания, переходящие в протяжный вой.

…И он будет возрождаться до тех пор, пока не произойдет его полное преодоление…

***

Комнатушка, служившая Гольдбергу кабинетом, обставлена просто и со вкусом. Стол, два потёртых скрипучих кресла, книжные стеллажи вдоль стен. Светло уютно, тихо играет джаз. Всё, даже беспорядок на столе, призывает работать. Я откладываю наброски сценария в сторону. Отпиваю кофе. Он испытующе смотрит на меня. А я молчу. В моей голове кадры всё еще крутятся. Мыслями я погрузился в события двухлетней давности и никак не могу выпутаться. Окаменел. Падаю на дно – на улицы, превращённые потоками идеологических нечистот в руины, улицы, где проливается кровь, где банды головорезов со свастиками врываются в дома, убивают, грабят, насилуют, называя это этническими чистками. И среди всей это грязи я вижу девушку-фотографа – хрупкое, напуганное до смерти создание. Она так любит жизнь, что видит её в любых проявлениях заурядности. Но озверевшая толпа вытаптывает ей душу. Такое не забудешь. Это будет преследовать тебя всю жизнь ночными кошмарами. Я там был. Я знаю, о чём говорю.

– Так что вы скажете? – вырывает из оцепенения одесский акцент Гольдберга.

– Вы сказали, что это реальная история? – как сквозь сон слышу свой голос.

– Так и есть. С этой девушкой я был знаком. Она пару раз делала фоторепортажи о моей работе, книгах. Общались. К сожалению, недолго. У неё прекрасная семья, они часто бывали у нас дома. Жена, знаете ли, любила, когда в доме много гостей. Тем более нас роднили общие корни.

Он улыбнулся. Я покивал.

– И что случилось с ней дальше? Она уехала?

Он помрачнел.

– Нет. Убили. Где-то через месяц после того как всё окончательно рухнуло. Тогда же такое началось! Хотя, что я рассказываю? Вы же и сами всё знаете.

– Как понимаю, это была месть за её фотографии?

– Конечно. Они же кричали за свободу, а в итоге что? Убийцы. У каждого руки по локоть в крови. В редакцию ворвались какие-то ублюдки, устроили зачистку. Конечно, было уголовное дело, резонанс. Евросоюз сильно возбудился. Но так никого и не нашли. Не надо никому было. Не выгодно. Списали на криминал. Когда всё только назревало, каждая собака тявкала о самоопределении народа. И вот народ самоопределился. А что сейчас делать с этим фашистским отребьем, никто не знает. И никто не признаёт, что приветствовал этот переворот. Всё мямлят о переходном периоде. Чушь! Пропаганда! Ей не повезло в родной стране жить еврейкой. Я её звал сюда, но она всё: «Попозже, работа, через пару недель, подожду…». Так ничего хорошего не дождалась. Только представьте, кем бы она стала здесь!

– А фотография? Она сделала фотографию для конкурса?

– О да! Её даже много где публиковали. Вы её видели много раз. Секунду.

Гольдберг подошел к столу, порылся в бумагах, ящиках, выудил известный глянцевый журнал.

– Вот!

Как только я увидел обложку, сердце кольнуло. Кажется, это было ещё вчера. Разгромленный Дом профсоюзов, из глазниц окон тянутся языки пламени, на переднем плане флаги и неистовая толпа. Они готовы грызть зубами любого, кто скажет им хоть слово против. Я вспомнил, как они кидались и запинывали до смерти женщин и стариков, выбегавших из горящего здания. Как полз по асфальту вчерашний студент с отрубленной ногой, оставляя за собой длинный кровавый след. Как горели полицейские, как забивали их, безоружных, обрезками арматуры и цепями, не подпуская к ним врачей скорой. Я помню, как на следующий день машины смывали с асфальта грязь. И вода была буро-коричневой от крови.

Так погибал мой город. Моя страна.

– Талантище! – шепчет Гольдберг сквозь слёзы. – Земля ей пухом.

Мы оба склонили головы. Мне нравился сценарий. Определённо всё в нём нравилось. Мне нравился человек напротив. Такой же беженец, как и я. Такой же приговорённый на родине – обворованной, разрушенной стране, ставшей сгустком лжи и ненависти – к высшей мере за несовершённые преступления. У него мелкий издательский бизнес. Я, как и прежде, снимаю фильмы. Только теперь за границей. Жить можно везде. Работать можно везде. Единственное, засевшая в сердце заноза, – чувство, что у тебя насильно отобрали что-то настолько важное для тебя, что дальнейшее твоё существование без этого немыслимо, – постоянно царапает и скребёт изнутри.

– Я думаю, будет правильно, если этот фильм будет посвящён ей.

– Значит, вы согласны? – он оживился.

Я кивнул. Мы поговорили ещё некоторое время, уже не за кофе, а за ирландским виски. Вспоминали события, после которых мы стали чужими в своей стране. Из его дома я вышел уже в сумерках. Долго без цели бродил по едва знакомым улицам, размышляя о сценарии, окнах, девушке-фотографе, о том, как в одночасье оборвалась её жизнь. Сколько таких историй? Конечно, мы больше питались слухами, но они были ужасающими, даже если, что называется, делить их на два. Тысячи погибших и пропавших без вести. А жернова только начинали раскручиваться. Кажется, Аренд стала пророком, сказав, что революции, а не войны будут сопровождать нас в будущем. Только она не предполагала, что вместо свободы эти революции принесут то, что страшнее чумы – садизм как государственную политику, уничтожение в человеке человеческого, превращение его в послушную деталь машины террора.

Не знаю, сколько километров я в тот день намотал. Всё заглядывал в окна. Шторы, занавески, цветы на подоконниках. Всё так же как и у нас, как в любом другом уголке земли. И небо такое же, ветер, запах дождя. И каждый строит своё счастье. Как может. Как умеет. «Нет, жизнь будет продолжаться несмотря ни на что, – размышлял я, – Всё проходит, всё можно перетерпеть, переждать. Лишь бы свет загорался в окнах. Лишь бы мелькала в них уютная жизнь».

…А преодоление фашизма возможно только в случае, если человек кардинальным образом изменит ход своих мыслей. Если на место слов «нация», «государство» и других идеологических якорей поставит слово «человечество». Если даст ответ на вопрос: «В чём смысл жизни?». Нашей общей жизни. Осознает, что Земля – дом, в котором нет лучших или худших, а есть только разум. Только тогда замолчат пушки.

Май 2017 г.